– Скучно!
– Да отчего же?.. Летом-то уж вовсе некогда тосковать. Спалить только могут.
– Кого? За что?
– За хутор. За то, что ты от мозолей своих справен, а он от своих пролежней беден. Деревня только сыздаля на один манер. А ведь в ней, как у вас в Мильве, по разному достатку живут. Кто поуже, кто пошире, а кто и вовсе широко. Чураков, к слову. Разве на Чуракова или на какого другого купца мелкий лотошник-палатошник не носит камня за пазухой? Носит. И готов бы спалить его, в трубу пустить, да капиталы у него негоримые. В казначействе лежат. А у нас что? Ферма-то ведь деревянная будет, если ей следно быть. То-то оно и есть, Андреич. Пых – и нет тебя. Только дым да зола, а «Саламандра» много ли даст? В деревне одного тебя не подожгут. Всем гореть придётся. Хорошее дело ферма, да маятное.
Сидор Петрович разговаривал уже не с Мавриком, а с самим собой и, кажется, с непроснувшимся ещё братом Герасимом…
Разговор продолжился за столом в избе, когда были поданы золотые широкие карасики, жаренные в сметане, и налимья печень, запечённая в тесте. Налимы же пойдут в обеденный пирог.
Герасим Петрович, уйдя из деревни, не расстался с ней. Он будто бы делал большой обходной крюк, чтобы вернуться сюда в новом качестве фермера. В городской одёжке, на модной застёжке, со старым скопидомским нутром.
Герасим Петрович увлечённо рисовал картину хутора-фермы, где будут добросовестно трудиться добросовестно оплачиваемые омутихинцы:
– Разве хуже им будет, если они станут работать в большом, прибыльном, хотя и чужом, хозяйстве?
Всё выходило стройно и доказательно. Коровник на тридцать, на сорок, а то и на пятьдесят голов. За ними будут ходить три бабы, а не тридцать.
– Скажи, Сидор, дешевле будет молоко?
– Дешевле, Герася.
– Или возьми ты, Сидор, тот же курятник. Пятьсот, тысяча кур – и при них одна-две работницы. И работница получит больше вдвое, а яйцо обойдётся дешевле вчетверо… Это, – слегка волнуясь, доказывал увлечённо Герасим Петрович, – при холодном неосвещённом курятнике.
– А чем ты осветишь его? – удивлённо спросил Сидор.
– Фукалкой. Шишигины могут свой «Прогресс» осветить, а мы нет? Электричеством можно и молотить, а сливки сбивать – это уж преобязательно. Можно и паровой движок завести.
Любовь Матвеевна не вмешивалась, считая эту затею досужей и нелепой мечтой. Она ошибалась.
Герасим Петрович знал, что ему было нужно до последнего брёвнышка. В нём жил недюжинный предприниматель, созревающий капиталист земледелия. Ему кажется, что затеваемая им ферма облагодетельствует других. И если при этом он получит львиную долю, то ведь не за счёт кого-то, а только вследствие того, что сумел разумно поставить хозяйство и земля даёт ему то, что она до этого не давала. И он честными, чистыми руками будет загребать большие доходы, эксплуатируя не людей, а своё умение ставить дело. Так он обманывал самого себя. Ему очень хотелось выглядеть благодетелем, а не загребущим мироедом хотя бы в своих глазах…
Дядя Сидор предложил Маврику лошадь и сам затянул подпруги седла. Маврик с плетня влез на смирного коня, опёрся носками ног на укороченные стремена и отправился на мельницу.
Кавалериста встретили не без добродушной иронии:
– Не взмылил ли ты своего Буцефала?
– Да что вы, Варвара Николаевна, я рысью-то ещё не умею ездить. Да у него, кажется, и нет рыси.
Лошадь Маврик отдал слепому Мартынычу, и тот увёл её попастись.
Как и ожидал Маврик, он встретил Фаню Киршбаум, теперь поражавшую своей красотой и разборчивую Варвару Николаевну. В девушке было прекрасно всё. Какой-то необыкновенно мягкий смугловатый цвет лица, длинные косы, завивающиеся в жгут, тонкий нос, ослепительно сверкающие маленькие белые зубы и большие глаза. На неё нельзя смотреть долго, как на яркий свет. На яркий, но холодный. Другое дело Лера. В ней всё живёт и дышит лесом, полем, речкой, ландышами, утром, сказкой… Наверно, не случайно Варвара Николаевна на самом видном месте в своей комнате повесила картину в тонкой рамке, где красовалась девушка с распущенными волосами, похожая на Леру, а под картиной надпись – «Лесная сказка».
Да, она лесная сказка… А Манечка Камышина и Сима Пряничникова просто так – никто, пряничные гимназистки, посыпанные сахарным песком с ванилью.
Конечно, здесь же Шумилин Геня. Пятиклассник. Удивительный художник. Он даже мелом может так нарисовать, что жаль стирать рисунок с классной доски. Теперь он рисует Фаню. Во весь рост. Картина будет два аршина высотой и шириной чуть не полтора. Наверно, Фаня на картине получится ещё прекраснее. Уж он-то постарается пририсовать и то, чего в ней нет да и не будет.
Влюблён. Ну что ж, пора. Ему пятнадцать лет. Ещё не полные, но месяц можно не считать.
Явился и Мерцаев Игорь. Его прозвали в Мильве «строганы голяшки, тёсаны носки». Потому что он не как все, а в крагах. Игорь говорит, что краги необходимы для езды на велосипеде. Врёт. Он просто хочет выделяться. Скажите, зачем ему часы с подцепком, на котором двадцать три брелока? Хватило бы одного. Пусть двух. Нет, ему нужно, чтобы все разглядывали их, а он рассказывал. Это итальянская монетка. А это маленький Будда с секретной крышкой. Сюда кладётся яд.
И все:
– Зачем? Зачем кладётся яд? Ну Игорь…
А он:
– Ну право, стоит ли мне объяснять, зачем бывает нужен людям яд?
И так минут на двадцать пять, пока не переберутся все брелоки. А если этого не хватит, то у него окажется что-нибудь другое. Кольцо из цепи Фридриха Барбароссы. Платок Шаляпина. Перо из шляпы Виардо, цена которому сто двадцать пять рублей. Игорь Маврику никто.
Другое дело Воля…
Воля Пламенев… Высокий… Меднолицый. Стройный. Сильный. Он самый старший. Ему шестнадцать лет. Отличный голос. Он поёт:
Фонтан любви, фонтан живой,
Принёс я в дар тебе две розы.
Лера аккомпанирует ему. Опускает глаза. Щёки её горят. Она волнуется. Неужели боится ошибиться и перепутать клавиши? Нет, тут что-то другое. А что?
Её глаза сияют, когда она разговаривает с Пламеневым. Сияют так же, как тогда, на Ходовой улице, под господской рябиной, при встрече с Мавриком. Неужели она его… Нет, этого не может быть.
Лера, заметив, что Маврик пристально смотрит на неё, говорит ему:
– А тебя сегодня ждёт сюрприз.
– Скоро?
– Минуты через три. Сюрприз сейчас приводит себя в порядок.
Но не проходит и минуты, вбегает Ильюша.
– Так это ты сюрприз?
– Нет, Мавр, я не сюрприз. Я только лишь гонец сюрприза. Внимание, внимание… Раз, два, три… Откройтесь двери!
Двери, выходящие на террасу, открываются. Появляется в морской форме кадет Викторин Тихомиров. Он ослепительно великолепен.
Мгновение – все замерли. Ещё мгновение – и крики, шум, объятия. Какая неожиданная встреча! Какой сюрприз! Маша Камышина на правах самой близкой подруги Леры, знавшая Викторина совсем маленьким, обнимает его и целует. Маврику удаётся пожать всего лишь мизинец Викторина. Он в этом доме всегда оказывается в смешном положении.
Освободившись от объятий друзей, Викторин подходит к Фанечке Киршбаум. Кажется, в этом нет ничего особенного. Фаня – давняя подруга Леры. Фаня часто бывала у Тихомировых, и её никто не выделял. Однако же сегодня она и Викторин встречаются будто впервые. Взаимно восхищаясь, робеют один перед другим.
– Здравствуйте, Фаня, – говорит Викторин, а в словах слышится признание…
– Здравствуйте, Викторин, – отвечает Фаня, и в этих словах все слышат: «И вы мне очень нравитесь».
– Всё ясно, Мавр, – шепнул Ильюша своему другу. – Все они хотят выглядеть на пять лет вперёд. Фанька тоже изображает из себя княжну Мери. А мы пойдём на пруд. Там Владька с артистом Всесвятским выслеживают выдру.
Маврик отказался. Он не собирается опережать время, но и не хочет поступиться тем, что Лера разбудила в нём так рано. Зачем ей это было нужно? Может быть, ей хотелось маленького пажа? Так он не паж и не маленький, хотя и невысокий… Ему почти тринадцать лет. Им прочитан весь Лермонтов. Весь Пушкин. «Евгения Онегина» он перечитывал уже три раза. И кажется, нечто похожее происходит здесь, на мельнице. Он сегодня слышал, как она сказала:
– Воля, вас я ждала всё утро…
– Лерочка, а я не спал всю ночь…
Чего же больше? Что же ещё он должен узнавать? Оставаться здесь? Нет, ни за что на свете. Ах, Лера, как ты несправедлива! И Маврик решил вернуться в Омутиху:
– Мне очень ненадолго дядя Сидор разрешил взять лошадь. Потому что он на ней сегодня собирается пахать пары.
– В воскресенье? – спросила, понимающе улыбаясь, Лера.
– Мне нужно ехать. Всего хорошего, – раскланялся Маврик и пошёл к лошади.
Он её повёл в поводу. Догадливый Воля понял, что Маврик не сможет сесть на лошадь без помощи и стесняется попросить, чтобы его подсадили, подбежал к нему и крикнул:
– Барклай, я тебя подсажу!
Маврик не успел отказаться от этой обидной услуги, как оказался в седле.
Этого оскорбления при Лере он никогда не простит Пламеневу.
И чтобы хоть как-то оправдаться, Маврик спешился будто бы затем, чтобы подтянуть подпругу. А потом, не зная как, он вставил ногу в стремя, не зная почему, его нога вдруг сделалась длинней. Вскарабкавшись в седло, не оглянувшись, он дёрнул поводьями. Лошадь побежала рысью, и он усидел в седле.
О, мы ещё с тобой поспорим, удачливый соперник!..
Пока мальчики и девочки играли во взрослых, Антонин Всесвятский играл в юнца, который вдруг проснулся в нём и потянул на речку ловить раков, выискивать норы зверей, спать у костра. По-прежнему никто не задумывался, зачем Всесвятский стал бывать на тихомировской мельнице. Кулёмин ничуть не удивился, увидев его здесь.
Всесвятский пел, читал монологи, изображал знакомых. Был очень прост, приятен, неназойлив, стеснялся оставаться к чаю и наконец исчез. Ему здесь больше было делать нечего. Он раскрыл секрет Омутихинской мельницы и установил следы, ведущие на Песчаную улицу в штемпельную мастерскую Киршбаума… Всесвятский понимал, что Дизель, Кулёмин и Киршбаум не одни. И если он получит надёжные гарантии на освобождение от принудительной обязанности шпионить и доносить, то по этим трём концам распутает всё остальное. И тогда прощай навеки Мильвенский завод и здравствуй миллион! О Натали, я жду тебя в Париже!