– За материнскую заботу о вашем племяннике… Затравит ведь, – сказал Кулёмин и перевёл разговор на другое.
Очень обидно было Екатерине Матвеевне идти к Манефе, но в словах и в глазах Кулёмина была правда. «Надо бросить кость».
Сапоги Маврику были куплены в сапожном ряду. Скроить, сшить «обнакновенную одёвку» из чёртовой кожи и для медлительной Екатерины Матвеевны было делом дня. Что же касается Манефы, ей было сказано так:
– Манефа Мокеевна, вы были разборчивой невестой, и я была разборчивой невестой. Вы не захотели выходить замуж, и я не захотела. Вам трудно живётся, и мне нелегко.
И неожиданно для Екатерины Матвеевны Манефа прослезилась.
– Не хотела я обижать вашего мальчика, – вдруг перешла она сразу к делу, поняв, зачем пришла к ней эта степенная, всеми уважаемая Екатерина Зашеина, – да сатана во мне верх берёт.
– Это и со мной случается, – покривила душой Екатерина Матвеевна. – Не надо поддаваться ему, Манефа Мокеевна. Не надо, ну да не мне вас учить…
Екатерина Матвеевна без обиняков стала говорить о плохом осеннем пальто Манефы, о малом жалованье в церковноприходских школах и о том, что Маврик неусидчив и плохо пишет, что ему нужно терпеливо внушить, как важно научиться выводить буквы. А так как научить этому Маврика нелегко, поэтому Екатерина Матвеевна решила сшить терпеливейшей из терпеливых учительниц, Манефе Мокеевне, модное и солидное пальто, сукно которого давно уже куплено.
– Я стеснялась предложить это вам, Манефа Мокеевна, летом… Я не знала, какая вы простая и сердечная женщина… А теперь я вижу…
– И я ведь не знала, какая вы, Катенька, – сказала Манефа, проверяя по лицу Зашеиной, не оскорбляет ли её употребление слова «Катенька» вместо полного имени с отчеством.
Но Екатерина Матвеевна постаралась не обратить внимания на укороченье имени. Для Маврика она готова поступиться и не этим.
Был рассмотрен фасон, затем снята мерка и…
И положение Маврика в школе круто переменилось. Манефа не обладала и малой долей такта. Она велела классу встать, а затем объявила, указывая на Маврика:
– Кто это? Это внук Матвея Романовича Зашеина, которого знают и помнят ваши отцы и ваши деды за его добрые дела. И если кто-то из вас тронет хоть пальцем или, случаем, и не нарочно толкнёт или обзовёт его разными словами, потом пусть пеняет на себя. Сядьте. А ты, Байкалов, выйди к доске и повтори.
Манефа Мокеевна, взяв за плечо Байкалова, помогола ему выйти из-за парты. Помогла так, что драчливый ученик готов был взвыть от боли. Короткие сильные пальцы Манефы Мокеевны могли бы, сжавшись, покалечить плечо Байкалова. Но нажим был в половину силы. Хотя и этого было достаточно, чтобы Байкалов понял, что его может ожидать, если он снова посмеет ударить Толлина.
– Повтори, что я сказала, Байкалов!
И Байкалов стал повторять:
– Кто это? Это внук Матвея Романовича Зашеина, которого… которого…
– Которого знают и помнят, – властно подсказала Манефа Мокеевна, – ваши отцы и ваши деды…
Байкалов повторял подсказываемое. И только после того, как он заучил слово в слово предупреждение учительницы, ему было позволено сесть за парту.
– А сейчас выньте тетрадки и пишите то, что я вам велю.
Началась диктовка. Байкалов не мог поднять руки.
– Сохнет, что ли, рука, Байкалов? Или, может быть, боится писать?
– Не знаю, – ответил Байкалов.
– Ну, коли не знаешь, возьми книжки, пойди домой и спроси у отца, что случилось с твоей рукой. Завтра тоже не приходи. Марш! А вы пишите… «Осень!..» Знак восклицания… «Осыпается… весь… наш… бедный…» Слово «бедный» пишется через букву «ять»… «весь… наш… бедный… сад». Точка.
Байкалов покинул притихший класс. Было слышно, как скрипели перья. Маврик, остриженный наголо, в шагреневых сапогах, в топорщащейся новой «одёвке» из чёртовой кожи, писал с трудом, пропуская буквы. Перо не слушалось. Руки дрожали. Ему стыдно было поднять глаза.
Что теперь будет с ним? Что будет теперь?
А было плохо. Совсем плохо.
Маврика никто больше не трогал. Но никто и не разговаривал с ним. Ему уступали дорогу. Подчёркнуто сторонились, чтобы «случаем» не задеть, не толкнуть его..
«Уж лучше бы били, – думал он. – Уж лучше бы и она давала новые прозвища, чем так защищать».
Маврик страшился, что так будет всегда, но этого не случилось. И самые драчливые, самые злопамятные ребята разглядели Маврика, и прозвища «трещотка», «болтушка», а потом и «Маврикий-врикий», оставаясь справедливыми, перестали звучать оскорбительно, а вскоре забылись, хотя Маврик по-прежнему болтал, трещал и врал. Но как «врал»!.. Даже Митька Байкалов как-то сказал:
– Соври ещё раз, пожалуйста, про что-нибудь.
И в слове «соври» не чувствовалось обидного. «Соврать» для Митьки Байкалова в данном случае означало – «придумать», «сочинить».
Для Маврика ничего не стоило рассказать, как одна плохая телеграмма шла по проволоке и заблудилась, потому что было темно, а проволок на столбах было очень много, поэтому плохая телеграмма не дошла и сыщики не сумели поймать разбойника, который был не разбойник, а молодой капитан парохода, нарядившийся разбойником, чтобы спасти свою невесту Валерию, украденную кровожадным купцом Кощеевым.
Серьёзный мальчик Коля Сперанский, живший напротив школы, и тот стал приглашать к себе Маврика, чтобы послушать его неистощимое «враньё». И сила этого «вранья» оказывалась такой, что на тесном школьном дворе под моросящим дождиком оставалась чуть ли не половина класса, чтобы послушать, почему чижик не улетел в тёплые края, или о волшебном карандаше, который оказался в руках у одного мальчика и мальчик не знал, что это волшебный карандаш и что всё написанное и нарисованное этим карандашом «случается взаправду»
Тётка, две бабушки и особенно пермская бабушка Толлиниха, да и дед Матвей Романович порассказали достаточно сказок, былей-небылей, страшных и счастливых историй, чтобы развить воображение Маврика. И теперь он иногда пересказывал, видоизменяя слышанное, однако же способность выдумывать была столь очевидна, что и злая Манефа находила в Толлине «сочинительный дар». Да и как этот «дар» было не обнаружить, когда появившийся на заборе чижик заставил Маврика рассказать очень интересную неправду.
– Я видел сам вчера у казёнки, – рассказывал он, – как этот глупый чижик пил водку.
– Какую, где, ты что? – спросил Митька.
– У казёнки, на Купеческой улице. Пьяный разбил бутылку, и всё разлилось. А чижик очень хотел пить. И он думал, что это вода. Откуда же чижику знать? Правда, ребята? Водка же тоже белая, и он напился…
И когда все согласились с этим, можно было придумывать дальше. А дальше чижик валялся под забором, и его чуть не схватила кошка, но на неё накинулась собака Мальчик. Чижик протрезвился, хотя и не совсем. Ночевал он на берёзе и, проснувшись, стал звать своих. Но свои улетели…
– Все большие чижики улетели в тёплые края, – рыдающим голосом тёти Кати рассказывал Маврик. – И остался маленький чижик один. Один-одинёшенек. Ни папы, ни мамы, ни дедушки с бабушкой – никого… Они все улетели… Все до одного, а дорогу в тёплые края он не знал… А кошка караулила его… Она скалила зубы и кричала: «Я тебя мяу-мяу до последнего пёрышка…» И вот она стала точить когти, потом зубы…
Маврику и самому до слёз было жаль чижика, которому он придумал сначала легкомысленное опьянение, а затем «неминучую смерть», но ему очень хотелось спасти чижика. И всем хотелось спасти эту маленькую птичку, которая жила теперь не выдуманно, а правдиво и для самого Маврика.
– И когда чижик насквозь прозяб до последней косточки, – рассказывал Маврик, ещё не зная, что его спасёт, и тянул время, – и когда кошка пробиралась к нему по веткам, вдруг…
За «вдруг» что-то должно следовать. А что? Не фея же? Не чижиная же тётя Катя прилетит за ним… А почему бы и не прилететь чижиной тётке? Почему?
– И вдруг, – продолжает Маврик, – он слышит знакомый чижиный голос, и этот чижиный голос на чижином языке говорит ему: «Чижик, мой милый чижик». Чижик сразу же узнал свою тётку, бросился к ней под крыло и тут же согрелся…
– А кошка? – спрашивают ребята.
– А кошка струсила, – отвечает Маврик.
– Чижихи? – сомневается Коля Сперанский.
Митька Байкалов показывает Сперанскому кулак и подтверждает:
– Да знаешь ли ты, какие бывают старые чижихи… Львам глаза выклёвывают, а не то что кошкам. Рассказывай, Маврикий, дальше.
А дальше совсем нетрудно рассказывать. Когда чижик отогрелся под крылом своей тётки, они полетели над лесами, над лугами, над реками и всю дорогу разговаривали на чижином языке.
Рассказ о чижонке заканчивался. Ребятам хотелось знать, что будет потом. И Маврику хотелось тоже знать. Но что будет потом – можно придумать дома.
Моросит дождь. Ребята расходятся по домам. Кто-то досказывает, как хорошо будет маленькому чижику в тёплом краю, и кто-то сожалеет, что нельзя сделаться хотя бы на денёк или на два чижом…
На улице – глубокая осень. Вспоминается недавняя диктовка. В ушах немазаной телегой скрипит голос Манефы: «Осень!.. Знак восклицания. Осыпается весь наш бедный сад…»
Маврик идёт мимо школы, где учится Иль. Дождавшись его, он идёт вместе с ним, обнявшись.
Выросший в иной среде Ильюша Киршбаум никак не был склонен искать в тех же мышах заколдованных фей или умиляться рассказом о чижике. Наоборот, ему чуждо было всякое волшебство, и он не признавал ни духов, ни привидений. Не очень охотно Ильюша слушал сказки. А недавно с ним что-то произощло. Он тоже стал придумывать невероятное.
– Ты знаешь, Мавр, – с таинственной убеждённостью начал Иль, – если поймать большую шипучую змею и посадить в стеклянную банку, а потом глядеть ей в глаза всем классом и заклинать её часа три, то можно змее внушить что захочешь…
– А что? – спросил Маврик.
– Например, змее можно внушить, чтобы она вместе со своими шипучими змеёнышами поселилась у Манефы под кроватью. И она поселится. А Манефа выселится.