– Это к какому же такому Тихомирову? Из купцов? – спросил старичок.
– Совершенно верно, – сказал, расхохотавшись, студент. – У его отца лабаз со щепными товарами, ворванью, смолой и дёгтем, а у сына скупка и продажа носильных вещей. Значит, вы не из Мильвы, если вам неизвестны Тихомировы.
– Я лет двадцать не был там.
– Всё равно. А вы тоже впервые? – спросил студент Бархатова.
– Да-а, – сказал он. – Там у меня ни родных, ни знакомых, если не считать одного девятилетнего школьника. К нему-то я и заеду, а потом уже займусь своими делами.
Далее Бархатов подробно развил старую версию о желании открыть мастерскую мелкого ремонта обуви, объяснил, почему он решил оставить Пермь, и не преминул рассказать о своих дальнейших намерениях, так как он теперь был уверен, что один, а то и двое из слушающих его хотят знать подробнее:
– Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше…
Все слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
– А что же вы без инструмента?
– Мой инструмент – молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
– Ой! – тихо простонал Иван Макарович. – Опять, кажется, правая нога.
– Что такое? – забеспокоился студент.
– Может, водочкой натереть? – предложил полицейский.
– Да нет. Пройдёт. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, – попросил Бархатов. – Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.
Бархатов придумал эту новую проверку, чтобы выяснить, кто с ним останется. Студент сказал, что по жаре ему будет трудно идти, затем, попросив извинения, посоветовал Бархатову не экономить полтинник и воспользоваться попутной лошадью.
– А мне беспременно надо быть на базаре, – сказал пильщик.
– И я по жаре не ходок, – объяснил свой уход полицейский.
– Что и говорить, что и говорить, у каждого своё дело, – сказал сочувственно старичок. – А мне торопиться некуда. Вы меня на пристани не бросили, – обратился он к Бархатову, – и я вас не брошу.
«Неужели он?» – подумал Бархатов.
Нелюдимый молодой монах с жиденькой бородкой тоже поплёлся за ушедшими, постукивая о сухую дорогу посохом.
Иван Макарович, не просидев и получаса, сказал старичку про ногу: – Опять как новенькая. Я готов.
И они пошли. Старичок ничем не проявлял своего интереса к Ивану Макаровичу. Они шли молча и только на мосту, нагнав монаха, любующегося резвящейся рыбой, старичок заметил:
– Опять он тут? И что ему нужно от нас?
– А что ему может быть нужно от нас? – насторожился Иван Макарович. – Мы сами по себе. Он сам по себе.
– Это безусловно, и тем не менее меня всегда берёт сомнение, ежели не отстаёт незнакомый человек, хоть бы и монах.
Тогда Бархатов попробовал прощупать старичка прямее:
– А меня не берёт сомнение, ежели, – повторил он его слова, – от меня не отстаёт незнакомый человек. Хоть бы вы. Я же не знаю вашего имени, фамилии, ни кто вы.
– А я не таюсь от вас, – ответил, заметно смутившись, старичок. – Могу не толи что себя назвать, и паспорт… Вот он, пожалуйста.
– Да что я, проверщик какой? Я же к слову… Вы о монахе, а я о вас. Привык, знаете ли, хорошо думать о людях…
Перегнувшись через перила, монах бросал рыбам сухарики и тихо напевал:
Афон-гора, гора святая…
За мостом начались заводские покосы, медленный подъём на Мёртвую гору. Бархатов и старик снова пошли молча. Поднявшись на гору и увидев Мильву, старичок спросил:
– А нельзя ли у ваших знакомых часок-другой отсидеться с дороги?
Бархатов решительно отказал:
– Я и сам не знаю, могу ли воспользоваться их гостеприимством. И к тому же я прежде отправлюсь на базар, а потом уже к Зашеиным…
– К кому-с?
– К Зашеиным, – повторил Бархатов. – Ходовая улица, дом девять…
– Адрес мне ни к чему. Я же так просто спросил.
– И я просто, – сказал Бархатов. – Н-ну… простимся тут… Бывайте…
– Куда же вы?
– Хочу зайти с устатку, – Иван Макарович указал на окраинную пивную с вывеской «Пиво и воды товарищества Болдыревых».
– И я, пожалуй…
– Не советую. Берегите деньги внукам на пряники.
– И то, – согласился старичок, но не отставал от Бархатова. Дождался его у пивной.
По улице прошёл монах с кружкой. Он шёл, пыля по дороге.
– Опять роковая встреча, – сказал, выходя из пивной, Бархатов. – И вы и он. Пошли тогда на базар.
И старичок поплёлся за Бархатовым, а монах, гундося себе под нос всё ту же «Афон-гору, гору святую», прошёл мимо, никого не видя, не обращая внимания на дома, на встречных, на широкую Купеческую улицу.
На базаре в торговом ряду Бархатов добросовестно стал заходить в сапожные лавки, приценяться, спрашивать, как идёт сапожный товар, много ли мастерских по чинке обуви, принимая все меры, чтобы измотать старичка, затеряться, а потом решить, как себя вести дальше.
Ему не придётся воспользоваться ни одним из адресов мильвенских подпольщиков. Нельзя рисковать. За ним следят.
– А к нам кто-то приехал, – сообщила Екатерина Матвеевна вернувшемуся из школы Маврику. Он вторую неделю жил у тётки.
– Кто?
– Угадай!
Маврик вбежал в большую комнату и увидел сидящего за столом мужчину в тёмном пиджаке с коротко стриженной русой бородкой и остановился, не узнав своего пермского друга сапожника Ивана Макаровича.
Но когда он улыбнулся, Маврик взвизгнул и бросился к Бархатову.
– Как вы здесь очутились, Иван Макарович?
– Соскучился по тебе. Ты же приглашал…
– Нет, я серьёзно…
– И я серьёзно. Ты вырос, бараша. Ну, рассказывай, как живёшь? – спросил Иван Макарович, усадив Маврика к себе на колени. – Кое-что о тебе я уже слышал и даже читал в «Губернских ведомостях». Молодец. И не могло быть иначе. Я же знал, с кем вожу дружбу.
Пока так говорил Бархатов, лаская мальчика, Екатерина Матвеевна думала о Герасиме Петровиче, и опять невольно сравнивала его с этим чужим человеком, которому доставляет неподдельную радость встреча с её племянником.
А Маврик думал, как было бы хорошо, если бы Иван Макарович поселился в тёти Катином доме. Сначала бы так просто… А потом бы тётя Катя узнала, какой он хороший, как ему скучно жить одному, и, может быть, согласилась стать его женой?.. А уж он-то захочет. Маврику стоит только попросить его, и он захочет.
А почему бы им не стать мужем и женой? Ведь его второй папа, Герасим Петрович, ничуть не лучше Ивана Макаровича и женился на такой красивой его маме. И дом бы тогда не надо продавать. Зачем же продавать дом, когда в нём есть мужчина? Иван Макарович открыл бы в нижнем этаже хорошую сапожную мастерскую. Вскопал бы заброшенный огород. Купили бы курицу с цыплятами. Цыплятки бы выросли и стали бы большими курицами. Можно бы и лошадь купить. Небольшую такую лошадку. Хотя и не пони, но не такую дурацкую махину, как Воронко у папы. На него и не сядешь. А когда бы Маврик подрос, то сказал бы маме, что он хочет жить с тётей Катей. И мама с папой посопротивлялись бы, посопротивлялись день или два, а потом бы сказали, что, если так лучше для Маврика, они согласны. Тогда бы и у них была своя семья. И у Маврика с тётей Катей и с Иваном Макаровичем была бы своя семья.
Иван Макарович Бархатов думал примерно так же, как и Маврик. Здесь всё наводило его на мысли о тихом счастье. И пустующий дом, и глаза Екатерины Матвеевны, теплящиеся кротким зеленоватым светом, излучающие этот свет помимо её воли, – ведь и цветок расточает аромат, потому что природой дано ему пахнуть и этим заставлять замечать себя.
Это внимание к нему Екатерина Матвеевна объясняет себе как заслуженную плату за добрые чувства к Маврику, а сама разглядывает его тонкий прямой нос, сломанные, как у её отца, как у Маврика, брови, умеренно светлую, умеренно тёмную бородку. Он не выше, но и не ниже её ростом. Курит умеренно. Башмаки чистые. Не блестят, как у заводских щёголей, но и без пыли. Речь плавная. Слов много. Начитан. Мог бы, наверно, занимать место ничуть не худшее, чем Герасим Петрович. И так рано потерял жену! Хочется помочь ему. И если он устроится в Мильве, то она непременно познакомит его с молодой вдовой Фанечкой Красильниковой. И как знать, может быть, она понравится ему. А уж он-то ей – без всякого сомнения. И она с удовольствием станет его женой.
Иван Макарович не спускает со своих коленей Маврика, и он не чувствует себя маленьким, которого гладят как ребёнка, а, наоборот, считает, что на коленях сидеть удобнее, чем рядом, хочет ласки сильных мужских рук, и ему даже приятно молчать. Не всё же скажешь. И не всё нужно говорить.
Белая скатерть. Румяные пирожки. Чай со сливками. Безукоризненная чистота. Чистота во всём. Чистота стен, протёртых стёкол окон, блестящего пола. Чистота её голоса, глаз, слов и мыслей. Главное, мыслей. Разве и не в этом счастье человека? Она же ничего-ничегошеньки не знает. Иван Макарович мог бы явиться в Мильвенский завод и назваться слесарем-лекальщиком, механиком по дизелям, а затем показать, что может он делать. И она гордилась бы им. Но зачем думать об этом Ивану Макаровичу, когда в любой день его могут арестовать, а затем отправить по той же дорожке в каторжные края, в кандальные места, где он уже был дважды.
Ещё два дня тому назад, перед отъездом в Мильву, всё казалось благополучно, а вчера, в Перми, на пристани, Иван Макарович почувствовал за своей спиной чужие глаза.
Молодой и подающий надежды следователь жандармского управления Саженцев, опередив Бархатова и появившись у пристава Вишневецкого, сказал, что теперь он сам будет вести наблюдение за тихомировским домом, а для этой цели просил немедленно поселить его в доме купца Куропаткина, в одной из комнат второго этажа, из окон которой виден тихомировский дом.