Это же подтвердил и Терентий Николаевич, появившийся испить свою чару и подарить низенькую скамеечку, на которой хорошо сидеть у топящейся печки.
И забежавший в обед Артемий Гаврилович Кулёмин тоже одобрил решение Екатерины Матвеевны.
– И хорошо, что не пошли туда, – сказал он, – тем более что икона весьма и очень похожа на вашу фотографическую карточку ранней молодости. Конечно, – постарался смягчить он, – все девичьи лица имеют схожесть, и чего не надо искать, того нечего и выискивать. Но ведь могут найтись люди… И всё же кто бы что бы ни говорил, а я скажу, что и отцу-протоиерею приходится нынче кадить подумавши.
Большего он сказать не мог. Но и этого вполне хватило, чтобы впервые за всю жизнь Екатерина Матвеевна усомнилась в святости икон. Не всех, разумеется, а некоторых…
Не мудрствующие лукаво мильвенские старухи и старики, не умеющие молчать и там, где нужно бы, находили открытие Екатерининской часовни справедливым откупом за надругание треклятого попа Мишки, без обиняков назвали часовню в день её открытия Зашеинской. И ничто – ни время, ни люди не переименуют этой часовни. И даже в те годы, когда Мильва, став городом, получит новое имя и забудется старое название завода, а часовня станет будкой бюро пропусков, – всё равно старики-вахтёры будут рассказывать необычную историю о Зашеинской часовне.
Но это ещё впереди, а пока в доме Зашеиных Санчикова мать и разбитная старуха Кумыниха управлялись на кухне, дожаривали, допекали последнее и готовили большой стол.
Первым из гостей появился Иля Киршбаум. Санчик не в счёт. Он пришёл прямо из школы. Иля торжественно внёс коробку и ещё более торжественно прочитал стихи собственного сочинения:
Тётя Катя, дорогая,
Папа, мама, Фаня, я…
С этим днём вас поздравляем
И желаем Вам счастья.
Если стихи идут от всего сердца, и неправильное ударение украшает их. Затем Иля поднёс коробку и попросил её тут же раскрыть. В ней оказался набор штемпелей с именем, отчеством и фамилией именинницы. Это были штемпеля для пакетов с обратным адресом, штемпеля разных размеров для писем и неизвестно для чего. Штемпель для поздравлений. Круглая домовая печать. Штемпельная подушечка и флакон со штемпельной краской.
Штемпеля произвели огромное впечатление на Маврика, и они тут же были обновлены на листках тетрадей, на кромке скатерти, на обоях и на обложке восьмистраничной книжечки «Житие великомученицы Екатерины». Штемпеля будут поставлены в честь тёти Кати на руки всем, кто пожелает из гостей, и обязательно трём тёти Лариным девочкам и трём девочкам дяди Лёши.
Себя три друга уже проштемпелевали круглыми печатями на груди и «экслибрисами» на руках. Получилось очень красиво. Как у моряков.
Собаке Мальчику, обросшему с осени длинной зимней шерстью, не представлялось возможным поставить штемпель, поэтому пришлось ограничиться подмалёвыванием ему носика штемпельной краской. Однако же собака, не понимая оказанной ей чести, облизала свой нос, и от этого её розовый язык, к общему ликованию друзей, стал тёмно-фиолетовым.
Какая прелесть!
Девочки появились засветло, не по трое, а сразу вшестером. В кухне послышался визг, чмокание, поздравления. Затем они, нарядные, разрумяненные, вошли в комнату и выразили единодушное желание проштемпелеваться.
– Что за вопрос? Какой тут может быть разговор, – заявила старшая дочь тёти Лары гимназистка Алевтина. – Разве мы можем остаться непроштемпелеванными?
Она, как самая взрослая, а следовательно, и самая умная, попросила Маврика поставить ей круглую печать на коленную чашечку, что было и сделано.
– Там-то уж, под чулком, не сотрётся и не смоется, – радовался Иля, поддержанный Санчиком.
Правда, тот и другой не знали, как отнесётся к этим штемпелям своих дочерей тётя Лара и как им придётся смывать эти штемпеля горькими слезами… А пока всё хорошо. Аля затевает очень интересную игру. В этой игре Маврик превращается в «некрута». Его почему-то опоясывают полотенцем. Нахлобучивают треух. Лихо. Набекрень. Аля запевает:
Последний нынешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья.
И все девочки подхватывают:
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
Заплачут братья, мои сёстры,
Заплачет мать и мой отец…
И все начинают плакать и причитать:
– Сыночек ты наш ненаглядный…
– Да куда же тебя угоняют…
– Да как же мы тут без тебя…
Игра разгорается. Громко, с модуляциями рыданий в голосе старшие девочки Клаша и Аля поют:
Ещё заплачет дорогая,
С которой шёл я под венец…
И плачет, входя в роль, младшая девочка дяди Лёши. Плачет настоящими слезами и называет Маврика другим, всем знакомым и близким именем:
– Павлик, мой Павлик, Павлушечка, как же я, как буду жить одна без тебя…
– Успокойся, Женечка Денисова, успокойся, – подыгрывает Аля. – Мало ли женихов в Мильвенском заводе…
– Нет, нет, нет… – кричит Надя, оказавшаяся Женей, Санчиковой сестрой. – Никогда и ни за кого я не пойду замуж. – Она вся в слезах просит: – Обними ты меня, Павлушенька, в этот последний нынешний денёчек.
И Павлик-Маврик обнимает Надю. У него блестят глаза. Он сдерживается, чтобы не заплакать. А Санчик не может сдержаться. Слишком близка игра. Она повторяет то, что происходило дома так недавно. Надя, изображающая Женю, виснет на шее Маврика. Голосит. Визжит.
– Поиграйте во что-нибудь другое, – просит бабушка Екатерина Семёновна.
Как бы не так… Её голоса никто не слышит. Потому что уже «коляска к дому подкатила, колёса о землю стучат», и староста стучит в окошко. «Готовьте сына своего», – говорит строкой песни повелительный голос Али. А хор ей отвечает новыми строками:
Крестьянский сын давно готовый,
Семья вся замертво лежит…
И «замертво» лежат на ковре Таня, Клаша, Маруся и обе Нади. И Санчик, притворяясь рыдающим, рыдает на самом деле, валяясь на ковре.
– Фельдшера! Фельдшера! – кричит Ильюша и, повязавшись салфеткой, становится доктором Комаровым. – Я доктор Комаров! Скажите «а». А-а! – требует он и начинает приводить в чувство «замертво лежащую семью…»
– Теперь «Уж я золото хороню, хороню…», – предлагает бабушка новую игру, видя, что «Последний нынешний денёчек» завёл слишком далеко детей, живущих единой жизнью со взрослыми даже в своих играх.
Потом «хоронили золото», «сеяли ленок», играли в «Бояре молодые, да мы к вам пришли». Наступил вечер. Стали подходить взрослые гости. Детям остаётся съесть именинные пироги, выпить сладкие чаи с вареньем, печеньем, с конфетами, а затем расходиться по домам.
Взрослые долго ещё будут праздновать Екатеринин день, обмениваться новостями, рассказывать о новой часовне, вспоминать о старых обидах и наконец тоже разойдутся.
А завтра…
«А завтра рано, чуть светочек» новобранцы с тяжёлыми головами побредут жиденькими цепочками по двадцать человек за санями с котомками через родные покосы, деревенские поля узкой дорожкой на далёкую станцию, где им скомандуют:
– В две шеренги становись!
И начнётся действительная служба, которая продолжится войной с Германией, названной впоследствии первой империалистической. Для многих, сложивших свои головы на этой войне, слова: «Последний нынешний денёчек гуляю с вами я, друзья» – будут не только лишь песенными строками.
Завтра же утром начнётся военная биография одного из полководцев Красной Армии – Павла Гавриловича Кулёмина. Но до этого должно пройти много лет и ещё больше произойти событий.
А пока плачут гармоники на мильвенских улицах, плачет на душных полатях в маленькой избушке бедная Санчикова сестра – Женечка Денисова, разлучённая со своим Павликом.
Подпольную литературу трудно перебрасывать на далёкие расстояния. Это связано с риском и жертвами. Другое дело, если вся «типография» может быть спрятана в голенище сапога, в переплёте книжки, за подкладкой дамской сумочки и где угодно, вплоть до пирога, в который её можно запечь. А для этого нужно в затерявшейся в прикамских лесах Мильве изготовлять каучуковые штемпеля-стереотипы, которые легко пересылать, перевозить, переносить в самые отдалённые уголки страны.
Штемпелей изготовлялось всё больше и больше. Этим занималась Анна Семёновна. Пока дети были в школе, она набирала одну полоску, не превышающую размер листка школьной тетради. Сделав набор, она приступала к изготовлению прочной коалиновой матрицы. И когда коалиновая матрица-форма затвердевала, можно было изготовлять сами штемпеля. Для этого нужно на подогретую матрицу положить лист сырой резины, затем зажать этот лист нагретой крышкой пресса, вдавливающей резину в форму-матрицу, и ждать, когда сырая резина, «испекшись», станет штемпелем.
По предложению Валерия Всеволодовича, вулканизация была перенесена в надёжнейшее место, на тихомировскую мельницу, куда был нанят сторожем слепой Дизель Мартыныч. Ему было сподручнее жить на заброшенной мельнице, ловить рыбу, что делал он не хуже зрячих, и получать от «енерала» Тихомирова десять рублей в месяц за то, что он живёт на мельнице и кормит старого пса Голиафа, которому тоже нечего было сторожить, кроме висячего замка на дверях старого дома, служившего Тихомировым летом дачей и пустующего зимой.
Наняв Мартыныча и дав ему обжиться, Валерий Всеволодович познакомил его с человеком, имени которого слепой не знал, называя его просто Мастером. Тихомиров сказал Мартынычу:
– Всякий, у кого есть свои тайны, умеет уважать чужие секреты.
– Это верно, – ответил Дизель, не допытываясь, о каких тайнах идёт речь.
Когда же Валерий Всеволодович очень прозрачно намекнул, что тысячи листков, зовущих к правде, значат больше, чем одна, даже такая хорошая прокламация, которую ему довелось читать минувшей осенью и автора которой никогда и никто не найдёт, Мартыныч на это ответил: