Калужников понимал, что это говорилось не для красного словца. Он знал, что юридически образованнейший Валерий Всеволодович, волшебник слова, предлагая защиту Маврика, изъявлял желание написать прошение в Петербург. И Екатерина Матвеевна могла прибегнуть к этому. Не зная, как вести себя далее, протоиерей услышал спасительные слова:
– От его превосходительства за отцом протопопом.
Это говорил в кухне за тесовой перегородкой кучер Турчаковского.
– Я здесь, Аким, я сейчас, – отозвался Калужников и хотел было, прощаясь, благословить, как всегда Зашеину и дать ей поцеловать руку, но Екатерина Матвеевна постаралась не заметить этого.
– Бог вас простит, отец протоиерей. Молитесь. И не защищайте впредь низложенных богохульников. Поклон матушке Любови Захарьевне… Маврик, где ты? – направилась в другую комнату Зашеина, не желая проводить до дверей протоиерея.
Управляющий принимал протоиерея в домашнем кабинете, оклеенном золотыми тиснёными обоями. Терпеливо выслушав рассказ возмущённого Калужникова, Турчаковский спросил:
– И к каким же выводам пришли вы, отче?
– Вывод один – привести к покорности возгордившуюся и непомерно возомнившую о себе Зашеину.
– А каким способом, премудрейший отче? – с игривой иронией спросил Турчаковский.
– У церкви много способов, Андрей Константинович. Проповедь. Принуждение к покаянию. Увещевание и, наконец, угроза отлучения.
– Уг-гуу! – пробасил, откашлявшись, управляющий. – А не угодно ли отцу-отлучителю, милостивейшему увещевателю прочесть сию социал-демоническую энциклику, а потом уже избрать способ принуждения к покаянию.
Турчаковский положил перед протоиереем листовку и принялся расхаживать по ковру кабинета, позванивая маленькими шпорами, привинченными к каблукам его тупоносых башмаков.
– Читайте, читайте! – повторил управляющий. – Вникайте в слог, в искусство словосочетания незаурядного ритора.
Дзинь, дзинь, дзинь – малиново позвякивали серебряные шпоры. Ходит из угла в угол в расстёгнутом мундире, с заложенными за спину руками начавший седеть и грузнеть, но всё ещё энергичный управляющий Мильвенскими заводами. Их теперь шесть. Они процветают под началом заботливого управляющего округом его высокопревосходительства и кавалера орденов Турчанино-Турчаковского, лично принятого и обласканного всемилостивейшим государем императором Николаем Александровичем.
По ковру ходил, позвякивая стальными колёсиками шпор, сановник отечественной промышленности, получивший право непосредственного обращения на высочайшее имя. И в этом заводском округе не было лица выше его.
Руки протоиерея Калужникова, дочитывавшего второй раз листовку, тряслись. Очки то и дело сползали по скользкому, вспотевшему розовому носу.
– Так что же это, почтеннейший Андрей Константинович? – спросил упавшим голосом протоиерей.
– Я вам хочу задать, всепочтеннейший Алексей Владимирович, этот вопрос, а затем спросить вас – кем благословлено это похабное, невежественное возмущение умов, связанное со смертью графа Толстого?
– Указание из епархии, Андрей Константинович… С благословения преосвященного.
– Преосвященный благословил священнослужителей приходить в школы «подтурахом» после водочного излияния? Епархиальный архиерей указал появляться без нагрудного креста и в затрапезном подряснике? – говорил всё громче и громче управляющий. – Епископ повелел бить внуков уважаемых и благочестивых мирян, а затем пинком под зад вышвыривать из класса?.. Доводить до потери чувств учительниц? Сеять смуту в цехах доверенных мне заводов? Это приказал преосвященный?
Калужников опустил голову.
– Отвечайте же, отец протоиерей, – потребовал Андрей Константинович.
– Отец Михаил поставлен мною на поклоны. На сорок сороков покаянных поклонов…
– И только-то? Хорошо наказание осквернившему церковь! Вы бы ещё, Алексей Владимирович, посоветовали церковному старосте после каждых сорока поклонов этого тупого болвана подносить ему кварту церковнославянского вина да подостлать подушечку, чтобы расстрига не разбил свой чугунный лоб от усердного моления.
– Он не расстрига, – мягко заметил Калужников. – Он двоюродный брат преосвященного.
– Ах вот как? – сказал и зло усмехнулся Турчаковский. – Прошу принять мои сожаления обоим братьям, а равно и вам, отец мильвенских приходов. Не хотите ли хереса? Херес весьма способствует просветлению мышления. Нет? Как угодно.
Турчаковский залпом выпил стакан хереса.
– Теперь поговорим, отец протоиерей, как за карточным столом. Ход мой! – объявил Турчаковский, садясь в кресло перед своим столом напротив Калужникова. – Не задумывались ли вы над тем, что наш обожаемый монарх, имея неограниченную власть над верноподданными, почёл за благо обеспечить неприкосновенность личности графа Толстого? Почему? Не из боязни ли? А? Ни в коей мере. Мудрость руководила императором, благоразумное нежелание будить в народе смятение.
– Но граф отлучён от церкви, – вставил своё замечание протоиерей.
– От церкви, – поправил Турчаковский, – а не от империи.
«Не всё ли равно», – хотел сказать Калужников, но управляющий предупредил его:
– В этом есть свои тонкости. И эти тонкости нужно понять священникам. Отец Никандр из Никольской церкви и отец Александр Троицкий да и остальные мильвенские попы провели в школах и училищах моего округа мягкое собеседование. Мягкое! А этот расстриженный просвирнин боров… как он повёл себя?
– Да не расстрижен же он, Андрей Константинович! Странно же, право, слышать от вас такие слова, – упорствовал Калужников.
– Расстрижен. Низложен. Растоптан. И не Зашеиной, а тысячами верующих и безверных жителей Мильвы. Послушайте, что говорят в цехах, в благородном собрании, в церквах… Не защищать, а добить безмозглого кабана. На сало… На мыло. На благо веры, царя и отечества. Милейший и преосвященнейший… Не одну сталь приставлен я плавить здесь да клепать мосты и шаланды… Неужели вы, образованный человек, не понимаете, – снова поднялся Турчаковский и принялся расхаживать по кабинету, – что эта до фанатизма религиозная Зашеина может повести за собой христолюбивую толпу, чтобы тем же именем бога – отца, сына и святого духа, разметать логово еретика Мишки с Мёртвой горы. А он – еретик… Этого не опровергнет и святейший Синод… Я не уверен, сколько и каких горшков может влететь в окна вашего дома, если вы возьмёте на себя роль адвоката хулителя нравственности и осквернителя веры. Читайте и перечитывайте листовку… Вот эту строку… Вот эти слова: «Не дай, Господи, поднять гневную руку на прислужников и палачей…» Не самообольщайтесь силой своей проповеди и угрозой отлучения… Не забывайте, что треть рабочих Мильвенского завода умеют довольно бегло читать. Не удивляйтесь, Алексей Владимирович, если сегодня с наступлением темноты, объединяемые «Союзом Михаила-архангела» предупредят возможные волнения рабочих и степенно выбьют стёкла в доме кощунственно носящего имя вышеназванного архангела, а затем – при блистательном бездействии полиции – заставят вашего соученика по семинарии признать низложение и поклясться не переступать порога кладбищенского храма. Бить не будут, но рясу прикажут снять и разойдутся с пением «Спаси, господи, люди твоя…»
– Откуда вам известно это, Андрей Константинович? – взмолился Калужников.
– Мне всё известно, – сказал Турчаковский. – Я управляю, а не при сём присутствую. Мудрость управления состоит и в том, чтобы опережать возможные события. Лучше пожертвовать одним растленным дураком. Выпьете хереса, Алексей Владимирович?
– Пожалуй, – ответил совсем тихо и примирительно Калужников.
Пока Турчаковский разливал оставшееся в бутылке, у протоиерея возник новый вопрос:
– А что скажет на это губернатор?
Турчаковский небрежно заметил:
– Мой друг ещё в первых классах корпуса был сметливым малым и подавал хорошие надежды, в которых я пока не разуверился. За ваше благоразумие, отец протоиерей, – сказал он, чокаясь с ним, и перевёл разговор: – Давненько мы с вами не сражались в преферанс. – А потом будто бы так, между прочим, спросил о достраивающейся часовне у плотинной проходной.
– Если бы рабочие завода, – сказал Калужников, – были бы усердны в завершении строения, как они усердны в ночных самоуправствах, то бы Михайловская часовня была освящена в Михайлов день, восьмого ноября…
– Михайловская… в Михайлов день? – переспросил Турчаковский, будто не понимая, что значат эти слова. – А почему она Михайловская и почему её нужно открыть в Михайлов день? Кто её так назвал?
Протоиерей разъяснил:
– Главного жертвователя купца Чуракова зовут Михаилом, Михаилом Максимовичем.
– И что же из этого?
– Как что, Андрей Константинович? За пожертвованные Михаилом Максимовичем деньги он хочет увековечить своё имя – Михаил.
– Уг-гу… Увековечить… За деньги… Не кажется ли вам, отче, что Михайловская часовня и самое имя Михаил не будут популярны в этом году? Не станет ли Михайловская часовня перекликаться вольно или невольно с кладбищенским Михаилом?..
– Что вы, Андрей Константинович. Он-то при чём тут?
– При чём не при чём, однако же на каждый роток не накинешь… подрясник. Часовня, как и вера, нужна не одному богу, но и заводу. Не поискать ли другое, более известное и уважаемое в Мильве имя? Мало ли их в святцах и на языке у рабочих?
Протоиерей решил, что речь идёт о покойном Зашеине.
– Оно конечно… Богу служи, а о людях думай. Часовня могла быть названа и Матвеевской… Именем евангелиста Матвея. Памятное и уважаемое в заводе имя…
– Вот видите, – сказал Турчаковский, испытующе глядя своими пронизывающими тёмными глазками в большие, начинающие светлеть от старости глаза Калужникова. – Херес – отличное просветляющее вино. Велю прислать вам полдюжины бутылок. Допивайте, отец протоиерей, не оставляйте в стакане зла. И я допью, чтобы начать новую.
– Куда же, зачем же, Андрей Константинович, – учтиво противясь, сказал Калужников.