Маврик вскоре отправился к Тихомировым.
Лера встретила его молча, но сочувственно. Её глаза не оправдывали второгодника, но в них не было презрения к нему.
Она провела его к бабушке.
– Вот что, государь мой Маврикий Толлин, – начала Варвара Николаевна, усадив Маврика в креслице против себя. – Ты уже достаточно взрослый и мужественный человек, и у тебя найдутся силы, чтобы взять себя в руки. Нужна таблица умножения или не нужна, я не буду выяснять, как это делала Лена, твоя учительница Елена Емельяновна. Я также не буду убеждать тебя, почему всякий человек… всякий человек, – повторила она, – должен… я говорю, должен и обязан уметь хорошо читать, грамотно писать. Моим детям и моим внукам мне этого никогда не приходилось доказывать. Не буду доказывать и тебе. Ты должен, ты обязан, а когда вырастешь, узнаешь, почему ты должен и обязан. А теперь… Теперь тебе нужно отдохнуть. Две недели. Ни о чём не думать. Переехать в деревню. Бывать у нас на мельнице. Кататься с внуками на Бяшке, которому не нужна никакая таблица умножения, потому что он осёл. А через две недели ты каждый вторник и каждый четверг утром будешь приходить ко мне. Я не буду с тобой заниматься. Я буду тебя спрашивать и задавать тебе уроки. А теперь… Танечка, – обратилась она к горничной, – проводите гимназиста Толлина и не расспрашивайте его ни о чём, чтобы он не растерял то, что я ему сейчас положила в голову..
Маврик побежал к тёте Кате. Вбежав, он сказал:
– Я поступаю в приготовительный класс, и мне нужно не через две недели, а сейчас, сию же минуту садиться за уроки! Таблица умножения, тётя Катя, это же чепуха… И если я научился бить из рогатки без промаха в копейку, так уж читать-то… писать-то… и считать… – не договорил он, потому что ему не хватало воздуха, сел за свой столик и начал с самого начала: «Осень! Осыпается весь наш бедный сад. Листья пожелтелые по ветру летят…»
Ни Санчик, ни Ильюша, ни тётя Катя с этого дня не могли оторвать его от чтения, письма и счёта. Он подымался и садился за стол в восемь утра и прекращал свои занятия, когда свисток звал на обед.
Это было трудно. Это было невозможно трудно. Часы издевались над ним. Их маятник качался так же, а стрелки шли медленнее. Иногда они словно примерзали к циферблату. А он читал.
Доброе солнце не щадило его. Оно заглядывало в окошко, смеялось и манило на улицу. А он закрывал шторой окно и твердил:
– Шестью шесть – тридцать шесть. Шестью семь – сорок два…
Собака Мальчик, к которой так был внимателен он, не платила ему тем же, жалобно подскуливая и тоскуя по своём добром хозяине, мешала писать. А он писал, не пропуская букв, не позволяя им выскакивать за тесные линеечки строк.
Санчик, с которым он вырос, которому он помогал учиться в первом классе на круглые пятёрки, тоже находил возможным для себя громко вздыхать за окном, и, вместо того, чтобы увести Мальчика, он принимался уговаривать его не лаять и этим тоже мешал. И пусть. Маврик всё равно выучит и те стихотворения, которые не задавались в школе и которые не нужно было заучивать наизусть
Уж коли брать, так брать себя в руки…
А тётя Катя? Есть ли на земле кто-то ближе её?.. Может быть, и будет, но пока нет… Так и она входит в большую комнату и советует сделать маленький перерыв, выйти во двор или пристаёт с выдуманными делами. А он, заткнув уши, решает труднейшие примеры на все четыре действия.
И только один человек из всех, один приходит и спрашивает – не изменил ли он своему слову, не поддался ли он чему-нибудь?.. А потом садится вместе с ним и начинает учить то, что он знает, и то, что ему уже не надо учить. Но ему это надо, потому что нужно для его друга.
– Ах, Иль, как хорошо, что мы с тобой встретились тогда в Перми, в Козьем загоне. Козёл теперь я. Загоняй меня, загоняй…
Маврик обнимает товарища, потом просит его побыть злющей Манефой, а сам остаётся учеником.
И тот скрипучим голосом Манефы вызывает его и спрашивает сердито, придирчиво… То – сколько будет восемью семь… То велит вычесть в уме из девяноста трёх шестьдесят девять, а сам смотрит на маятник часов и проверяет, быстрее ли стал считать Маврик. И снова задаёт трудное-претрудное и замечает каждую, даже самую маленькую, ошибку, которую бы, наверно, пропустила и Манефа, потому что настоящая дружба не признаёт поблажек.
Так было до отъезда в Омутиху, но и в Омутихе слышен громкий свисток завода, и никакое журчание речки, никакие пескари, ни крупные налимы, за которыми успешнее охотиться утром, с вилкой, насаженной на палку… ничто не могло заставить взявшего себя в руки, достаточно взрослого и мужественного человека изменить самому себе.
И когда Лера, которая может его заставить сделать всё, даже переплыть огромный Мильвенский пруд, пришла в деревню Омутиху и сказала: «Тебя ждут на мельнице, я приехала за тобой на Бяшке» – Маврик ответил:
– Сейчас засвистит, Лера… А до свистка нельзя.
– И свисток засвистел.
– Поехали, Лера. Теперь я могу…
И они ехали в маленькой тележке. Ленивый ослик прытко бежал на мельницу, его, как и Буланиху, возвращающуюся домой, тоже не нужно было понукать.
Как чудесны летом омутихинские поля, как сладко пахнет травами! Как хорошо, что не Викторин и не Владик приехали за ним, а она. Она, сказавшая ему дорогой, как взрослая взрослому:
– Я уважаю вас, Толлин. Вас нельзя не уважать…
Ой, как приятно слышать от Леры эти слова! Какой гордостью закипает его сердце! И он готов любоваться собой. Но в это время они проезжают мимо того места, где Иван Макарович разоружал пристава Вишневецкого. И Маврику вдруг становится стыдно за себя. Что сделал он? Какой подвиг им совершён? Что произошло? Ничего особенного – просто-напросто ленивый ученик Толлин нагнал своего успевающего сверстника Киршбаума. Только и всего.
Походить на Ивана Макаровича Бархатова не так-то легко и просто…
Часть третья
Первая глава
В Мильве открылся и успешно работал кинематограф, названный «Прогресс». Для тех, кто впервые видел на экране движущихся людей, волнующееся море, шевелимые ветром листья деревьев, бегающих животных и всё, что стало большой ожившей фотографией, этот электротеатр оказался волшебным без преувеличений.
Люди, не выезжавшие из Мильвы, а таких было множество, увидели не только другие города, но и другие страны. Семья Шишигиных, открывая «Прогресс», не ошиблась в предпринимательских расчётах. Сеансы, особенно вечерние, давали большие прибыли. Появилось сравнительно доступное зрелище, если не считать спектаклей комаровского общества любителей драматического искусства. Ради этих редких спектаклей нужно было терять весь вечер, получше одеться и тоже платить за билет. А за что? Что там увидишь? Переодетых знакомых людей с наклеенными бородами, с нарумяненными лицами, подчернёнными бровями, которые изображают князей, боярынь, купцов, помещиков… А в «Прогрессе» уплатишь пятиалтынный – и за полтора часа насмотришься такого, что и за три дня не перескажешь. Убийства гладиаторов… Съедение крокодилами обнажённой красавицы… Бой живого быка с живым тигром… Глупышкин прыгает из окна третьего этажа на проходящий воз, с воза скачет в другое окно… Это же – умереть, уснуть – как здорово!
А знаменитый «Пате-журнал», который «всё видит, всё знает»! Париж и живые парижане. Натуральный пожар с жертвами. Наводнение в Голландии. Работа слонов в Индии. Охота на китов. Карнавал в Венеции. Живой настоящий царь Николай Второй, маленький, щупленький, в настоящем Питере. Фабричный труд в Англии. Страхование рабочих в Германии.
Хозяева «Прогресса» Шишигины, заботясь о наживе, доставая новейшие картины, и не представляли, как они расширяли познания мильвенцев, добрая половина из которых не читала и не писала. Экран «Прогресса» стал окном, пусть не таким широким, но всё же окном в большой мир. И многие, смотревшие в это окно, впервые в жизни спросили себя: «А так ли мы живём?» Шишигины не поверили бы, если бы кто-то им сказал, что даже такие безвинные картины, как «Ямщик, не гони лошадей», как «У камина», которые, казалось бы, должны вызывать сочувствие к неразделённой или угасшей любви, будят другие чувства к богатым бездельникам, которым некуда спешить и некого любить, которые сидят одиноко в роскоши и переживают, как печально догорает камин.
Терентий Николаевич Лосев на этот счёт сказал прямо:
– Сходил бы, дурак, лучше в лес, да напилил дров, да подкинул бы охапку-другую, чем с жиру-то нюни распускать.
В жизни мильвенской детворы «Прогресс» стал самым заманчивым развлечением, и увиденное там переходило в жизнь, в игры, повторялось в школах, училищах. Появился таинственный Зигомар – сотни «зигомаров» появляются в школах. Показали картину о неуловимой Соньке Золотой Ручке – на стенах в женской гимназии возникают отпечатки золотой руки.
Учредитель гимназии Всеволод Владимирович Тихомиров, считающий политехническое образование обязательным, старался дать как можно больше знаний своим питомцам. Хотя и бесспорно, что всего не узнать и не изучить, но стремиться знать и уметь как можно больше необходимо каждому.
Наиболее любознательным было рассказано о кинематографе всё, что знал о нём Всеволод Владимирович. И этого оказалось достаточно, чтобы Маврикий Толлин загорелся желанием создавать свои картины. И если у него нет аппарата, которым снимаются эти картины, если даже обычный фотографический аппарат является предметом недосягаемых мечтаний, то почему бы не вообразить, не представить, какие картины он мог бы снять и показать. Первая картина называлась бы «Приготовительный класс». В ней бы он с удовольствием посмеялся над собой и над другими. Можно бы показать, как он, маленький хвастунишка, выскакивает после каждого экзамена и показывает матери пальцами рук – пять. Как на другой день после экзаменов, когда ещё стояла жара, он поспешил обновить свою первую гимназическую шинель. Как глупо он появился в ней на Ходовой улице, желая, чтобы все знали, что теперь он гимназист.