Новые шторы. Новые занавесочки. В буфете три сервиза. Новая оленья доха и новое штучное ружьё. Уже ждёт примерки костюм для визитов.
Хотя Вишневецкий теперь и не тот гость, которого можно звать, однако же, если бы не он, так умно подсказавший ей, как нужно распорядиться пивом, обречённым на слив в снег, то было ли бы у неё это всё? Пристава, наверно, всё-таки следует пригласить. Конечно, без гостей и поздно вечером.
Герасим Петрович приехал раньше, чем его ждали. Он появился в офицерской шинели. В серой каракулевой папахе. На погонах по звёздочке. Ириша дичится отца. Она не помнит его. А он не спускает её с рук. Раздаются подарки. Маврику преподносится фотографический аппарат фирмы «Ернеман» со всеми принадлежностями. Пусть с запозданием, но пришёл аппарат. Теперь можно накапливать повествовательные фотографические альбомы. И Маврикий готов сделать первые снимки. Но…
Отчим говорит:
– Ещё не кончился учебный год, Андреич. Аппарат может отвлечь тебя. А кроме того, я купил эту дорогую и серьёзную вещь на будущее… Когда ты подрастёшь.
Аппарат и принадлежности собираются и складываются в сундук. Мать молчит. Она, конечно, всем сердцем хочет отдать сыну аппарат. Он так был нежен с ней всё это время. Мать видела в нём свою опору. Она знала, что из него получится хороший человек. Кем он станет, было трудно предположить. Она не исключала увидеть его учителем, сочинителем пьес, начальником типографии или почты. Кем бы он ни стал, мать может положиться на него как на кормильца. Эти мысли пришли в голову, потому что Герасим Петрович приехал удивительно красивым. Форма так шла ему. А она за эти годы изменилась не к лучшему.
Всё бывает в жизни. К тому же… он моложе её.
Приезд отчима вернул оскорбительное прошлое. Маврика не называли петрушкой, но это прозвище так недвусмысленно подтверждалось подаренным и тут же отобранным аппаратом.
Чтобы не уронить себя, чтобы скрыть свои страдания, Маврикий, сказав, что послезавтра трудная диктовка и ему нужно готовиться к ней, ушёл из дому.
Маврик направился к тёте Кате в Замильвье через плотину и, как это бывало часто, задержался у медведя,
Все привыкли к тому, что на его горбу корона. Даже кто-то из просвещённых людей сказал, что эта корона никому не мешает и ничем не угрожает. Маврик не соглашался с этим. Каким памятником, чему памятником может быть зубастый зверь с короной на горбу. Разглядывая с младенческих лет знакомый монумент, Маврик думал о шестиглавом чудище, которое он топчет и которое совершенно определённо ещё в прошлом году называли крамолой, то есть революцией.
Маврику захотелось пойти к Киршбаумам, и он направился к ним. Всю дорогу он думал о медведе и, придя к Киршбаумам, продолжил свои мысли вслух.
Киршбаум, соглашаясь с Мавриком относительно медведя, сказал:
– Едва ли можно придумать более злую сатиру. Российский капитализм был горбат от рождения. И он сгорбился ещё больше, когда стал матёрым зверем. Таким он остаётся и теперь. Горбатого может исправить только могила.
– Хорошо бы его сбросить с камня в пруд. Тут очень глубоко. Леска в семнадцать колен не достаёт до дна. Это больше пяти саженей. Со дна пруда никто и никогда не поднял бы медведя.
– Кому нужно, Маврик, возиться с этой махиной? В нём же, наверно, пудов двести. А то и больше, если он отлит не пустотелым. Хорошо, если б с него хотя бы свинтили корону.
Об этом тоже думал когда-то Маврик. А теперь он твёрдо решил отвинтить корону и сбросить её в пруд.
Этим планом он поделился с Ильюшей.
– А что ты думаешь, Мавр, и свернём. Нужно только узнать размер гаек и подобрать ключ.
Залезая мальчишкой на медведя, Маврик точно помнил, что корона привинчена четырьмя большими гайками, но каков их размер – он не знал. Ему на память пришёл раздвижной французский ключ. Тот самый французский ключ, что изображён скрещённым с молотком на фуражках техников. Если бы достать такой ключ!
Оказалось, что можно достать и не такой, а цепной, с большим рычагом.
– Перед таким ключом не устоит никакая гайка, – заявил знающий Илья. – И такой ключ есть у Терентия Николаевича.
Услышав это дорогое имя, Маврик вспомнил, как Терентий Николаевич всегда потакал их затеям. И уж если кому-то можно было довериться без опасений, то только ему, верному другу детства. Захотелось взять в компанию по свёртыванию короны и Санчика Денисова.
– Решено?
– Решено!
А дальше всё было как в сказке. Санчик, конечно, немедленно согласился раскороновать медведя. Терентий Николаевич тоже сказал:
– В чём дело, рабочий класс? Только керосинчику всё ж таки нужно захватить. Вдруг да прикипели, приржавели гайки к болтам.
Ночь была мглистая и тёплая. На счастье, не горели на плотине дуговые электрические фонари. Полицейского поста не было и в помине.
Три друга благополучно отвернули три гайки. Четвёртую заело.
– Значит, и на мой пай осталась гаечка. Спасибо, не обошли своего старого дружка.
Терентий Николаевич полез на памятник, и гайка с первого же рывка отломилась вместе с изоржавевшим болтом.
Самое лёгкое оказалось самым трудным. Корона была литой и тяжёлой. Её нужно было, во-первых, снимая с анкерных болтов, приподнять, а потом скатить с горба по хребту к хвосту, не дав ей сползти по боку медведя.
Нашлась доска. Доску подвели под корону. Затем её протащили по доске к хвосту и скинули в пруд. Корона будто сама рвалась в воду. Покатившись, она не упала на кромку, а булькнула в промежуток отбитого от кромки плотины льда. Так что не пришлось и спускаться на лёд.
– Теперь скорым ходом-пароходом по домам! – скомандовал Терентий Николаевич.
Дуговые фонари зажглись до того, как Маврик пришёл домой.
О похищении короны с горбатого медведя стало известно ночью. Утром об этом узнали рабочие, идущие в завод через плотину, а затем и весь завод.
С наступлением дня по плотине нельзя было ни пройти ни проехать. Всем хотелось посмотреть на медведя без короны. Побывал на плотине и доктор Комаров. Он сказал:
– И очень правильно сделали… Если он нёс на своей спине эмблему, не соответствующую времени, её нужно было сбросить, как сбрасываем мы всё, противоречащее нашему революционному духу…
А на обратном пути, едучи в своих лёгких санках, доктор пожалел, что не было торжественного церемониала сбрасывания короны. Как бы это могло быть театрально… Корону можно было бы отправить в печь для переливки на оборону.
Турчанино-Турчаковский тоже имел суждение по этому поводу на деловом совете:
– Я и сам думал об этом, да постеснялся выглядеть слишком левым. Мне давно казалось, что корону следует заменить якорем.
– А почему именно якорем? – играя в некоторую оппозицию, по крайней мере интонационно, спросил зауряд-техник Краснобаев.
– Якорь, Игнатий Тимофеевич, – мягко принялся отвечать Турчаковский, – помимо того, что является давнейшим изделием нашего завода, ещё олицетворяет собой надежду! Это символ надежды.
– А на что? – спросил снова с наигранной ершистостью Краснобаев.
– Все люди во все века надеялись на что-то! – с той же мягкостью разъяснил Турчаковский. – А теперь после революции мы живём столькими надеждами! И такими, – он простёр руки, – великими надеждами.
– А как же насчёт крамолы, которую попирает медведь?
– Игнатий Тимофеевич, это не крамола, а са-мо-дер-жа-ви-е… Ненавистный царизм растаптывает русский народ в образе проснувшегося после вековой спячки могущественнейшего исполина леса, которого из чёрного нужно перекрасить в… во всяком случае, подсветлить.
И всем это понравилось.
Было велено подыскать четырёхлапый якорь или отковать новый по размеру.
В Мильве каждый день что-нибудь да случалось, и ничего не происходило существенного, изменяющего жизнь, становившуюся день ото дня труднее.
Из несущественного, занявшего некоторое время внимание, была продажа дома приехавшей в Мильву Соскиной. У нотариуса Виктора Самсоновича Шульгина, всегда восторгавшегося особняком и парком Соскиной, никогда не хватило бы денег на покупку дома Соскиной, а теперь их оказалось более чем достаточно. Соскина просила очень немного, но золотыми монетами. А они были у дальновидного нотариуса.
Придя к Соскиной для завершающего разговора, Шульгину предстояло познакомиться с её мужем. Он не сразу, но и не так долго узнавал в важном господине с шелковистой бородкой Антонина Всесвятского.
– Извините, если мне показалось, что мы были знакомы. И если мне это действительно показалось, то давайте знакомиться.
– Как вам угодно, Виктор Самсонович. Я человек свободный и независимый во всех отношениях.
– Чем же вы изволите заниматься? Уж не состоите ли в какой-нибудь из партий?
– Да. Я представляю собой партию анархистов-индивидуалистов.
– Не слыхал-с такой.
– Это новейшая партия. Она легко умещается в одном пиджаке. Мне кажется, вы тоже представляете из себя такую.
Сделка не заняла много времени. Соскина умчалась в Петроград, где её ждёт полное разорение. Всесвятскому понадобились соскинские миллионы на подкуп охраняющих бывшего царя, которого он задумал выкрасть и перепродать тому из союзных правительств, которое дороже заплатит. Главное – выкрасть, а продать нетрудно. Это стоящая афера. Дело не только в деньгах, но и в мировой славе. Не так часто в истории мира воровали и продавали царей. Не предали бы только сообщники и не погубили гениальную затею. Что ты ни говори, хоть и бывший, но император…
А в Омутихе на мельнице в бывшем тихомировском доме строились свои планы. Они были несравненно мельче и благовиднее, хотя суть их была той же самой – воспользоваться «неразберихой», добыть, приумножить то, что обесценилось в сумятице войны. Поэтому, если мужики под шумок рубят казённый лес и продают почти даром за посевное зерно отличные брёвна, бери их, Сидор Петрович, складывай, укрывай. Есть-пить не просят. Брошенный овдовевшей солдаткой клин земли будет стоить подороже золота. Покупай, Сидор Петрович, да делай вид, будто ты это жалеючи соглашаешься взять маловажную землю. Глупо скупать скот. Он требует ухода, а медь, листовое железо, что тащат с завода недоедающие люди, тоже подымется в цене, как только люди, прикончив войну, начнут латать свои прорехи.