Техники проходят всегда по Купеческой улице, даже если им не по пути. Там женская гимназия, и у них много знакомых гимназисток.
– Давай, Санчик, пойдём в школу через Купеческую улицу, – предлагает Маврик.
– Давай, – как всегда отвечает согласный на всё Санчик.
И они идут.
На Санчике старая Маврикова курточка. Он в сапогах. И большинству мильвенских школьников покупают сапоги. Не по ноге. С запасом. Чтобы хватило «на всю школу», то есть на все три года обучения.
Толе Краснобаеву тоже купили новые сапоги. Он их начистил ваксой. Здорово блестят.
Санчик и Маврик шли медленно. Лера не встретилась. Решили вернуться. Потом снова вернуться. И наконец Санчик сказал:
– Вот она. Я отбегу…
Лера шла в синем форменном платье, в белом фартуке, с белым бантом в косе и несла большой букет цветов.
– Здравствуй, Маврик. Какой ты нарядный!
Лера одобрительно отозвалась о его синем бархатном костюме, расправила под ремнями ранца белый воротник и преподнесла из букета, а потом продела в петлицу куртки большую садовую ромашку и сказала:
– А эту вторую твоему товарищу, который почему-то стесняется.
– Спасибо, Лера… А я нарочно пошёл по этой улице, чтобы увидеть…Чтоб посмотреть, – слегка заикнулся Маврик, – как идут гимназистки в гимназию. Добро пожаловать! – сказал он ей, не зная, что говорят в таких случаях, и убежал.
Санчик и Маврик появились у ворот своей школы. Ворота ещё не открылись, а возле них уже гудел рой ребят. Знакомых оказалось мало.
– Здравствуйте! – поклонился всем Маврик. – Я тоже буду учиться в этой школе.
В ответ раздался хохот. Затем для первого знакомства была выдернута из петлицы ромашка, подаренная Лерой, а затем получен первый синяк.
За что? Что сделал он?
– Отдайте! – крикнул Маврик.
– Отдайте, – повторил подоспевший Толя Краснобаев.
Этого было вполне достаточно, чтобы начать потасовку.
– Задаёшься? – спросили Толю. – Значит, тоже хочешь? Получай.
И Толя получил хороший тумак, затем второй, третий, а когда он дал сдачи, его свалили с ног и стали бить сумками. Маврик лежал ничком в крапиве, его белый воротник был вымазан чернилами. Чернила школьники приносили с собой в пузырёчках, привязанных на верёвочках к поясу.
Тут подоспел на помощь брату Сеня. При виде сильного, коренастого третьеклассника драчуны бросились врассыпную.
– Погодите, – сказал Толя, вытирая кровь, сочащуюся из разбитого носа. – Узнаете, как ни за что бить.
Открылась калитка. Гурьба школьников, сбивая один другого, кинулась на школьный двор. Маленький тесный дворик едва уместил сто с лишним школьников трёх классов кладбищенской церковноприходской школы.
Потом открылись двери школы. Снова давка. Школьники разбрелись по своим классам. Первоклассники ещё не знали, кому и с кем сидеть.
Ученик второго класса Маврикий Толлин вошёл последним. Он тоже не знал, куда ему сесть. Измазанный, с синяками на лице, в обрызганном чернилами кружевном воротнике, держа в руках ранец, ремни которого были оторваны, он стал возле печи.
Вошла учительница Манефа Мокеевна. Полная. Приземистая. Седеющая, с сердитым лицом. Все встали. И она, не сказав школьникам «здравствуйте, дети» или просто «здравствуйте», как это делали все учителя в школе Ломовой, обратилась к Маврику:
– Ну что ты стоишь как казанская сирота?
Класс громко и пронзительно захохотал. Класс хотел прозвища Маврику, и оно нашлось. «Казанская сирота». Ха-ха! В самый раз.
– Я не знаю, куда мне можно сесть, – поклонился Маврик и добавил, ещё раз поклонившись: – Здравствуйте, Манефа Мокеевна. – Её имя он знал ещё летом. И знал, что она злая, потому что её никто не взял замуж.
Это обескуражило Манефу Мокеевну. Мальчик, стоявший покорно у печи, не желая, преподнёс ей урок вежливости.
Манефа Мокеевна никогда не любила школы, детей и самой профессии учителя. Но нужно было что-то делать в жизни, кем-то быть. И она, сестра урядника, где-то и чему-то подучившись, стала учительницей, вымещая на детях свою злобу за неудавшуюся жизнь.
– Хорош, хвалёный груздь, – сказала Манефа Мокеевна, осматривая Маврика. – Ещё за парту не сел, а уж в синяках и царапинах. Где ты так измазаться успел? Кто тебя?
С задних парт Маврик увидел поднятые кулаки. В его ушах ещё слышались слова:: «Наябедничай только, ябеда-беда, не так причешем».
Манефа Мокеевна ждала, что Маврик назовёт своих обидчиков и те добавят ему после школы, и она повторила:
– Кто же? Говори! Они посидят у меня без обеда.
– Никто, – ответил Маврик. – Я сам.
– Значит трусишь говорить правду своей учительнице, Мартын Зашеин?
В классе снова раздался угодливый хохот.
– Я… я… я не Мартын и не Зашеин, – волнуясь, возразил Маврик. – Я ученик второго класса Маврикий Толлин.
Теперь хохотала и сама учительница. Её живот подпрыгивал. Она закашлялась от смеха. Бледный Маврик не знал, как вести себя далее. Но тут Манефа Мокеевна поняла, что её поведение находится за чертой допустимого. Она, силясь улыбнуться, положила на плечо Маврику свою широкую короткопалую руку и сказала:
– Иди, я посажу тебя, кружевной ангелок, на первую парту.
И посадила.
Для первого дня, проведённого в школе, Маврику достаточно было и трёх прозвищ, подсказанных учительницей: «казанская сирота», «хвалёный груздь» и «кружевной ангелок». Кроме них у него появились и другие: «Зашей, продай вшей», «Маврикий-заикий». Но уроки ещё не кончились. Пришёл кладбищенский батюшка, отец Михаил. Законоучитель.
Все встали. Молча поклонились. Потом повернулись к иконе Кирилла и Мефодия – первоучителей славянских. Толя Краснобаев прочёл молитву «Царю небесный». Отец Михаил благословил рукой класс и сказал:
– Да благословен будет год нынешний, как год минувший. – Затем спросил, не забывали ли повторять преподанные им молитвы, молились ли по утрам, перед обедом, после обеда и перед сном?
– Да-а-а, – гудел класс, отвечая на каждый вопрос. – Не забывали… Повторяли… Молились…
– Это хорошо, дети мои. Верю, а потом проверю. А теперь расскажу вам о боге.
Отец Михаил расчесал пятернёй свою сивую с желтизной бороду, провёл руками по голове, высморкался в красный клетчатый платок и начал:
– Бог есть дух – всемогущий, вездесущий, всезнающий.
Маврик, позабыв о своих обидах, смотрел в беззубый рот своего законоучителя и думал: зачем ему нужно понятное рассказывать непонятно? Это же самое он слышал ещё в первом классе от нарядного, красивого священника в блестящей тёмно-лиловой рясе, с бородой, как на иконе у Иисуса Христа, и с такими же большими синими глазами. Его звали отец Иннокентий, и он служил, хотя только раннюю обедню, но в кафедральном соборе. От него пахло не как от этого, не вчерашними щами из старой капусты, а церковью и причастием. Маврику очень хотелось подсказать отцу Михаилу, как нужно говорить о боге, и он сказал вслух:
– Бог всё знает, всё видит, и от него ничего нельзя скрыть.
– Именно, отрок мой, – подтвердил законоучитель и погладил Маврика по голове.
Поощрённому Маврику захотелось сказать о боге ещё больше, и его голос зазвенел:
– Люди только думают, что можно обмануть бога, спрятать от него свои грехи, а как их спрячешь, когда с неба всё видно и бог всё помнит, всё терпит, а потом, как придёт конец его терпению, его милостям, он как возьмёт камень да как трахнет им по голове грешника…
– Это, положим, всё так, – остановил Маврика законоучитель, – но зачем трещать-то тебе, трещотка? Трещоток тоже не милует господь…
Маврик осёкся, побледнел. Отец Михаил смягчил свои слова:
– На первый раз бог прощает трещоток и выскочек, если они, конечно, впредь не будут трещать, перебивать и выскакивать.
В классе прошёл шумок. Послышался шепоток: «трещотка», «выскочка». Маврик получил ещё два новых прозвища, на этот раз данные ему священником. А он не Манефа-урядничиха, а отец Михаил, который не боится и самого протоиерея, потому что у него двоюродный брат архиерей. И если бы отец Михаил не гулял на свадьбах, на похоронах и на крестинах, если бы его не уводила пьяного под ручку кладбищенская просвирня, тогда бы его сделали протоиереем. Об этом знают школьники. Им известно, что он «плюёт на всех с большой колокольни» и не боится опаздывать к обедне и служить её «на скорую руку».
Маврик страшился возненавидеть отца Михаила, но не мог заставить себя считать его порядочным человеком. Об этом, как и обо всём, что произошло сегодня в школе, он рассказал тёте Кате и бабушке.
Обе они плакали. Прикладывали серебряные полтинники к синякам на лице Маврика, чтобы они скорее прошли. А потом стали советоваться, как быть дальше.
Снова выручил Терентий Николаевич. Он сказал так:
– Катенька, Катерина Матвеевна, одно из двух. Ежели вы хотите пускать парня по барчуковой стезе, тогда нанимайте ему домовую учительницу, как у господ. А ежели он будет жить, как все, тогда стригите его под первый номер, обуйте его в сапоги, наденьте на него «обнакновенную одёвку», и он не будет белым голубем в стае сизарей.
Примерно так же сказал тихий и разумный сосед Артемий Кулёмин. Он хотя как бунтовщик и был «приведён к медведю» после пятого года, хотя и побывал в Сибири, но вернулся оттуда неузнаваемым.
Кулёмин давно признан умным и хорошим советчиком не только на своей улице, но и на заводе.
– Екатерина Матвеевна, – сказал он, – если по душам, то скажу так: Манефа-урядничиха стоит хорошей пеньковой петли. Зря она родилась, простите на слове, бабой. Ей бы в самый раз быть палачом. Порола бы с оттяжкой и с удовольствием. Конец она свой найдёт. А пока что надо ладить.
– Уж не на поклон ли идти к этой… – не договорила Екатерина Матвеевна, не найдя нужного слова.
– На поклон не на поклон, – сказал Кулёмин, добродушно улыбаясь, опуская свои умные серые глаза, – а кость бросить надо. Сшейте ей что-нибудь в знак благодарности…
– За что?