– Воля, вам лучше всего сейчас молча оставить меня, если вы хотите на что-то надеяться. Идите же, – сказала она, свернув на боковую просеку.
Маврик был уже далеко. Он не слышал и не видел, что происходило за его спиной. Но всё же ему пришлось оглянуться. Его догнала Сонечка Краснобаева.
– Мы так давно не виделись и не говорили.
Перед Мавриком стояла тоненькая гимназистка с тёмными печальными и взрослыми глазами.
– Да, Соня, мы так давно не виделись…
– Какой ты стал большой-пребольшой и умный-преумный. Я всегда верила, что будешь таким, и гордилась тобой.
Маврик, остановившись, настороженно спросил:
– А зачем тебе нужно гордиться мною?
– Не знаю, – тихо сказала Соня. – Только ты всё это время жил в моих глазах. Стоило только мне их закрыть, и ты тут. – Соня закрыла глаза, повторяя: – И ты тут. Где бы ты ни был и кто бы ни был с тобой, я никогда не отпускала и не отпущу тебя из моих глаз… Этого мне тоже никто не может запретить, как и тебе видеть во сне ту, которая не стоит ни одного твоего сна, ни одного колечка твоих волос, ни одного лучика твоих глаз…
– Это неправда! – крикнул Маврик.
Ранняя влюблённость не похвальна, но если она чиста, то за что же её хулить?
Соня, признавшись Маврику, стремглав умчалась, счастливая, весёлая, окрылённая…
Маврик, желая осмыслить события, направился было к дедушке с бабушкой, но его привлёк стон и храп.
Меж могильных холмов лежал оборванный, с грязным лицом, заросшим свалявшимися седыми волосам, очень дряхлый старик. Он был смертельно пьян. И смерть сторожила его здесь, на кладбище, где было сыро, а ледяная земля и не думала оттаивать.
Маврик не сразу узнал лежащего. Это был изгнанный законоучитель кладбищенской церковноприходской школы отец Михаил.
Маврик слышал, что просвирня Дударина очень плохо обращается со своим старым спившимся сударем. Бьёт его. Отбирает у него довольно большую пенсию благочинного, ушедшего на покой. Старик, страдающий неизлечимым алкоголизмом, был вынужден просить милостыню или, появляясь у казёнки, молить о глотке водки.
Как ужасно, как жестоко поступила с ним жизнь! Но должен ли быть жестоким он – порядочный человек Маврикий Толлин? Не безнравственно ли пройти мимо, не оказав помощи?
Маврик побежал за церковным сторожем. Нашёлся и другой человек, прирабатывавший на кладбище. Они согласились за предложенные Мавриком деньги стащить пьяного в просвирнин дом, находившийся напротив кладбища.
Просвирне Маврик сказал, что ей придётся отвечать перед судом, если она не позаботится о своём гражданском муже.
– Теперь не старое время, – напомнил Маврик, обещая поговорить с протоиереем Калужниковым об устройстве отца Михаила в богадельню.
Что было и сделано Мавриком. Однако же скажем, чтобы не возвращаться к личности кладбищенского попа, что он, попав в режим богадельни, без алкоголя не прожил и двух недель. Но всё же умер по-человечески, не под забором и в трезвом виде.
О приезде Прохорова в Мильву стало известно в день открытия обновлённого памятника на плотине. После того как были произнесены примелькавшимися ораторами помпезные речи, после того как театрально сполз белый полог, закрывавший перекрашенного в цвет старой бронзы медведя, который нёс теперь на своём горбу четырёхлапый символ надежды – позолоченный якорь, слово было предоставлено Прохорову.
У Маврика, стоявшего в толпе вместе с Ильюшей и Санчиком, замерло сердце. На трибуне появился Иван Макарович Бархатов. Хотелось крикнуть. Хотелось побежать к нему. Но разве это возможно? Иван Макарович, может быть, теперь не только не Бархатов, но и не Иван Макарович. Но всё равно это тот человек, который навсегда записан в сердце Маврика Иваном Макаровичем. Нужно взять себя в руки и слушать его.
– Товарищи! Граждане! Господа! – начал он. – Якорь, олицетворяющий надежду лучше, чем корона, олицетворяющая власть царя. Однако же не всякая надежда достойна того, чтобы в честь неё возводились памятники…
В толпе пришедших на открытие перекрашенного медведя послышался шумок одобрения.
– Низвергнут и развенчан культ монархов, управлявших народами великой страны по самому нелепому из всех нелепых прав, праву семейно-родовой наследственности. Этому с трудом будут верить потомки… Но если кто-то, открывая этот памятник, надеется, что царя свергли для того, чтобы расчистить путь к власти капиталистам и помещикам, это – напрасная надежда.
– На что вы намекаете? На что надеетесь? – послышался голос. Этот голос принадлежал Игнатию Краснобаеву.
И он получил ответ:
– На лучшее. На большее. На величайшее.
Маврику нужно было как можно скорее побежать в Замильвье к тётке. Но ему в то же время хотелось знать, что будет дальше на трибуне.
А на трибуне приезжий всё более овладевал вниманием слушающих. В его самых обыкновенных словах звучала правда, которую нельзя не понять и не принять.
– Власть должна принадлежать тем, кому принадлежит всё – от этого старого завода до этой трибуны. Всё, созданное трудовыми руками народа. Народ будет владеть и управлять всем сам. Сам! – повторил Прохоров. – Это значит, что к управлению должны быть привлечены и Яков Евсеевич Кумынин, и Терентий Николаевич Лосев, и, уж конечно, Африкан Тимофеевич Краснобаев, – называя их, Прохоров указывал рукой на знакомых, известных всей Мильве рабочих.
Сеня, Толя и Сонечка Краснобаевы стояли неподалёку от трибуны рядом с отцом. Они мысленно благодарили оратора, который при всех так ясно дал понять, что у их отца и у всей их семьи общего с Игнатием Краснобаевым только фамилия. Только фамилия!
Слушающим Прохорова хотелось верить, но ещё не верилось, что к власти придут простые, совсем простые люди, составляющие большинство населения Мильвы, и не только Мильвы, но и всей огромной страны. Если бы это всё так и было…
Будет!
Верили в это и три друга – Иль, Маврик и Санчик, слушавшие, обнявшись, такие хорошие слова о том, какой должна быть жизнь.
И об этом тоже должен Маврик сказать своей тётке.
И вот он бежит по плотине так, что в ушах свистит весенний ветер. И ему кажется, что сейчас он бежит вовсе не к тётке, а навстречу времени… Навстречу времени, в котором так много заключено неизвестного, таинственного и прекрасного…