Кому теперь нужен тот же гвоздь? Кто строится теперь? А как понадобятся гвозди, когда вернутся уцелевшие на войне!
На горбатом медведе нет короны, но медведище царствует. Он ведёт за собой ещё многих людей, и ему ещё очень многие поклоняются.
Как же сломать это всё и можно ли сломать?
И однажды, задумавшись у окна в тихой квартире тёти Кати, Маврик спрашивает:
– Правда ведь, тётя Катя, я стал серьёзнее?
– Ты всегда был серьёзным мальчиком. Серьёзным и жизнерадостным.
– Нет. Это неверно. Я никогда не был серьёзным. И может быть, никогда не буду. Вообразив себя поэтом, я написал глупый роман в стихах. Вообразив себя взрослым в восемь лет, я поверил, что Лера влюбилась в меня. Это же глупо.
– Почему же? Если б я была Лерой, то разве бы я взглянула на кого-нибудь?
– То ты, тётя Катя. В любовь играть нельзя, как и в революцию. А я играл… Забастовка в гимназии разве не была игрой? Разве эта игра не продолжается?.. Тётя Катя, не перебивай!.. Мне пятнадцатый год. И если бы не мой низкий рост, я бы походил на мужчину.
– Да ты и сейчас походишь, Мавруша, очень походишь!
– Нет. Я хочу походить. Я играю в мужчину. Тётя Катя, когда же, когда из моей жизни уйдёт игра, уйдёт детство, которое не отстаёт от меня? Ведь отвинчивание короны с медведя на плотине – это тоже было мальчишеством.
– Это ты отвинтил её, Мавруша?
– Тебя это пугает, тётя Катя?..
– Нет, нет. Мне почему-то хотелось думать, что это сделал ты. И, конечно, Ильюша. И, конечно, Санчик.
– И, конечно, Терентий Николаевич. Это он разболтал тебе.
– Нет, Маврик, я могу поклясться, мне этого никто не говорил.
– Как это удивительно! Наверное, ты и я – это почти что одно.
– Наверно.
– А с папой я, кажется, на разных политических позициях.
Екатерина Матвеевна не отозвалась на это. Тогда Маврик спросил прямее:
– Так много партий, что не запомнишь их всех. Какая, ты думаешь, лучшая?
– Я так далека от всего этого и даже не знаю, как ответить.
– И не можешь посоветовать мне, какую лучше выбрать?
– Зачем же тебе советоваться со мной? У тебя столько хороших и умных друзей. А я скажу тебе, что ранний и торопливый выбор партии тоже может оказаться игрой…
Тётка и племянник теперь сдружились по-новому. Как взрослый со взрослым. И тем более было странным то, что в разговорах они почти не касались Ивана Макаровича Бархатова. Они скрывали друг от друга то, что потеряло всякий смысл держать в тайне.
На другой же день, когда в Мильве стало известно о падении монархии, счастливая Екатерина Матвеевна хотела рассказать своему самому близкому человеку о том, как с первой встречи в Перми у неё проснулись добрые чувства к Бархатову и как после его приезда в Мильву она поняла, что любит Ивана Макаровича. Боясь этого чувства, уходя от него, она приближалась к нему. Екатерина Матвеевна рассказала бы о встречах с ним в Елабуге, в Верхотурье, не утаив ничего.
Ей нужна была исповедь. Она всё ещё в чём-то чувствовала виноватой себя, хотя и не видела за собой никакой вины.
Прошлое в ней не было сильнее её большой любви, но всё же оно давало себя знать. И что скажет соседка, как отнесётся к этому родная сестра, для неё не было безразлично. И тем более очень важна была для неё оценка Маврика. Так уж была устроена Екатерина Матвеевна.
Откладывая со дня на день разговор с племянником о своём замужестве, она в конце концов пришла к заключению, что будет правильнее, если обо всём расскажет ему сам Иван Макарович.
А почему же Маврик избегал счастливого для них обоих разговора? Прежде всего, как и раньше, он считал неуместным вмешиваться в тёти Катины тайны. Может быть, всё на самом деле не так, как ему хочется верить? Может быть, как случается с самыми хорошими людьми, они разонравились друг другу? Ведь почему-то от него нет никаких известий, хотя теперь он мог бы написать открыто. И это тоже заставляет думать, что в их отношениях произошли не очень хорошие изменения. Зачем же напоминать о нём тёте Кате и ранить её, заставлять стыдиться, раскаиваться. Нет, он этого никогда не сделает. Другое дело, что он никогда не сумеет плохо относиться к Ивану Макаровичу. И он не сумеет обвинить его, даже если… Ну, правда же, тётя Катя не так уж красива, хотя и очень цветуща для её лет… Правда, что она довольно далека от революции… Нет, Маврик не будет винить его. А виденное им в Верхотурье на берегу излучины Туры он забудет для всех и для себя.
Но, как бывает обычно, сложные узлы, запутанные истории развязываются нередко просто и быстро.
Екатерина Матвеевна получила от своего мужа письмо и не раздумывая показала его Маврику. И Маврик прочитал:
«Родная моя! Прости меня за молчание. Там, где я был, оттуда не доходят письма. Сегодня с гордостью могу сказать, что выполнил очень большое поручение, такое большое, что даже не могу поверить в то, что было. В ближайшие недели буду на Урале и, конечно, в Мильве. Следующее письмо пошлю завтра, оно будет подробнее. Целую тебя и барашу-кудряшу…»
Тут Маврик прервал чтение и, приникнув к тётке, сказал:
– Я очень счастлив, тётечка Катечка…
Не будем давать волю розовым сентиментальным строкам, которые готовы занять несколько страниц, скажем только, что этот день для Маврика был днём многих и неожиданных развязок.
Не зная, куда деться от счастья, заполнившего всего его, Маврик решил пробежаться по плотине. А потом ему захотелось побывать на Мёртвой горе, где самые ранние проталины. Там начинается весна раньше, чем где-либо в Мильве.
Идя через кладбище, Маврик никак не предполагал, что здесь произойдёт драматическая сцена, и даже не одна.
Надо сказать, что кладбище в Мильве вовсе не такое уж мрачное место. Огромные разлапистые сосны, могучие лиственницы в сочетании с лиственными деревьями делают его похожим на парк.
И весной, когда ещё всюду снег, здесь немало гуляющих. Были они и сегодня. И среди них Маврик встретил Леру Тихомирову и Волю Пламенева. Они шли медленно по широкой, как улица, аллее. Лера выглядела совсем взрослой. Ей семнадцать лет. Она всегда будет старше Маврика на два года.
То ли почувствовав за собой шаги, то ли глаза Маврика, Лера оглянулась.
– И ты здесь, Маврик? Здравствуй!
– Здравствуй, Лера, – ответил на «ты» Маврик. Зачем же он ей будет говорить «вы», когда она говорит «ты»?
Они бы, наверно, как все эти годы, раскланявшись, разошлись, но глаза Леры смеялись, а глаза Воли Пламенева насмехались. Он спросил:
– Уж не назначил ли ты кому-нибудь здесь свидание? – Его глаза насмехались ещё более.
В это время, неожиданно до невероятности, меж могил и новых крестов появилась девушка. Это была Соня. Та самая Сонечка Краснобаева, которая шутливо прочилась в невесты Маврику. Соня, не ожидая и, конечно, не желая такой встречи, на секунду замерла, потом спряталась за памятник, похожий на часовню. Лера, заметя это, сказала:
– В самом деле, Маврикий Андрееивч, вы, такой влюбчивый молодой человек, наверно, здесь не просто так…
Этого оказалось достаточно, чтобы «завести» Маврика. И он стал говорить, не заикаясь, не ожидая от себя таких точных слов. Может быть, не только обида, но и прочитанное письмо от Ивана Макаровича придавали ему и силу, и красноречие, и смелость. Он сказал:
– Нет, я никому не назначал свиданий с тех пор, как в вашем доме, на мельнице, посмеялись над моей ребячьей любовью, которую ты, Лера, заставила зажечься во мне под рябинами на Ходовой улице, когда я был ребёнком.
Лера заметно смутилась На её щеках появился румянец.
Соня Краснобаева не хотела слушать далее их разговор, но какая-то сила удерживала её.
– Ну что ты, право, Маврик, – сказала тихо Лера. – Это всё было милой шуткой…
– Милая шутка стоила мне горьких слёз, – сказал Маврик. – Это было первое безутешное горе…
– Но теперь-то, когда всё прошло и забылось, зачем вспоминать об этом? – негромко и наставительно сказала Лера.
– Откуда ты можешь знать, Лера, что всё забылось и прошло?
Соня снова попыталась покинуть свою засаду и не могла. Хотела – и не могла.
– Послушай, ты забываешься! – прикрикнул на Маврика Пламенев, как старший на младшего. – Я запрещаю тебе…
– Запрещаешь? Ты запрещаешь? А разве это в твоих силах? – спросил Маврик. – Разве можно запретить мечтать, верить, надеяться, любить… Этого не может запретить никто… Никто, кроме смерти… – Так он сказал, наверно, потому, что кругом были могильные кресты, надгробные плиты и сама гора называлась Мёртвой. – Ты, может быть, запретишь Лере встречаться со мною во сне? Попробуй уведи её из моих снов!
Пламенев подошёл к Маврику и хотел приподнять его за воротник шинели и тряхнуть, как это делают с озорными мальчишками, а затем наподдать коленом, но пронзительный голос Леры остановил его:
– Не смейте, Пламенев! Это бесчестно. Вы хотите воспользоваться своим превосходством?
– Превосходством? – переспросил Маврик. – Каким? Мускулы – превосходство быка, но не человека… По-латыни это изречение звучит выразительнее, – сказал он только Лере и затем, поклонившись тоже только ей, заметил: – Какая сегодня хорошая погода. Прошу передать поклон от меня и от тёти Кати Варваре Николаевне… Всего хорошего.
Маврик ещё раз поклонился Лере и ушёл. Удивлённая Лера осталась посреди главной аллеи. Обескураженный Пламенев поднял вытаявший сосновый сук и пустил им в удаляющегося Толлина. Сук не долетел до цели. Маврик не оглянулся.
– Тоже мне… – сказал Пламенев. – Щенок, наторевший тявкать трагическими монологами. Доморощенный стихоплёт…
Лера не отозвалась, провожая Маврика виноватыми, широко раскрытыми глазами. Она искала слова и взвешивала их.
Слов нашлось много, и хороших слов, но почему-то не сказалось ни одно из них. Наверно, Лере было жаль обидеть Волю Пламенева, который так неожиданно померк для неё. Как будто ничего не произошло, но что-то случилось непоправимое. И Лера сказала Пламеневу: