- Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше…
IV
Все слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
- А что же вы без инструмента?
- Мой инструмент - молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
- Ой! - тихо простонал Иван Макарович. - Опять, кажется, правая нога.
- Что такое? - забеспокоился студент.
- Может, водочкой натереть? - предложил полицейский.
- Да нет. Пройдет. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, - попросил Бархатов. - Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.
Бархатов придумал эту новую проверку, чтобы выяснить, кто с ним останется. Студент сказал, что по жаре ему будет трудно идти, затем, попросив извинения, посоветовал Бархатову не экономить полтинник и воспользоваться попутной лошадью.
- А мне беспременно надо быть на базаре, - сказал пильщик.
- И я по жаре не ходок, - объяснил свой уход полицейский.
- Что и говорить, что и говорить, у каждого свое дело, - сказал сочувственно старичок. - А мне торопиться некуда. Вы меня на пристани не бросили, - обратился он к Бархатову, - и я вас не брошу.
«Неужели он?» - подумал Бархатов.
Нелюдимый молодой монах с жиденькой бородкой тоже поплелся за ушедшими, постукивая о сухую дорогу посохом.
Иван Макарович, не просидев и полчаса, сказал старичку про ногу:
- Опять как новенькая. Я готов.
И они пошли. Старичок ничем не проявлял своего интереса к Ивану Макаровичу. Они шли молча и только на мосту, нагнав монаха, любующегося резвящейся рыбой, старичок заметил:
- Опять он тут? И что ему нужно от нас?
- А что ему может быть нужно от нас? - насторожился Иван Макарович. Мы сами по себе. Он сам по себе.
- Это безусловно, и тем не менее меня всегда берет сомнение, ежели не отстает незнакомый человек, хоть бы и монах.
Тогда Бархатов попробовал прощупать старичка прямее.
- А меня не берет сомнение, ежели, - повторил он его слова, - от меня не отстает незнакомый человек. Хоть бы вы. Я же не знаю вашего имени, фамилии, ни кто вы.
- А я не таюсь от вас, - ответил, заметно смутившись, старичок. Могу не толи что себя назвать, и паспорт… Вот он, пожалуйста.
- Да что я, проверщик какой? Я же к слову… Вы о монахе, а я о вас. Привык, знаете ли, хорошо думать о людях…
В это время они проходили по мосту. Перегнувшись через перила, монах бросал рыбам сухарики и тихо напевал:
Афон-гора, гора святая…
За мостом начались заводские покосы, медленный подъем на Мертвую гору. Бархатов и старик снова пошли молча. Поднявшись на гору и увидев Мильву, старичок спросил:
- А нельзя у ваших знакомых часок-другой обсидеться с дороги?
Бархатов решительно отказал:
- Я и сам не знаю, могу ли воспользоваться их гостеприимством. И к тому же я прежде отправляюсь на базар, а потом уже к Зашеиным…
- К кому-с?
- К Зашеиным, - повторил Бархатов. - Ходовая улица, дом девять…
- Адрес мне ни к чему. Я же так просто спросил.
- И я просто, - сказал Бархатов. - Н-ну… простимся тут… Бывайте…
- Куда же вы?
- Хочу зайти с устатку. - Иван Макарович указал на окраинную пивную с вывеской «Пиво и воды товарищества Болдыревых».
- И я, пожалуй…
- Не советую. Берегите деньги внукам на пряники.
- И то, - согласился старичок, но не отставал от Бархатова. Дождался его у пивной.
По улице прошел монах с кружкой. Он шел, пыля по дороге.
- Опять роковая встреча, - сказал, выходя из пивной, Бархатов. - И вы и он. Пошли тогда на базар.
И старичок поплелся за Бархатовым, а монах, гундося себе под нос все ту же «Афон-гору, гору святую», прошел мимо, никого не видя, не обращая внимания на дома, на встречных, на широкую Купеческую улицу.
На базаре в торговом ряду Бархатов добросовестно стал заходить в сапожные лавки, приценяться, спрашивать, как идет сапожный товар, много ли мастерских по чинке обуви, принимая все меры, чтобы измотать старичка, затеряться, а потом решить, как себя вести дальше.
Было ясно, что ему не придется воспользоваться ни одним из адресов мильвенских подпольщиков. У него не вылетит пломба, и он не пойдет к зубному врачу Матушкиной. Не будет рисковать он появлением в штемпельной мастерской Киршбаума, где в базарные дни бывает множество разного народа. Нельзя рисковать. За ним следят.
V
- А к нам кто-то приехал, - сообщила Екатерина Матвеевна вернувшемуся из школы Маврику. Он вторую неделю жил у тетки.
- Кто?
- Угадай!
Маврик вбежал в большую комнату и увидел сидящего за столом мужчину в темном пиджаке с коротко стриженной русой бородкой и остановился, не узнав своего пермского друга сапожника Ивана Макаровича.
Но когда он улыбнулся, Маврик взвизгнул и бросился к Бархатову.
- Как вы здесь очутились, Иван Макарович?
- Соскучился по тебе. Ты же приглашал…
- Нет, я серьезно…
- И я серьезно. Ты вырос, бараша. Ну, рассказывай, как живешь? спросил Иван Макарович, усадив Маврика к себе на колени. - Кое-что о тебе я уже слышал и даже читал в «Губернских ведомостях». Молодец. И не могло быть иначе. Я же знал, с кем вожу дружбу.
Пока так говорил Бархатов, лаская мальчика, Екатерина Матвеевна думала о Герасиме Петровиче, и опять невольно сравнивала его с этим чужим человеком, которому доставляет неподдельную радость встреча с ее племянником.
А Маврик думал, как было бы хорошо, если бы Иван Макарович поселился в тети Катином доме. Сначала бы так просто… А потом бы тетя Катя узнала, какой он хороший, как ему скучно жить одному, и, может быть, согласилась стать его женой? А уж он-то захочет. Маврику стоит только попросить его, и он захочет.
А почему бы им не стать мужем и женой? Ведь его второй папа, Герасим Петрович, ничуть не лучше Ивана Макаровича и женился на такой красивой его маме. И дом бы тогда не надо продавать. Зачем же продавать дом, когда в нем есть мужчина? Иван Макарович открыл бы в нижнем этаже хорошую сапожную мастерскую. Вскопал бы заброшенный огород. Купили бы курицу с цыплятами. Цыплятки бы выросли и стали бы большими курицами. Можно бы и лошадь купить. Небольшую такую лошадку. Хотя и не пони, но не такую дурацкую махину, как Воронко у папы. На него и не сядешь. А когда бы Маврик подрос, то сказал бы маме, что он хочет жить с тетей Катей. И мама с папой посопротивлялись бы, посопротивлялись день или два, а потом бы сказали, что, если так лучше для Маврика, они согласны. Тогда бы и у них была своя семья. И у Маврика с тетей Катей и с Иваном Макаровичем была бы своя семья.
Иван Макарович Бархатов думал примерно так же, как и Маврик. Здесь все наводило его на мысли о тихом счастье. И пустующий дом, и глаза Екатерины Матвеевны, теплящиеся кротким зеленоватым светом, излучающие этот свет помимо ее воли, - ведь и цветок расточает аромат, потому что природой дано ему пахнуть и этим заставлять замечать себя.
Это внимание к нему Екатерина Матвеевна объясняет себе как заслуженную плату за добрые чувства к Маврику, а сама разглядывает его тонкий прямой нос, сломанные, как у ее отца, как у Маврика, брови, умеренно светлую, умеренно темную бородку и мягкие пушистые усы. Он не выше, но и не ниже ее ростом. Никакого живота. Грудь сильная, широкая. Курит умеренно. Башмаки чистые. Не блестят, как у заводских щеголей, но и без пыли. Речь плавная. Слов много. Начитан. Мог бы, наверно, занимать место ничуть не худшее, чем Герасим Петрович. И так рано потерял жену! Хочется помочь ему. И если он устроится в Мильве, то она непременно познакомит его с молодой вдовой Фанечкой Красильниковой. И как знать, может быть, она понравится ему. А уж он-то ей - без всякого сомнения. И она с удовольствием станет его женой.
Иван Макарович не спускает со своих коленей Маврика, и он не чувствует себя маленьким, которого гладят как ребенка, а, наоборот, считает, что на коленях сидеть удобнее, чем рядом, хочет ласки сильных мужских рук, и ему даже приятно молчать. Не все же скажешь. И не все нужно говорить.
Белая скатерть. Румяные пирожки. Чай со сливками. Безукоризненная чистота. Чистота во всем. Чистота стен, протертых стекол окон, блестящего пола. Чистота ее голоса, глаз, слов и мыслей. Главное, мыслей. Разве и не в этом счастье человека? Она же ничего-ничегошеньки не знает. Иван Макарович мог бы явиться в Мильвенский завод и назваться слесарем-лекальщиком-механиком, а затем показать, что может он делать, какое родовое наследство мастера приняли из отцовских рук его руки. И он не посрамил бы эти стены зашеинского дома, и она гордилась бы им. Но зачем думать об этом Ивану Макаровичу, когда в любой день его могут арестовать, а затем отправить по той же дорожке в каторжные края, в кандальные места, где он уже был дважды.
Еще два дня тому назад, перед отъездом в Мильву, все казалось благополучно, а вчера, в Перми, на пристани, Иван Макарович почувствовал за своей спиной чужие глаза.
VI
Молодой и подающий надежды следователь жандармского управления Саженцев, опередив Бархатова и появившись у пристава Вишневецкого, сказал, что теперь он сам будет вести наблюдение за тихомировским домом, а для этой цели просил немедленно поселить его в доме купца Куропаткина, в одной из комнат второго этажа, из окон которой виден тихомировский дом.
Купец Куропаткин не стал спрашивать, «зачем и для чего» в его дом пришел неизвестный, ответил Вишневецкому любезным согласием и предоставил свой кабинет с телефоном.
Агенты тайной службы слонялись возле дома сами по себе.
В соседних дворах тоже были «глаза», которые могли заметить всякого, перелезшего через тихомировский забор.