Сказав тётке о своих намерениях, Маврикий отправился к горе. К ней ведёт ветка дороги. С первых же шагов на насыпи дороги попадаются редкие камни. Из них состоит то, что железнодорожники называют балластом, – материалом для подсыпки верхней части насыпей. Гранит нельзя спутать с известняком, а уж с малахитом-то или яшмой – тем более. Маврик знал по той коллекции, какая есть в гимназии, до двадцати различных пород камней. А тут попадаются и неизвестные. Он их берёт и кладёт в узелок, завязанный из носового платка. Трудно поверить, но тут попадаются и обломки горного хрусталя. И никто не запрещает брать это.
Разговаривая с самим собой, он и не заметил, что идущий за ним бородатый пассажир тоже собирает камешки.
– Вот это находка, – услыхал Маврик позади себя приятный голос. – Кварц с крупицами золота. Полюбуйтесь, молодой человек.
– Вот бы мне найти такой, – сказал со всей непосредственностью Маврик.
– Зачем же находить, коли я уже нашёл! – Сказав так, незнакомец преподнёс камень.
– Нет, я не могу взять у вас. В нём же золотые крупицы.
– Да полно, полно. Их тут на два гроша с полушкой. Берите.
Прежде чем взять, Маврик сказал:
– Вы знаете, я ведь не для себя собираю камни, а для мильвенской гимназии. Для коллекции Тамары Афанасьевны.
– Тем более нужно взять. Особенно мне приятно, что моя находка пойдёт для такой хорошей гимназии.
– А откуда вы знаете о ней?
– Из газет. Я много читаю. Эту гимназию, кажется, создал некто Тихомиров?
– Не некто, – поправил Маврик, – а очень передовой и благородный человек, хотя и… Но директором сделали другого.
– Наверно, ещё более хорошего и ещё более передового человека?
– Нет… директором назначили Аппендикса. Что в переводе с латинского означает – слепая кишка. Он протоиерей.
– Значит, неважный человек, коли его прозвали «Слепой кишкой», хоть и протоиерей.
– Ерундовый, – подтвердил Маврик. – Может быть, я этим оскорбляю ваши религиозные чувства? – вдруг спохватился Маврик. – Может быть, вы едете на богомолье в Верхотурье?
– Да нет, – с лёгкой усмешечкой ответил незнакомый. – Я отмолился лет в четырнадцать… А вы?
– А я? – задумался Маврик. – Я, кажется, ещё нет… А почему вы любопытничаете?.. Об этом же нельзя разговаривать с первым встреч… ну, в общем, с незнакомым человеком. За безбожие могут исключить… Или ещё хуже. Причислить к политическим.
– Да-а… это ужасно.
– Хотя… хотя я не из трусливых. Я уже всякое повидал на своём веку.
На лице Маврика изобразилась таинственность. И он почти шёпотом сообщил незнакомцу: – Вы не думайте, в Мильве тоже случаются разные происшествия, ничуть не менее страшные, чем на этой горе. Хотите со мной на эту гору, и я расскажу про неё одну страшную историю.
– С превеликим удовольствием… – согласился незнакомец. – Я безумно люблю всякие истории.
Они не торопясь подымались на гору Благодать по деревянной лестнице, которая зигзагами вела от площадки к площадке. Когда же они поднялись к чугунному памятнику, который представлял из себя чугунную вазу с пылающим в ней тоже чугунным огнём, то Маврик сказал:
– Этот памятник, хотя и попроще нашего горбатого медведя с короной на спине, но лучше…
– Чем?
– Тем, что этот памятник прославляет что-то хорошее и возвышает, а не придавливает и не устрашает… В нём хотя и не настоящее пламя, но оно всё равно как бы горит и не затухает…
– Ты прав, бараша-кудряша, горит и не затухает…
Маврик вздрогнул.
– Как вы назвали меня сейчас?.. Как вы назвали, повторите…
– Как всегда, – тихо ответил Иван Макарович Бархатов. – Бараша-кудряша.
Как много нужно было Маврикию сказать Ивану Макаровичу и ещё больше услышать от него. Только Иван Макарович мог прямо ответить на те вопросы, которые все остальные обходили молчанием или ограничивались туманными полуответами.
За час-полтора, проведённые на горе, Маврикию открылось куда больше, чем за все эти годы недомолвок, намёков и догадок.
Правда и Артемий Гаврилович Кулёмин говорил, что жизнь будет не всегда такой, а какой именно – умалчивал. И Емельян Кузьмич Матушкин, учивший ребят в ближнем лесу ставить петли на зайцев, обещал какую-то большую «весну-красну». Не ту, что приходит каждый год… А какую, он тоже недоговаривал. А теперь Иваном Макаровичем всё недосказанное было собрано воедино и разъяснено. Будто он взял и дорисовал недорисованное.
Как много оставит Маврикий здесь, на вершине горы! Ещё больше отшелушится потом, когда он, раздумывая, примется настойчиво открывать крепко запертое царём, церковью, богатеями.
Связку волшебных ключей подарил Бархатов своему любимцу…
С горы открывается вид на котлован рудника. Работает множество рудокопов и возчиков. Они в синих, красных, жёлтых, белых рубахах. Лошади вороные, карие, пегие, гнедые, рыжие, сивые, запряжённые в тележки, спускаются и подымаются по уступам котлована, доставляя добытую железную руду. Бархатов, указывая на эту кишащую пестроту, говорит медленно, терпеливо, убеждённо:
– И все руки да лошадь. Ни одной машины. Дело не только в том, что народ возьмёт это себе… Народ должен переустроить всё до основания. Создать машины, которые добывают руду, которые дробят её, сортируют и отвозят на доменные печи. Должно быть много машин. Всяких машин. Машины будут пахать и копать. Рубить и ковать. Строгать и пилить. Машины должны будут делать всё, что делают сейчас руки. Строить, изобретать, конструировать машины – будет всенародным делом. И будет очень хорошо, если ты, – сказал совсем ласково Иван Макарович, – придумаешь хоть одну из них.
Потом он посмотрел на часы.
– А теперь тебе время на станцию. – Он протянул руку. – Ты, пожалуй, не сообщай, что встретил меня. Екатерине Матвеевне лучше, я думаю, меньше знать. И для меня спокойнее. Ну, а на тебя-то я, товарищ Толлин, надеюсь, как на себя. Если, как ты говоришь, в те годы умел язык за зубами держать и никому не сказал, что узнал меня на Омутихинском пруду, то теперь-то уж и колом слова из тебя не вышибешь. Так, что ли?
– Так, Иван Макарович. Только вы всё равно обнимите меня, как прежде… И я обниму вас на прощание…
И они обнялись там же, у чаши – памятника Степану Чумпину. У чаши, в которой горел хотя и чугунный, но огонь.
– Мне туда, – указал Иван Макарович на синеющую за рудником гору. – Адреса постоянного пока ещё нет. Так что писать мне, Маврикий свет Андреевич, некуда. А твой адрес я знаю. Пока…
Бархатов направился по склону горы. Маврикий стал спускаться по лестнице. Вскоре Бархатов скрылся в кустах. Как жаль, что встреча была короткой, но нужно быть благодарным и за это. Они могли и не встретиться.
Не спешит торопливый Маврикий, шагая по шпалам ветки на станцию. Боится растерять услышанное…
Где-то в этих местах начинаются красоты Северного Урала. Было на что посмотреть Маврику. В Мильве отроги, увалы, а здесь величественные скалы. Лес тут строже, выше и деревья крепче стоят на своих разлапистых ногах. Очень много кедров и много белок. Их можно увидеть из окна вагона.
Верхотурье предстало не таким, как представлялось. Это очень маленький деревянный городок. Куда ни посмотри, виден конец улицы. Главное здесь – монастырь. В монастыре всё из камня. Храмы, службы, дома для приезжих, ворота и стены.
– При монастыре половина города живёт, монастырём и кормится, – рассказывал Екатерине Матвеевне Пётр Тихонович Мальвин.
Пётр Тихонович тоже кормится монастырём. Возит богомольцев с вокзала в монастырь. Некоторые по рекомендации останавливаются у него. Маврик с тёткой приехали по рекомендации, поэтому Мальвин и подал им лошадь, а тётя Катя до этого посылала ему телеграмму. Мальвин, как и Яков Евсеевич Кумынин, прирабатывает конём. Извозом. А вообще-то он мастер – гнёт сани, делает коромысла, обода для тележных колёс.
Дом у Петра Тихоновича – комната и кухня. Можно сказать – изба, но, конечно, с городской начинкой. Кровать с никелированными шишками. На окнах тюль. За тюлем герань и столетники. Посреди горницы комод с зеркалом. На комоде свинка-копилка, соломенная шкатулочка и каслинского литья конь. Хозяйка была рада гостям.
– Одни мы живём, – сказала она. – Был сын, да угнали на позиции. Теперь-то его, слава богу, ранили. Живым приедет наш Серёженька, хоть и без ноги… Без ноги не без головы, – рассудительно добавила она.
Судя по всему, Петра Тихоновича нельзя было отнести к людям верующим. К монастырю и монахам относился он явно плохо. О Симеоне Праведном, на поклонение мощам которого в Верхотурье съезжается множество богомольцев, Пётр Тихонович говорит так:
– У нас на Урале два святых – Стефан Великопермский и Симеон Праведный. Стефан – из высокого роду-племени, в больших церковных чинах, а наш Симеон – из простых. Стефан в церкви знаменит, а этого нашего и в народе знают. За своего считают. Он вроде как бы портным был. По домам ходил шил. А денег не брал. Шьёт, шьёт – нашьёт ворох всякого-разного, какую-то малость не доделает, и нет его. Исчезал. Святой очень любил рыбку ловить. Поэтому на иконе его рисуют на берегу с ведёрком и удилищем… Ну, а потом… потом нетленные мощи обнаружились, – сообщает Пётр Тихонович.
Екатерина Матвеевна отворачивается к окну. Ей не хочется слушать о мощах. Маврик замечает это. Она не верит в святость мощей. Это ясно. Но зачем же она ехала сюда, зачем она идёт на моления в монастырь? Неужели для того, чтобы ближе увидеть, лучше понять и разувериться во всём этом? Невероятно! Не может быть. Нет, это так и есть.
– У монастыря какой-то торговый ярмарочный дух, – делилась она своими впечатлениями за обедом. – Торгуют всем и берут за всё. Церковные службы неприлично торопливы… Монахи слишком толсты. Видимо, они очень мало постятся.
К наблюдениям Екатерины Матвеевны Пётр Тихонович добавлял своё:
– Наш монастырь – это фирма. Притом жадная и безжалостная торговая фирма. Возьмите вы, к примеру, Екатерина Матвеевна, целительное масло из лампады Симеона Праведного. Сколько продаётся этого масла? Многие тысячи флаконов. Бочками привозят его. Работает целый маслоразливочный цех. При чём тут лампада?