По бабушке Толлиной тоже было заказано сорокадневное моление. Бабушка ведь. Хоть и строгая, но мать Маврикова отца.
Траурная была эта зима. Снег и тот лежал какой-то чёрный. Говорят, что переменился ветер и дул из Замильвья, от этого садилось много сажи из заводских труб.
Была этой зимой ещё одна смерть. Умер Иван Иванович Дудаков. Маврику тоже пришлось быть на его похоронах, потому что Иван Иванович всегда угощал Маврика конфетами «Снежок». Отчим и мать Маврика также любили Ивана Ивановича и плакали у его гроба. Но в этих слезах, кроме горя, было что-то другое… А что, Маврик не хотел догадываться. Нельзя сказать, что ему было стыдно за мать, но как-то всё-таки было неудобно, когда сразу же после похорон пришла телеграмма от хозяина фирмы «Пиво и воды». Болдырев сожалел о смерти честнейшего человека Ивана Ивановича Дудакова и в этой же телеграмме назначил, согласно воле покойного, на его место господина Непрелова. Жена Ивана Ивановича, как ни просили её Мавриковы папа и мама, не хотела оставаться в старой квартире и сразу же после похорон начала продавать вещи, которые ей были не нужны. За некоторые вещи, например за буфет, за диван и за столы, она назначила дорого, и Любовь Матвеевна попросила убавить цену
– Зато, Любочка, – убеждала её овдовевшая Дудакова, – всё это в рассрочку на год, а то и на два. Торопить не буду.
Маврику эта торговля тоже не понравилась. Ещё вчера она рыдала на кладбище, а сегодня не забывает спросить два рубля за портрет царя в золотой раме.
– Как он тут хорош! – говорит она, любуясь царём. – И ни за что бы не рассталась с ним. Но куда он, такой большой, в моей маленькой квартирке?
Герасиму Петровичу тоже не нужен портрет, но как он может сказать, что ему не нужен царь.
– Если бы за рубль, – говорит он. – Предстоят такие расходы… У нас ведь нет и посуды.
– Хорошо, – торгуется Дудакова, – пусть будет не по-вашему и не по-моему. Полтора рубля.
Герасим Петрович со вздохом соглашается. Царь остаётся. Он будет висеть тут целых шесть лет. Полтора рубля – это деньги. Правда, рама хорошая, но как можно в эту раму вставить другой портрет или другую картину взамен царя?
Дудакова через день освободила квартиру. Пришли Васильевна-Кумыниха, Санчикова мать и вымыли комнаты горячей водой с карболовой кислотой, чтобы не пахло покойным Иваном Ивановичем и ладаном. Запах карболовой кислоты убивает все запахи.
Длинная и узкая, как пенал, квартира стала квартирой нового доверенного Герасима Петровича Непрелова. Маврик там тоже получил хороший уголок с письменным столиком и полкой для книг. В квартире тепло и светло, но квартира чужая. Кухня в доме у тёти Кати и та ближе, роднее, дороже.
Герасим Петрович, став доверенным, не мог ходить в форменной судейской тужурке, хотя к ней теперь и были пришиты другие пуговицы, но всё равно. Теперь он не конторщик. Он будет получать семьдесят пять рублей в месяц при готовой квартире, при готовых дровах и освещении за счёт фирмы, да ещё особо по копейке с каждого проданного ведра пива и по три копейки с каждого ведра игристых фруктовых вод. Воды идут плохо. Их пьют только благородные и попы. А остальные предпочитают пиво. Вода – это газ, и ничего больше. А пиво – это и сытость. Оно хлебное.
Герасим Петрович теперь вполне может одеться в кредит у Куропаткина. Будет чем заплатить. И они с мамой идут накупать одежды, а ту, что нет в магазине, например длинный сюртук для визитов и для общественного собрания, можно заказать. Куропаткин шьёт даже рясы, подрясники и форменное платье. У него пять швейных мастерских. Заказывай всё, что хочешь, если ты кредитоспособный заказчик.
У Непреловых началась хорошая, счастливая пора жизни. Можно было бы объявить «среды» или «четверги», когда будут приходить гости, но год траурный. Придётся повременить, хотя тётя Катя и говорит:
– Пожалуйста, Герасим Петрович, пожалуйста. Вы теперь лицо коммерческое, а мамочка вам не родная мать, и вас никто не осудит.
Но Герасим Петрович человек учтивый и осторожный, ему не хотелось быть в чём-нибудь неприятным Екатерине Матвеевне – безупречной во всех отношениях, разумеется, кроме воспитания Маврика, которого она любит непростительно и пагубно – «чересчур».
Третья глава
Валерий Всеволодович Тихомиров был выслан из Петербурга в Мильву на срок, определённый ничего не определяющими словами «впредь до выяснения».
«Выяснения» показали, что находящийся под гласным надзором Тихомиров ведёт себя безупречно. Донесения мильвенского пристава Вишневецкого подтверждались надёжнейшими сообщениями двух тайных агентов, о существовании и работе которых в Мильве не знал пристав, так как они были подчинены непосредственно губернскому жандармскому управлению и проверяли деятельность даже самого господина Вишневецкого.
Оба агента добросовестнейше перечисляли всех знакомых Тихомирова, включая Ильюшу и Маврика, бывавших в тихомировском доме и любимых молодой женой Тихомирова – Еленой Емельяновной, урождённой Матушкиной. О мальчиках упоминалось в донесениях не по глупости агентов, а по прямому указанию следователя из губернии, сказавшего, что «и собака может быть связным коварных подрывников устоев империи». Поэтому, видимо, с тихомировской собаки Пальмы был снят ошейник. И если уж в собачьем ошейнике искалось крамольное, то почему бы не предположить, что смышлёный Ильюша Киршбаум и обиженный кладбищенским попом Маврикий Толлин могли быть использованы как связные, о чём мальчикам не обязательно знать. Отдай дяде имярек конверт с деньгами, да смотри не потеряй, не показывай, ещё вытащат.
Окружённый редкостным вниманием двойного и даже тройного сыска (отец протоиерей тоже косвенно интересовался Валерием Всеволодовичем), Тихомиров аттестовался с самой хорошей стороны. И всё шло к тому, что в скором времени снимут с Вишневецкого «попечение по надзору» и с Валерия Всеволодовича «ограничения в передвижении по империи». Но Вишневецкий получил краткий приказ об усилении надзора за Тихомировым…
Нелегальная политическая литература, обнаруженная властями, обычно уничтожалась, кроме тех немногих экземпляров, которые нужны были как улики для следствия и как материал для выяснения авторов.
Среди таких неопознанных авторов листовок, статей, брошюр был некто, прозванный в политическом сыске «неуязвимый трубадур». Написанное им проверщиками текстов узнавалось довольно быстро. Он будто бравировал своей простотой, выразительностью фраз, выбором точнейших и острейших слов. По мнению большинства, этот «ядовитый златоуст» находился за границей. Другие деятели столичной охранки утверждали, что «неуязвимый трубадур» очень даже уязвим, потому что эта ядовитая змея живёт в Казани или поблизости от неё. К этому прилагались доказательства – листовки, отпечатанные штемпельным способом, явно написанные тем же лицом, кого в сыскном деле считают эмигрантом. За штемпельными мастерскими Казани началась слежка. Если б знал Григорий Киршбаум, сколько хлопот причиняют жандармам его штемпеля!
Обнаруженные в Одесском порту штемпельные листовки, а затем и один из штемпелей, изготовленный на Омутихинской мельнице Мартынычем, дали повод предположить, что поиски нужно перенести в Турцию. «Трубадура» стали искать в Константинополе. Обещали награды частным сыщикам. Успехов не было. А «ядовитый златоуст» день ото дня становился опаснее. Написанное им пересказывалось, перечитывалось, запоминалось, ходило в списках. Дело росло и запутывалось. Оно, наверное, запуталось бы окончательно, если бы не пришёл предательский пакет. Мильвенский провизор Аверкий Трофимович Мерцаев, оскорблённый тем, что губернатор не соизволил заметить его трактат о Тихомирове и верящий в свой гений сыщика, пожаловался, как принято было выражаться, на высочайшее.
Образованные и высокопоставленные жандармы Санкт-Петербурга не только прочли со вниманием провизорский трактат, но и всё, что можно было добыть из написанного Валерием Всеволодовичем. В частности, был прочитан его студенческий реферат.
Подозрения подтвердились, утверждения не требовали дальнейших доказательств. Литературный почерк, манера письма выдали с головой Валерия Всеволодовича.
Теперь всё ясно. Нетерпеливый следователь торопит арест Тихомирова. С каким блеском будет предъявлено арестованному обвинение. Затем суд… Каторга… Награждение следователя… Благодарность провинциальному аптекарю…
Всё это так бы и было, если бы подобные дела решал только следователь. Борзые и легавые повыше решили, что торопиться с арестом не следует, так как всякому ясно, что Тихомиров не один. Через кого-то и кому-то им пересылались рукописи листовок и брошюр. А через кого? Кто и где его сообщники? В Казани? В Одессе? В Самаре? В Москве? Это же необходимо узнать. Следовательно, нужно усиленно и умно следить.
Однако слежка не дала никаких результатов. И даже напротив – осложнила дело. В печати более не появлялась ни одна тихомировская статья. Ни одна листовка. Как отрезало.
Неужели его кто-то предупредил? Кто-то выдал тайну? Такое случалось в жандармских кругах. Всё, что сколько-нибудь стоит, может быть продано.
А Тихомирова насторожил тот же Мерцаев.
Мерцаев, получив через губернского чиновника, побывавшего в Мильве, секретную благодарность из Петербурга, поделился этой радостью с женой. Правда, он попросил её поклясться перед иконой до того, как он сообщил ей, что его наконец-то удостоили чести быть тайным сыщиком империи. Жена Мерцаева не выдала этой тайны жене доктора Комарова просто так. Она заставила Конкордию Павловну тоже поклясться перед иконой и только после этого сообщила, что Тихомиров кандидат на каторгу.
Конкордия Павловна, принадлежа к независимым, передовым, прогрессивным и ещё каким-то, не стала заставлять Валерия Всеволодовича клясться перед иконой. Она рассказала всё и посоветовала бежать.
Теперь оставалось только осуществить побег.
Выполнение решения было поручено Ивану Макаровичу Бархатову, благополучная сапожная мастерская которого доживала последние дни. Туда повадились подозрительные клиенты. Зоркий Иван Макарович стал жаловаться шпикам на малые доходы и большие расходы. Готовясь к отъезду в Мильву, он говорил, что Пермь – дорогой город и что он отправится искать своё сапожное счастье в тихие места.