Наказание. Отсрочка. Предчувствие всей будущей жизни — это «сейчас».
Я начал свой поэтический путь в возрасте семи лет. Я был одержим темой смерти, я писал исключительно о смерти. В восемь лет я достиг апогея творчества в следующем стихотворении:Солнце еще встает над землей,Но эльфы танцуют последний танец свой.Мы не видим терзанья,Что грозит всей земле.Боже, избавь от наказанья,Смерть оставь в стороне.Мир надо спасти,Он должен расти и цвести,Ведь люди все — что один, что другой —Ждут, что наступит мир и покой.И я понял, что ничего лучше я больше никогда не напишу, и я оставил поэзию и стал банальным прозаиком, каковым и являюсь сейчас.В начальных классах ты сначала первоклашка, потом туалетный ныряльщик и, наконец, сельдяная бочка. Свой первый роман я написал, когда был туалетным ныряльщиком. Я записал его в голубую тетрадь с психоделическими пузырями на обложке, роман содержал сорок четыре страницы и повествовал о классовой борьбе.Нет, не о той классовой борьбе, о которой вы подумали. Наш класс был 2 «Л», параллельный — 2 «К». В детстве лояльность по отношению к своему классу была чем-то священным. Полагалось избегать игр с теми, кто учился в параллельном.В моем романе мы поубивали друг друга.Хотя сначала мы заперли учителей в учительской и подожгли школу. Потом убили друг друга. Школа сгорела, и все умерли. Это была жизненная драма.Наконец оказывалось, что в живых случайно остались только я и мой друг Хассе.«…Но огонь догнал и меня, и я закричал:— А-а, Хассе, слишком поздно, спасайся, спасайся, а-а!И умер.Но было и вправду слишком поздно, потому что Хассе тоже достиг огонь, он закричал „а-а!“ и сгорел».Так все заканчивалось. Школа сгорела, школьный двор был усеян коченеющими трупами. Я был очень увлечен своим романом. Последнее предложение вызывало у меня особый восторг, оно звучало так; «И ветер шептал: „2 „Л“, 2 „Л“, 2 „Л““…»Каникулы позади. Даниель принюхивается у школьных ворот. Ветер пожара. Черный ветер. Земной шар безвольно падает во Вселенную. А кому удастся этого избежать? Вот стена, к которой они его ставят, вот спортивный зал и футбольное поле, вот весь его класс. Все начинается сначала.
Подкатывается мяч. Стаффан забирает его и начинает пинать. Во всем мире мячом чеканят одинаково, это уж наверняка: удары пяткой вперемешку с ударами через себя, которые производят впечатление высокомерной элегантности. И на это всегда одинаково тошно смотреть. К тому же этот мелкий пижон все время теряет мяч, и тебе приходится за ним бегать. Он ведь не мальчик на побегушках. А может, это уловка? Когда Стаффан наконец прекращает чеканить, чувствуется, что футбол уже так всем надоел, что Стаффан может забивать все голы, необходимые для членства в Бустер-клубе.
Об этом и прочем Даниель думает, ожидая, пока его не выберут.
— Беру Эрика.
— Беру Рагге.
— Беру Микке.
— Беру Фредде.
Все меньше выбор, и вот остается лишь несколько робких неудачников в разнокалиберной спортивной форме — футбольные халтурщики.
На минуту становится тихо. Потом Хассе говорит:
— Хорошо, я возьму Петера, тогда ты берешь объедки.
— Кончай, что мне с ними делать? — морщится Стаффан.
Они ругаются, потому что с объедками надо что-то делать.
Наконец Стаффан сдается. Вяло машет объедкам, которые, опустив головы, переходят на его сторону.
— Уроды! — шипит Стаффан, когда учительница не слышит.
Во время игры объедки почти не касаются мяча. Они главным образом бегают туда-сюда и мешают. Если мяч по ошибке попадает к ним, они краснеют, извиняются и спешат отправить его куда подальше.
Даниель — всегда защитник. Он все больше жмется в углу. Весь его вклад в игру заключается в том, что он падает навзничь при атаке соперника.
Все остальные и особенно Стаффан кричат ему гадости. Их крики отдаются болью во всем теле. Что, по их мнению, он должен сделать — пожертвовать своей жизнью ради классовой футбольной борьбы, что ли? Заорать «Да здравствует 5 „Б“!» и бросаться в ноги противнику?
У противника ведь такая бешеная скорость. А до крови царапать ладони и колени о щебенку — это не то занятие, что Даниелю хотелось бы внести в десятку самых-самых. Особенно учитывая, что ему все равно ни за что не остановить мяч, да и вообще все равно никому нет до этого дела. Он знает, что некоторые мальчики в классе нарочно бьют себя камнями по ногам, чтобы остались синяки, но Даниелю это не по душе. Он один раз попробовал. Было больно.
Так что Даниель — часть объедков.
После физкультуры объедки моются под душем в трусах, потому что у них маленькие письки.
Если их заставить, то они признаются, что физкультура — это совсем не весело.
Особенно когда надо прыгать через козел. Или попасть по мячу битой, а у тебя всего три жалкие попытки. А если и удается попасть по мячу, то его, конечно, поймают.
Объедки даже не пытаются. Они бьют по мячу, как девчонки, а потом тяжело бредут к первой отметке, даже не стараясь добежать до следующей.
А взгляд их уже далеко.
В другом мире.
За всю мою долгую карьеру в команде школы Энебиберга я забил всего один гол.Совершенно случайно. Просто мяч ударился о мое бедро, отскочил и попал в цель.Меня всегда заменяли во втором тайме, а иногда я выходил на последние десять минут.И все из-за того, что родители считали, что все должны принимать участие во всем и делать успехи.Каждый раз, когда меня заменяли, тренер пытался утешить напоминанием о том «голе», который я забил Эстерокеру.Никакой это был не гол.Просто мяч ударился о мое бедро и закатился в ворота.С такой ложью приходится жить — чтобы родители не плакали. Этот мир не терпит правды.Осень выдалась такой теплой, что перелетные птицы в полной растерянности. Они летают туда-сюда между Египтом и Швецией, не понимая, куда же им надо. Даниель слышал, что это из-за Чернобыля. Шарлотта слышала, что единственное, что можно сделать, — это наблюдать за изменениями климата.
У Шарлотты на руке белое пятно. Рак кожи, думает она.
— Пигментация! — отмахивается Рут.
ШКОЛЬНИЦА УМЕРЛА ОТ РАКА — МАТЬ ОТКАЗАЛАСЬ ВОВРЕМЯ ОТВЕСТИ ЕЕ В БОЛЬНИЦУ! — думает Шарлотта.
Птицы не знают, куда им податься. Их маленькие птичьи мозги выжжены чернобыльским излучением, их тысячелетняя память стерта в одночасье.
Шарлотта предлагает арендовать самолет и отвезти птиц в Египет. Даниель начинает плакать. Рут просит, чтобы Шарлотта прекратила говорить такие вещи. Шарлотта отвечает, что она, может быть, уже не в состоянии прекратить, что ее мозг, возможно, подвергся изменениям.
— О таких вещах не шутят! — рявкает Рут. — Даниелю страшно, ты что, не видишь!
Даниель плачет от сознания того, что почти всю жизнь ему придется прожить после катастрофы, той катастрофы, что открыла ему глаза и заставила прочесть первую полосу газеты, а не только комиксы и телепрограмму.
И он видел прогнозы в новостях. В какую сторону дует ветер? Три с половиной миллиона человек в Киеве, возможно, останутся в живых, если ветер не переменится.
Как может мир быть таким жестоким?
— Я тоже считаю, что мир жуткий! — кричит Шарлотта и бросается прочь из-за стола.
— Не понимаю эту девочку в последнее время, — бормочет Рут и начинает убирать со стола.
Даниель остается сидеть и жевать свою еду.
Тем ужасным апрельским вечером он ехал на велосипеде домой от Рикарда, и было уже почти темно, и Даниель был счастлив от того, что решился ехать один на велосипеде в темноте. Моросил дождик. У Даниеля намокли волосы и лицо, и одежда промокла, но это были пустяки. Он даже смеялся. Он был храбрый.
Он не знал еще, что это был отравленный дождик.
На следующий день Даниель услышал по радио о взрыве реактора. «Взрыв реактора» — где же еще он слышал эти слова? Даниель отыскал пластинку «Хассеотаге» и поставил ее.
Взрыв реактора плавит бетон, как стекло,
Течет смерть и газ.
Что скажет сатана, глядя на нас,
На наших внуков — тех, что остались в живых?
— Спасибо, — шепчет Даниель и отпихивает тарелку.
Целый час он посвящает тому, чтобы собрать свои вещи и отнести их в туалет. Потом запирается там, садится на крышку унитаза и читает о войне в телефонном каталоге.
Он проследил, чтобы у него было все необходимое: спальный мешок, туалетная бумага, радио, батарейки, вилка, спички и печенье. В туалете тесно.
Даниель ждет сигнала по радио. Ничему нельзя доверять.
Он не открывает дверь, когда Рут требует, чтобы он вышел.
Он не открывает ни после «Что это за глупости?», ни после «Всей семье нужен туалет!». Только услышав «Сейчас ты не-мед-лен-но откроешь дверь!», он отпирает. Но лишь после того, как голос Рут стал тверже бетона, которым залили реактор.
Когда он в следующий раз направляется в туалет, Рут показывает ему ключ. Даниель сбегает в кладовку.