Сначала было всё хорошо. Разостлали ковры, постелили скатерти, развели костёр. Кучера занялись ухой, а остальные войной. Считали по дням, прикидывали по вёрстам, и выходило, что германского императора Вильгельма и австрийского Франца-Иосифа привезут в Питер на поклон в сентябре и уж никак не позднее Покрова дня.
– Оно конечно, – рассуждал Иван Прохорович, закусывая икоркой выпитую водочку из серебряного пикникового бокальчика, – им, как бывшим царям, приставят слуг-прислуг и, может быть, сохранят при них каких-то там вельмож, баронов, графьёв, а всё же жизнь где-нибудь на вечном поселении будет окаянная. И поделом. Не воюй! Не зарься на чужую землю.
Когда участь императоров была предрешена и их империи разделены между союзниками, а уха доедена, захотелось дать по кружку на лужку. И велено было запрячь лошадей.
Валентина Ивановна не советовала этого делать мужу, но Иван Прохорович её не послушал, и кончилось плохо.
На втором кругу колесо тележки Ивана Прохоровича наскочило на пень, скрытый травой. Тележка перевернулась, Чародей протащил Ивана Прохоровича на вожжах. Кучера еле остановили лошадь.
Ивана Прохоровича отвезли в больницу. Вечером сообщили о переломе трёх рёбер. Валентина Ивановна осталась ночевать в больнице. Утром она сказала Екатерине Матвеевне:
– Надежд мало. – И в голосе Валентины Ивановны, и в выражении её лица не было желания, чтобы надежд на выздоровление старого мужа было больше.
Маврик не произносил скверных слов. Они были у него, но не на языке. И он, глядя на плачущую Валентину Ивановну, назвал её беззвучно злым словом, которым все называли Соскину.
– Ложечкиным не до нас, – сказала Екатерина Матвеевна Маврику, как только они остались одни. – Да и время теперь не для гощений.
Екатерины Матвеевны не было почти весь день. Маврик слонялся по надоевшим ему улицам чужого города, думал о Мильве, об Ильке, о Санчике. Одному даже хорошее мороженое кажется не таким вкусным.
На другой день племянник и его тётка возвращались в Мильву.
Екатерина Матвеевна подолгу просиживала в каюте, не показываясь на палубе. Тягостной была эта поездка. Пароход против течения шёл медленнее. Все говорили только о войне и победе. Опять встретилась баржа с мобилизованными. Её тянул дымивший чёрным дымом буксирный пароход.
Опять на палубе появились пассажиры с платками для приветствия мобилизованных. У одного был даже трёхцветный флаг. Они будут махать барже и выкрикивать воинственные напутствия. Пароход опять даст, поравнявшись с баржей, короткие вдохновляющие свистки. Помощник капитана обязательно скажет в рупор: «Возвращайтесь с победой».
Пожилая женщина, похожая на учительницу, стоявшая на палубе неподалёку от Маврика, тихо сказала:
– Все ли вернутся они к своим семьям? А если и вернутся, то, может быть, без руки или без ноги. Война только на картинках да в песнях удала…
Маврик решил рассмотреть мобилизованных. Он приложил к глазам бинокль и стал разглядывать едущих на барже. Это были люди в лаптях, в сапогах, с котомками, с дорожными сундучками, в плохой одежде. Всё равно бросать. Дадут казённую. В бинокль было отлично видно и выражение лиц. Баржа быстро пробегала в поле зрения бинокля, и Маврик вёл его за баржей. И когда он разглядывал сидевших на корме, он увидел так отчётливо два таких близких и знакомых лица, что бинокль выпал из его рук и он закричал:
– Папа! Папочка…
Пронзительный крик услышали находившиеся на палубе и в каютах, окна которых были открыты.
– Папа… Папа… Это я… Это Маврик… Григорий Савельевич!.. Это я…
Но разве из-за шума колёс и воды Герасим Петрович и Григорий Савельевич Киршбаум могли услышать крики Маврика?
Около Маврика столпились женщины. Они спрашивали, что случилось, что произошло. Появилась и Екатерина Матвеевна.
– Маврушенька, что с тобой?
– Мама опять одна! – выкрикнул он. – Ильюшиного папу тоже забрали на войну.
Он мог бы добавить, что на этой же барже везли Павлика Кулёмина, снова отнятого у Жени, так долго ждавшей своё вероломное счастье. Но Павлик сидел за канатами, и его не было видно. Патриотически настроенные пассажиры первого и второго класса бежали по палубе к корме и махали платками, столовыми салфетками и требовали у баржи с мобилизованными скорейшей победы.
Третья глава
Патриотическая взволнованность первых недель войны сменилась недовольством. О войне задумывались и далёкие от политики люди. Санчикова мать, встретившись с Екатериной Матвеевной на улице, говорила: «А чего ради война? За что люди должны складывать свои головы? Зачем простой народ должен терпеть нужду?» Екатерина Матвеевна молчала. Она не знала ответа на эти простые слова, хотя и были всеобъясняющие слова с первого дня войны: «За веру, царя и отечество». Но теперь и эти слова настойчиво требовали объяснения.
Молчаливая, тихая женщина Елена Степановна Кулёмина и та за чаем спросила Екатерину Матвеевну:
– А зачем вере нужно столько крови? Чего не хватало отечеству, Екатерина Матвеевна? Чего? Земли, руды, леса или скота? Зачем понадобилось царю губить свой народ?
Пока немногие могли ответить на этот вопрос.
Анна Семёновна, Кулёмин и Терентий Николаевич Лосев, хотя и с трудом, но справлялись с делами. В Казань по-прежнему отправлялись стереотипы листовок. Нередко Казань заказывала листки, похожие по внешности и обрамлению на патриотические обращения благотворительных комитетов или объявления торговых фирм. Такие листки, начинаясь крупными буквами: «За веру, царя и отечество» или: «Дешёвая распродажа!», – продолжались обычным шрифтом, рассказывая правду о войне.
Любовь Матвеевна Непрелова всё ещё верила, что, проснувшись однажды, услышит, что война кончилась. А она и не думала заканчиваться. Минула осень, пришла зима, наступал 1915 год.
– Тебе, Маврикий, как мужчине, первому произносить тост, – сказала мать тринадцатилетнему сыну.
Тост был кратким:
– Пусть кончится война в этом году.
– Пусть кончится она к весне, – поправила, вздыхая, мать, не очень веря, что это возможно.
Ильюша тоже оказался единственным мужчиной в семье, и это понимала даже Фаня. Григорий Савельевич был контужен. Его перевели с передовой в военную прифронтовую типографию. Анна Семёновна с трудом содержала семью. Ильюша частенько приходил обедать к Екатерине Матвеевне. Якобы за компанию с Мавриком. На самом же деле Иль, как он говорил сам, обладал аппетитом значительно большим, чем бывало на столе еды. Фаня тоже под благовидным предлогом, что Лерочка невыносимо одинока, по нескольку дней подряд жила у Тихомировых. Фаню любили там, хотя и не хотели, чтобы она, так рано, так ослепительно расцветающая красавица, помешала Викторину закончить образование. Он в каждом письме спрашивал бабушку о Фане.
– Если суждено, – говорила внучке Лере Варвара Николаевна, – то я никогда не стану на их пути.
Главенствовали в Мильве, и были на виду, и жили в достатке люди, подобные тем пассажирам верхней палубы парохода, которые махали мобилизованным платками и салфетками, требуя победы. Махали салфетками, чокались рюмками, поражали противника словесными канонадами и мильвенские патриоты. Комаровы. Шульгины. Мерцаевы. Чураковы. Не говоря уже о высшем круге, собиравшемся в доме Турчанино-Турчаковского. Деятельные и бездельничающие дамы устраивали в пользу раненых лотереи, довольно весёлые вечера, балы-маскарады.
В корону на спине горбатого медведя, как в корзину, были воткнуты союзные флаги с центральным из них трёхцветным флагом Российской империи. Это было весьма многозначительно. И доктор Комаров сказал по этому поводу спич:
– Господа! Медведь – это не только фабричная марка завода и герб Пермской губернии, в нём хочется мне видеть гораздо большее… Это русская сила. Пусть в некотором роде дикая, лесная и, даже позволю себе, звериная сила… Она идёт напролом и, сокрушая всё на своём пути, проносит победные знамёна…
Этот спич, приукрашиваясь, пересказывался другими на вечеринках, именинах, просто в весёлых компаниях, и в конце концов горбатый чугунный медведь получил новое звучание, и пристав Вишневецкий установил на плотине возле монумента полосатую полицейскую будку и почётный пост, а всякому полицейскому, проходящему мимо медведя, было приказано отдавать честь.
Медведь шёл и нёс победные флаги, а война шла сама по себе… Одни складывали свои головы, вторые боролись с нуждой и лишениями, принесёнными войной, а третьи наживались на войне. И этих наживальщиков на войне было не так уж мало. Война обогащала всякого хищника, от перекупщика дорожающих спичек, папирос, сальных свечей до прижимистого Сидора Петровича Непрелова, откупившегося от мобилизации малой пасекой и наживающегося теперь на каждой малости.
Герасим Петрович, назначенный старшим писарем в артиллерийскую батарею, жил в Воронеже. Почерк, оказывается, всюду великая сила. Писарь, особенно старший, – это не солдат. Он очень хорошо выглядел на фотографическом снимке. Ему шла военная форма. Он не терял надежды побывать в Мильве, аккуратно писал Маврику наставительные письма.
Маврик старался не получать троек. Не ладилось только с латинским языком, который преподавал «Аппендикс», или, попросту говоря, «Слепая кишка» – так был назван протоиерей Калужников за то, что его, а не учредителя гимназии Всеволода Владимировича Тихомирова, утвердили директором гимназии, ставшей казённой. Причиной этому был не только его сын, живший за границей и выступавший там против войны, но и он сам.
Всеволод Владимирович мечтал создать новую универсальную гимназию, из которой бы выходили не просто хорошо образованные люди, но и многое умеющие делать своими руками, приученные к труду. Поэтому подвальный этаж гимназии был приспособлен под мастерские. С переменным успехом работали столярная, токарная по дереву, сапожная и переплётная мастерские. Всеволоду Владимировичу очень хотелось купить близкие к гимназии дома и создать там хорошие, светлые мастерские. Но в деньгах было отказано. В учебном округе нашли эту затею ненужной и посоветовали генералу Тихомирову вспомнить свою специальность и преподавать питомцам военные знания. Всеволод Владимирович согласился стать командиром гимназических рот, считая, что военные знания при любых обстоятельствах и поворотах жизни не будут лишними. Мастерские были сохранены на правах необязательных. Маврик обучался в столярном классе, куда пришёл хороший учитель, добрый человек, пленный чех Ян. Работа в мастерских по часу два раза в неделю, два раза по часу военные заняти