В комаровском кружке досужие и сытые люди по-прежнему между сменой блюд или пятой и шестой рюмками решали судьбы отечества и его правительства.
– А я скажу вам, милостивые государи, – говорил, повязавшись салфеткой по-господски, Чураков, – у нас будет «президен» на манер французского, который станет как бы выборным царём на три или там четыре года. И в случае неподходящести этого правителя, – продолжал купчина, размахивая вилкой, – его не надо свергать. Переизбрал, – и никакой амбиции.
Другому мильвенскому тузишке, Куропаткину, президент представлялся человеком с деньгами.
– И не сомневаюсь, господа, – присоединился Куропаткин к предыдущему стратегу, – у президента капиталу будет никак не меньше двух-трёх десятков миллионов в устойчивых деньгах. Иначе как можно ему доверить империю? Такой воровать не будет, потому что своих денег невпроворот…
Доктору Комарову президент виделся человеком образованным. И он на ужине, посвящённом заре революции, просвещал своих гостей:
– Да не оставит нас мудрость… Да не покинет благоразумие в нашем предвидении. Во главе нового правительства я вижу человека многосторонне эрудированного и осведомлённого, сочиняющего книги по экономике и политике.
Говоря так, доктор Николай Никодимович Комаров не исключал себя на посту главы правительства.
– Да, да, да, – еле слышно подтверждал Турчанино-Турчаковский, спустившийся теперь до комаровских ужинов.
Демократия. Ничего не поделаешь. Приходится…
А что думали, как рассуждали такие, как Яков Кумынин?
– О чём шумят, – спрашивал Кумынин, – о чём спорят на митингах, когда чёрным по белому яснее ясного сказано: «Вся власть Учредительному собранию». Соберётся оно и учредит, какой власти быть, каких законов слушаться.
И когда тот же Африкан Краснобаев говорил, что Учредительное собрание может оказаться в руках буржуазных партий, Кумынин только посмеивался:
– Как же это может случиться… Нас, рабочих, нас, крестьян, нас, простого народа, больше. А их? Попов?.. Купцов?.. И прочих богатеев по пальцам можно пересчитать, сколько от них изберут? Одного или двух депутатишек…
Доверчивые и честные люди, такие, как Кумынин, и не представляли всех парламентских сложностей, предвыборной игры, соглашательства и прямого предательства партий. Слепота Кумынина и похожих на него ещё даст себя знать не в одной только Мильве. Эти добросердечно, от широты души, от бесконечной доверчивости заблуждающиеся люди принесут ещё множество страданий себе и другим. И тоже – не в одной только Мильве…
К всеобщему единению всех призывали в проповедях и священники, молившиеся за Временное правительство и о даровании ему победы.
Так много произошло и так мало свершилось. Турчаковский, носивший теперь, как и многие красный бантик, по-прежнему управлял заводом, хотя и в строгой согласованности с деловым советом, избранным рабочими.
Трёхцветный царский флаг был перебит на древках белой полосой вниз и красной полосой кверху, что, по разъяснению знатоков, означало громадную победу народа и революции, олицетворяемых главенствующей красной полосой, и низвержение монархии, униженно представленное на флаге белой полосой. Что же касалось средней синей полосы, то её толковали по-разному. Она, видимо, олицетворяла нечто среднее: торговцев, ремесленников, священников, всяких бывших и тому подобное «ни то и ни сё».
Видимо, принадлежа теперь к этой средней полосе, пристав Вишневецкий поэтому и ходил в синей бекеше, отороченной серой мерлушкой, и в сером треухе. Пусть себе ходит в своей синей бекеше и охотится на зайцев. Придёт время, и Учредительное собрание решит, как поступить с Вишневецким.
На бесчисленных митингах говорили о неслыханных переворотах, о величайших нововведениях, но это были только слова или внешние изменения. А по сути дела «оставалось то же в новой коже», как говорил Терентий Николаевич Лосев. И сказанное им трудно было опровергнуть.
Правда, ввели восьмичасовой рабочий день, но продукты и товары подорожали так намного, что большинство рабочих оставались на сверхурочные «вечеровки», а некоторые работали и по две смены.
У власти опять оказались люди, объединяемые теперь уже всем понятным словом – буржуазия.
Наивным, непосредственным и чистым глазам человека, если он даже очень юн, чаще видится жизнь такой, как она есть. Толлин и его товарищи находились ещё в том возрасте, когда глаза невозможно уговорить видеть не то, что есть, а то, что нужно, необходимо или хотя бы желательно благополучия ради.
Гимназия им была ближе всего. А в ней ничего-ничего не изменилось, если не считать замены гимна «Боже царя храни» гимном «Коль славен наш господь в Сионе» и замены портрета царя картиной лихой битвы казака Кузьмы Крючкова, посадившего на пику сразу чуть ли не семнадцать солдат вражеской армии.
– Разве только для этого свергали монархию? – резонно спрашивал Коля Сперанский у своих единомышленников, собравшихся в раздевалке нижнего этажа. – Нужно ли ждать Учредительного собрания, чтобы заставить уйти из гимназии Слепую кишку, чтобы вернуть в гимназию сына подпольщиков Киршбаумов, чтобы сделать необязательным предметом закон божий, чтобы сделать обязательным предметом изучение одного из ремёсел, чтобы назвать гимназию общеобразовательным политехническим училищем? Ведь такой её хотел сделать Всеволод Владимирович.
В раздевалке Колю Сперанского слушали до десяти гимназистов из разных классов. Тут были Волька Пламенев, Митька Байкалов, Бату Мухамедзянов, второй брат Сперанский, Геня Шумилин, и все они одобряли Сперанского.
– Тебе и быть председателем стачечного комитета…
Программа требований и все её пункты были приняты с восторгом. Добавлений оказалось немного. Только два. Воля Пламенев предложил:
– Если мы требуем, чтобы убрали Калужникова, так должны же мы кого-то и провозгласить – я настаиваю на слове «провозгласить» – нашим директором.
И был принят новый пункт: «Требуем провозгласить директором учредителя нашего учебного заведения Всеволода Владимировича Тихомирова».
Предложенное Мавриком не прошло. Он хотел сбросить в пруд ненавистного медведя. Все сказали, что в гимназии этого не решить, однако все нашли требование правильным и революционным.
Был выбран стачечный комитет. Маврик вошёл в него кандидатом.
Зато его выбрали делегатом для вручения ультиматума и требований.
На другой день, до начала уроков, Толлин, с красной повязкой на правом рукаве, что должно означать – революционер, и с белой повязкой на левом рукаве, означающей – парламентёр, вошёл в учительскую.
Там собрались почти все учителя, даже те, у которых не было первых уроков. Они знали о забастовке, и многие хотели её, хотя и скрывали это.
Толлин вошёл, остановился, сделал общий глубокий поклон и сказал, как было велено, очень вежливо:
– Прошу извинения. – Затем, чтобы не заикнуться, он сделал паузу – вдох и выдох – и подошёл к протоиерею, подал хорошо переписанные, без единой пропущенной запятой, листы и сказал без обращения, как было велено старшеклассниками: – Ультиматум.
Калужников, не прикоснувшись к положенным перед ним листам, не взглянув на них, сказал:
– Чтением не удостою. Перешлю при случае в округ. Пусть решают там. – Затем, повернувшись спиной к парламентёру, отошёл к окну.
Это было слишком оскорбительно. Толлин ещё раз поклонился всем и, не удержавшись, объявил, не заикнувшись:
– Забастовка начинается сегодня.
Стачечный комитет, стоявший у дверей учительской в полном составе, слышал, а кто-то и видел в щёлочку, что происходило там.
Вместо ожидаемого звонка затрубил охотничий рог. Его принёс Байкалов. Затем послышался бой ротного барабана гимназии. Он бил тревогу. Дежурные выстраивали свои классы в коридоре второго этажа. Председатель стачечного комитета объявил:
– Наши требования не стали даже читать. Забастовка начинается сегодня. Сейчас. Организованно и спокойно идите в раздевалку. Пикетчики, по местам!
Забастовка началась. Митька Байкалов, довольный своим избранием на пост начальника пикетов, успел дать по уху толстомясому Лёвке, оставшемуся в классе, и замахнуться на Сухарикова. Ударить такого, у кого «еле-еле душа в теле» было невозможно.
Учащиеся младших классов, которые не должны были участвовать в стачке, не могли не воспользоваться ею. Это два, а то и три свободных дня. Там тоже оказался свой стачечный комитет. И они тоже ринулись, хотя и менее организованно, в раздевалку…
В этот же день сестра и брат Киршбаумы, сидя у Матушкиных, обсуждали, как скорее вызволить Анну Семёновну. И когда было решено, что в Пермь с письмами от Мильвенского Совета депутатов поедет Илья, раздался тихий стук в ставню окна.
Емельян Кузьмич вздрогнул. Это был очень знакомый и точный условный стук.
– Неужели он вернулся?! – крикнул побелевший Матушкин и побежал к двери. Не прошло и минуты, как Емельян Кузьмич завопил, запел, захлопал в ладоши:
– Господи, да святится имя твоё… Сто чертей и одна ящерица! Да неужели ж это вы?
На пороге стояли сияющие, смеющиеся исхудавшие и, судя по всему, голодные Григорий Савельевич в солдатской шинели и Анна Семёновна в чужом стареньком пальто.
– Мамочка!
– Папа!
Дети повисли на шее родителей. Шум, визг, слёзы и крики…
– Теперь всё позади… Теперь всё позади, – успокаивает Григорий Киршбаум не то детей, не то жену, а может быть, свои пошаливающие нервы.
В Мильве все говорили об ученических забастовках. Женская гимназия забастовала в знак солидарности с мужской. Чтобы не дать выглядеть забастовке «пустой», были предъявлены требования не обязывать гимназисток появляться только в форменных платьях и разрешать носить причёску с шестого класса, а также не ограничивать цвет чулок только чёрным и тёмно-коричневым. Требовалось также отменить внеклассный надзор, хотя такового и не было, да и некому его было вести.