— За наших славных артиллеристов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
— Ура! — тихонечко закричал дядя Шурик, весёлый и молодой сын дяди Юзи. Все засмеялись и немножко выпили.
— Молодец! — смачно крикнул дядя Юзя и снова положил в рот кусочек селёдки.
— Молодец-огурец! — промолвила мама и посмотрела на папу. Папа улыбался, уставившись в тарелку.
И тогда я крикнул опять:
— За наших славных танкистов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
Ничего другого я придумать пока не мог. Но все опять дружно засмеялись и даже захлопали в ладоши. Только мама не смеялась. Она грустно смотрела на меня. А когда все выпили, тихо сказала:
— За нашего дядю Лёшу.
И выпила одна. Дядя Лёша был мамин брат, он жил в Горьком. Папа звал его «дядя Лёша об одной ноге». Он приезжал к нам редко, ему ведь трудно было ездить. Ногу он потерял на войне.
— А за интендантов? — весело крикнул дядя Юзя. Он на войне был интендантом. «Обеспечивал войска всем необходимым», — сказал мне папа, когда я спросил его, что это значит.
Но я уже никого не слушал. Щёки у меня горели. Мне было страшно весело! Я так любил этот праздник! И этих людей! Мне так нравился мой длинный и красивый тост!
— За наших… за наших… — запнулся я.
— Ура! — тихонечко закричал дядя Шурик, и все опять засмеялись. С каким-то облегчением.
Но я вспомнил! Вспомнил, за кого ещё надо выпить!
— За наших славных лётчиков, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура! — крикнул я и выпил лимонад залпом.
… Но почему-то никто уже не смеялся. Все грустно смотрели в тарелки и жевали. Стучали вилки.
Папа вышел из-за стола, взял меня под мышки и вынес в маленькую комнату.
Я ничего не понял.
— За что, пап? — тихо спросил я.
— Подумай, — сказал папа и закрыл за собой дверь.
А за дверью дядя Юзя говорил громким шёпотом:
— Ну, что вы, ей-богу! Маленький мальчик, решил всем поднять настроение. Ну и правильно, ну и хорошо. Погрустить мы и так успеем.
…Я уткнулся носом в подушку. Вдруг я всё понял, мне стало стыдно. Я шумно вздохнул и закрыл глаза. Мне сразу стали сниться разноцветные звёзды салюта и белые тарелки. Дядя Юзя из Харькова высоко поднимал в синее небо вилку с наколотым кусочком селёдки и говорил: «За наших славных моряков, одержавших победу…»
Проснулся я от пения.
Сначала пела мама.
— Синенький скромный платочек, — старательно выводила она. А гости подхватывали:
— Па-адал с опушенных плеч!
— Ты говорила! — не пел, а кричал дядя Шурик, а мама перекрывала его своим грудным голосом:
— Ты обещала!
И опять все хором:
— Синий платочек сберечь!
Вместе со всеми я шёпотом повторял знакомые, родные, любимые слова этой песни:
— За них! Родных! Желанных, далёких таких! Строчит пулемётчик! За синий платочек! Что падал с плечей дорогих!
ДЯДИНЫ ПОГОНЫ
К нам в гости опять приехал дядя Матвей, мамин брат.
Пока он обнимался с мамой, раскладывая вещи, я всё ходил вокруг и заглядывал ему в лицо, стараясь угадать — что будет, куда дядя Матвей позовёт меня и что подарит.
Но он только подмигивал и ничего не говорил.
От волнения я начал глубоко и часто дышать.
…Вообще с дядей Матвеем у меня были связаны самые разные воспоминания. И хорошие, и плохие. Хорошие — потому что дядя Матвей был шумный, весёлый человек. Плохие — потому что любил «подначивать», а я этого не любил, даже боялся.
— Не обращай внимания. Улыбайся и молчи, — учила меня мама. Но у меня никак не получалось выполнить её совет.
…В тот вечер я принёс дяде Матвею шахматную доску и погромыхал перед его носом.
— Ага! — весело крикнул он. — Заматовать хочешь дядьку?
Я молча положил доску на диван и стал доставать фигуры. Папа одобрительно смотрел сбоку. Дядя Матвей придвинул к краю доски большой живот и гулко прокашлялся.
…Каждая партия кончалась неожиданно быстро. Дядя Матвей ловко переставлял фигуры и они легко и весело окружали моего короля-тугодума. После каждой партии дядя Матвей одинаковым голосом спрашивал меня:
— Ещё? Заматовать хочешь дядьку? Ух ты какой!..
Вдруг я почувствовал набухающий в горле плотный ком. Стало душно.
Я вышел на кухню и заплакал. Мама сказала дяде Матвею — я услышал её громкий шёпот:
— Связался с ребёнком, шахматист! Проиграй хоть одну!
И дядя Матвей крикнул уже другим — недовольным и виноватым голосом:
— Эй, гроссмейстер, иди отыгрывайся!
Я помотал головой, хотя никто этого не видел. Нет. Хватит.
…Это было давно. А теперь я сидел в большой комнате и ждал. Теперь лето. Может, мы пойдём на футбол. Может, в зоопарк.
А если дядя опять начнёт подначивать? Главное — не поддаваться. Улыбаться и молчать.
Дядя вышел из кухни, вытер рот большим платком и полез в чемодан. Я даже вспотел от волнения.
Вдруг у него в руках оказался маленький бумажный сверток. Главное, подумал я быстро, не расстраиваться. Может, ерунда какая-то.
Он стоял и хитро разглядывал меня маленькими весёлыми глазками.
— Хочешь в армии служить? — спросил он неожиданно. Из кухни вышла мама и, улыбаясь, прислонилась к дверям.
Я молчал. И тоже старался улыбнуться.
— Не хочешь? — притворно удивился дядя Матвей. — Инженером хочешь? Как папка? Жаль…
Он стал медленно разворачивать сверток. Меня сорвало с дивана, и я прижался к круглому животу дяди Матвея.
— Спасибо! — крикнул я. — Спасибо большое! Очень большое!
Быстро наступил вечер. Я сидел у себя в комнате и рассматривал дядины погоны.
Это были настоящие офицерские погоны с тремя маленькими звёздочками.
Зашла мама и велела ложиться спать. Я сунул погоны под подушку и стал медленно снимать рубашку. Взрослые о чём-то разговаривали. Я решил прислушаться, как всегда, но не мог, хотелось скорей лечь и нащупать рукой холодные колючие звёздочки.
— Ну что, Матвей, слышно? Не будет с Америкой войны? — спросила мама тихо.
— Не будет, не будет, — так же тихо, как будто бы сонно и даже равнодушно ответил дядя Матвей.
— Чуть что, соседки бегут крупу покупать. Не знаешь, что и думать, — вздохнула мама.
«Причём тут крупа?» — недовольно подумал я и закрыл глаза.
…Все!
Кончена прошлая жизнь!
Кончены игры!
Дядя Матвей прав — я стану офицером. Когда вырасту. Когда вырасту… Что-то тупое и безнадёжное было в этих словах. Нет! Я стану офицером не когда-нибудь, а сейчас.
Я сел на постели и одними губами произнёс:
— Клянусь быть настоящим офицером!
И снова бухнулся на подушку.
…Вот я иду по улице. Никто не знает, что этот мальчик — офицер невидимого фронта. Что он точно выполняет приказы невидимого командования.
…Проехала иностранная машина. На секунду обернулся водитель в чёрных очках. Гад! Думает, если в очках, я ни о чём не догадываюсь.
Иду дальше. Пусть проедет хоть сто иностранных машин. Голыми руками меня не возьмёшь. Я здесь все дворы знаю.
Слежка за врагом. Вот этот, в шляпе. Эх, прижать бы тебе браунинг к пузу, спросить спокойно: «Служил у фрицев?» Но нельзя. Мирное время.
А вот из этого окна, если установить пулемёт, вся улица будет простреливаться. Попробуйте, подойдите!
Странная фантазия овладела мной. Вдали тонко и тревожно запела труба. Часто и глубоко дыша, я глядел в одну чёрную, мёртвую точку пространства.
…Наутро я встал поздно, разбитый и усталый. И сразу крикнул маме:
— Ма, где моя военная рубашка?
— Может, умоешься сначала? — язвительно спросила она.
Я зашёл в ванную и включил воду, постоял просто так, глядя в зеркало.
«Ничего не будет. Я всё придумал», — отчётливо подумал я.
Во рту стало кисло от этой мысли.
— Ты нашла рубашку? — спросил я, выйдя из ванной.
— Да, что с тобой сегодня! — она грохнула на плиту сковородку. — Все его ждут, сидят голодные, а у него одни рубашки на уме.
В голосе мамы была какая-то растерянность.
— На! — она порылась в шкафу и кинула оттуда мою старую зелёную рубашку. Я закрыл за собой дверь, лихорадочно переоделся и приложил погоны к плечам. Погоны были велики. Непоправимо, немыслимо велики.
— Мама! — заорал я.
Она испуганно вбежала в комнату.
— Что с тобой? — крикнула мама.
— Пришей! Пожалуйста! Погоны! — медленно и чётко выговаривая слова, произнёс я. Видно, было в моём голосе что-то военное. Мама сразу послушалась. Она села на кровать и пятью грубыми стежками прикрепила погоны.
— На, носи! — сказала она. Погоны косо свисали, как крылышки дохлой курицы.
Я упрямо натянул рубашку и посмотрелся в зеркало.
— А ты обрежь, — тихо сказал кто-то. Я обернулся. На пороге стоял дядя Матвей и улыбался.
Картон оказался плотный, грубый, ножницам он не поддавался. На пальцах сразу выступили ярко-красные рубцы. Зажмуриваясь от боли, пыхтя и нажимая изо всех сил, я резал погоны.
Раз! И лопнула первая блестящая нитка. Раз! И лопнула вторая. Под расползающейся материей выступил серый рыхлый картон. Одна за другой рвались нитки. Обрезки картона выпирали из-под рваного материала.
В доме стоял горький, противный запах яичницы. На кухне громко орало радио.
Я с наслаждением докромсал погоны и пошёл на кухню.
Там стоял дядя Матвей в парадной майорской форме.
— Я в парк Горького иду! — весело сказал он. — На чёртовом колесе катался?
Я сунул обрезки в помойное ведро и посмотрел ему в глаза.
А потом постарался улыбнуться. Как учила меня мама.
В ГОСТИ К ТЁТЕ РОЗЕ
…Ночью к нам иногда приходил дядя Юра.
Сначала он несколько секунд стоял в прихожей. И только после этого говорил своё всегда одинаковое:
— Сима дома?
(Ни здрасьте, ни вообще, — частенько сердилась мама. — Сима дома? Сима дома? А меня как будто тут нет).
И когда папа наконец появлялся, дядя Юра говорил ему с большим глубоким чувством: