Тронувшись в путь, мы некоторое время даже не знали, куда направляемся. И лишь в Салмантике нас нагнал гонец, который объявил, что мы движемся в Кордубу.
X. До сих пор не могу понять, почему в Кордубу переехали. Как ты знаешь, на юге Испании не было ни одного легиона, потому что все они стояли на севере, в Тарраконской провинции: два в Астурии и один в Кантабрии. Воинские отряды – главным образом вспомогательные и легковооруженные – были, конечно, размещены в некоторых городах Бетики и Лузитании. Но когорты и алы располагались в Новом Карфагене, Гиспале и в Олисипоне. А в Кордубе квартировались две неполные манипулы и три кавалерийские турмы. И именно третью, самую разношерстную, получил под свое командование мой отец – Марк Пилат, который в Леоне командовал правой передней турмой, то есть в регулярной легионной кавалерии из трехсот всадников был, по сути дела, вторым человеком после префекта конницы! Неужто нельзя было получить назначение в какое-то более достойное и интересное место?…
Резко раздернулась занавеска, и в мои покои ворвался разгневанный Эпикур.
– Что хочешь со мной делай! Распни меня в пятницу на кресте вместе с разбойниками! Но свинства я больше не стану терпеть! Сейчас же уберу со стола! Я стою и вижу, как мухи сотнями, тысячами летят в залу! Что хочешь со мной делай! – выкрикивал наглый раб. И тут же принялся убирать со стола.
Ну что тут поделаешь? Сам распустил рабов. Эпикура – в особенности.
Придется прервать размышления…
Но ненадолго – Эпикур всё делает очень ловко и быстро…
Но сколько можно выкрикивать про мух и про то, что он ничего не боится? Когда я его хоть пальцем тронул?…
Но вот, кажется, всё забрал и ушел. Хвала Фортуне и Аполлону!
Так, значит, в Кордубу переехали… И я уже признался тебе, что не понимаю, почему в Кордубу. А раз не понимаю, раз не могу, как ты любишь выражаться, усмотреть никакого логического основания и никакой зримой причины, стало быть, Фортуна так распорядилась… Я знаю, что ты теперь укоризненно относишься к Фортуне… И все же настаиваю: ей, Фортуне, захотелось и понадобилось, чтобы мы с тобой встретились. Потому что именно в Кордубе жил ты – милый мой Луций!
XI. Не стану вспоминать и описывать, как мы обосновались на новом месте, – ты бывал у нас дома и видел наше хозяйство. Опишу лишь ту школу, в которую я впервые пошел и в которой три года проучился до встречи с тобой.
Школа находилась в двух шагах от нашего нового дома, в конце улицы, на левом берегу Бетиса, в двух стадиях вверх по течению от моста. Никто меня туда, естественно, не провожал. Сам бегал по утрам, к полудню возвращался на завтрак и снова шел в школу.
Примитивный был лудус. Держал его грек по происхождению, галльский вольноотпущенник, к тому же недавно обретший свободу. Снятое им под школу здание когда-то служило овощной лавкой и, как мне казалось, продолжало пахнуть овощами, особенно – артишоками. Окон в помещении не было. Вход был узким и двери не имел, на ночь запираясь деревянной решеткой. Стены были голыми и обшарпанными. Никаких, разумеется, подмостков и никакой кафедры для магистра луди, то есть для единственного нашего учителя; он восседал на табурете, а мы располагались вокруг него на тростниковых циновках. Писали на коленях, грубыми деревянными стилями, на шершавых табличках, покрытых слишком тонким слоем воска и даже не скрепленных между собой. Зимой мы часто дрожали от холода, осенью и весной зябли от сырости, а летом, когда не было дождя, учитель почти всегда выводил нас из помещения, рассаживал на берегу Бетиса и давал нам уроки, так сказать, на свежем воздухе, за что мы ему были весьма благодарны.
Та еще была школа, и то еще было обучение. Обычно детям сначала рассказывают сказки и басни, затем начинают знакомить с мифологией, потом – с римской историей и лишь после этого начинают заучивать особенно важные и назидательные законы. У нас же всё проистекало как раз в обратном порядке. Начинали с заучивания законов Двенадцати таблиц и чуть ли не полгода на это тратили, бесконечное число раз повторяя за учителем древние и дремучие тексты, которые не каждый сенатор знает и лишь немногие искусники могут процитировать без запинки. Затем еще полгода декламировали, распевали в такт и со слуха зазубривали нравоучительные изречения, которые греки называют «хриями», ну, скажем: «Мера лучше всего», «Отца надо уважать», «Будь здоров и телом и душой», «Будь любослух, а не многослов», «Лучше быть ученым, чем неучем», «Добродетели – свой, пороку – чужой»… До сих пор до бесконечности могу цитировать, потому что наш злосчастный магистр луди заставил нас тогда заучить не менее двухсот похожих высказываний, добрую половину из которых мы, маленькие дети, не понимали и не могли понять. Ну, например: «Бесчестная прибыль обличает бесчестную натуру», или «Лелей благочестие», или «Жену бери из ровни», или «За вином слуг не наказывай, не то решат, что ты бесчинствуешь во хмелю»… Как я теперь понимаю, то были «Изречения Семи мудрецов» из собрания Деметрия Фалерского, которые наш учитель на свой страх и риск с греческого перевел на латынь…
На второй год обучения, помимо законов и изречений, преподносили исторические анекдоты, которые мы еще менее понимали, так как учитель нас потчевал ими, во-первых, без всякой системы, во-вторых, из Тита Ливия и трудным его языком, в-третьих, даже не пытаясь представлять новых героев и комментировать древние обычаи, названия и реалии.
Лишь в начале третьего года ученики узнавали, кто такой Геркулес. И только к концу этого третьего года удалось услышать о том, что семь с лишним веков назад некий Ромул, оказывается, основал на берегу Тибра город по имени Рим.
Читать, писать и считать нас тоже, конечно, учили. Но тоже как-то по-дурацки. Первый год мы только считали: сначала громко распевали за учителем: один да один – два, два да один – три, три да один – четыре и так далее; лишь через три месяца мы стали считать по пальцам, а еще через три месяца – на единственных счетах, которые приносил с собой учитель; при этом никаких арифметических записей мы не делали. На второй год сначала долго и нудно учились называть отдельные буквы алфавита, потом складывали их по слогам, затем разбирали целые слова и, наконец, пытались читать связные предложения, например: «Удовольствие обуздывай», или «Не махай рукой, ибо это от безумия», или «Большинство людей дурны». Лишь в начале третьего года раздавали таблички и учили писать…
Я для того это сейчас вспоминаю, чтобы на всякий случай напомнить тебе, Луций, насколько мое первоначальное образование отличалось от твоего детского образования и воспитания!
XII. Учитель у нас, повторяю, был один. Но групп несколько – сообразно не только возрасту, но и способностям. А память у меня, как ты знаешь, была великолепная: достаточно мне было всего один раз услышать, как я уже твердо знал наизусть. Так что в первой группе, «группе законов и счета», я, в отличие от своих сверстников-семилеток, пребывал не год, а только полгода, после чего был переведен учителем к восьмилеткам, в «группу истории и чтения». Там я тоже проучился не более полугода, и, едва мне исполнилось восемь лет, был направлен в группу девятилеток, «группу письма и мифологии». И скоро у меня возникли трудности, которые я, кстати, давно уже предвидел и ожидал.
При обучении письму наш учитель сперва брал ученика за руку и водил ею по дощечке. Лишь через некоторое время учитель давал образцы-прорези, с помощью которых разрешал ученикам самостоятельно писать буквы. Так вот, еще в предшествующем году, когда в школе мы только читали, дома, на песке, я уже стал чертить буквы и так навострился, что когда мы официально начали писать, учитель лишь несколько раз провел моей рукой и тут же заявил, что я в его руководстве не нуждаюсь, потому что буквы у меня получаются правильные и красивые. Очень скоро он не только объявил меня лучшим учеником среди девятилеток, но часто направлял меня руководить обучением восьмилеток и семилеток, то есть в первую и во вторую группы, поскольку законы и изречения мудрецов я знал назубок и декламировал их ничуть не хуже учителя, так же протяжно, четко, торжественно, заунывно.
Если ты не заметил, то я теперь признаюсь тебе: помимо замечательной памяти, я уже в школе открыл в себе еще одну способность: я умел подражать людям, перенимая их движения, копируя их голоса и манеру произносить слова; теперь это принято называть актерскими способностями.
Вот тут-то и возникло затруднение. Дело в том, что в моей группе был уже «лучший ученик», который, как потом выяснилось, с первого года обучения был выделен и приближен учителем: первым распевал закон или декламировал изречение, первым считал на пальцах или на счетах, а со второго года был поставлен репетитором и помощником учителя среди начинающих семилеток. А тут вдруг я свалился на его голову и потеснил на второе место.
Звали этого мальчика Спурий, и был он на год меня старше и на полголовы выше ростом. И как-то раз, когда я вышел из школы, этот Спурий предложил мне искупаться в реке. И хотя, ввиду поздней осени и холодной погоды, я от купания решительно отказался, Спурий не менее решительно столкнул меня в воду и, вооружившись палкой, не давал мне выйти на берег, пока я не продекламировал десять законов и десять изречений мудрецов, причем особенно ему понравилось знаменитое изречение спартанца Хилона «Старшего уважай», и Спурий несколько раз просил меня на разные лады пропеть ему из реки эту древнюю мудрость, искренне восхищаясь моей памятью и моим звонким голосом.
Другой на моем месте, наверно бы, оскорбился и пожаловался учителю. Но мне сама ситуация показалась занятной и достойной исследования. На следующий день, когда учитель велел мне написать какое-нибудь изречение, чтобы другие ученики копировали и упражнялись, я написал «Старшего уважай». Учитель одобрил мой выбор, но велел стереть и еще раз написать, потому что это важное изречение я начертал неровно и коряво. Я второй раз написал, но еще хуже и небрежнее первого. «Наш Луций сегодня не в духе, – сказал учитель. – Попросим тогда Спурия».