(Видишь, как поворачивается колесо Фортуны: Сенека Младший взял под свою опеку Луция Пилата, а Сенека Старший защитил от возможных нападок его отца – Марка Понтия Пилата! Ты знал об этом? Не думаю. Знала об этом одна Фортуна и крутила нас на своем колесе…)
Не только на покупке лошадей зарабатывали. Конные отряды, например, занимались выбиванием денег из должников, за что командиры получали приличные вознаграждения. За взятки посылали солдат на полевые и строительные работы. Когда какая-нибудь знатная матрона отправлялась в путешествие, вместе с ней снаряжалась иногда целая турма, разумеется не бесплатно, и эти римские «матери провинции» даже соревновались друг с дружкой, у кого военная свита будет пышнее и многочисленнее… Разумеется, отец в этих, с позволения сказать, операциях никогда не участвовал, и в страшном сне не могло присниться никому из его начальников поручить Марку Пилату подобное дело.
Полагаю, однако, что более всего раздражало в моем отце то, что он никого и ничего не боялся. А такие бесстрашные люди, готовые идти напролом и даже в отсутствие защитников отстаивать свою правоту – такие люди всегда вызывают к себе страх. И страх превращается в ненависть.
К тому же отец был непредсказуемым, то есть его поступки и реакции было трудно рассчитать заранее.
Короче, когда из Рима вдруг пришло распоряжение отправить в Германию конное подразделение, как было сказано «лучшее и готовое к боевым действиям»… Представляю, какой праздник случился в среде местного военного начальства!
XII. Всю эту информацию об отце я собрал, пока мы двигались по Августовой дороге от Кордубы до побережья Внутреннего моря. И уже во время сбора начал прикидывать, какие тут могут быть птерны или головы Гидры, положительные и отрицательные, или, как я их тогда стал именовать, болезненные и радостные, так как прикосновение к первым вызывало боль, страх или гнев, а ко вторым – радость и ответное притяжение.
Я скоро понял, что у этого человека – ты помнишь, что я заставил себя относиться к отцу как к Объекту, с которым меня связывал лишь мой интерес исследователя? – у этого Марка Пилата, на первый взгляд, почти не было болезненных птерн. Его не любило командование – он не обращал внимания. Ему завидовали равные по рангу – он этой завистью гордился. Его выслали из Испании – он с радостью воспринял эту высылку как долгожданную командировку и ответственное поручение, потому что был воином, а не полицейским, солдатом, и не служебным карьеристом.
Ежедневно тренироваться самому, воспитывать преданных кавалеристов и любить жену свою Лусену – вот всё, в чем он нуждался. И, знаешь Луций, то, что твои стоики достигают путем длительного самоограничения, строгих диет, изощренных психологических упражнений, у моего отца было от природы. Он был неуязвим для злорадства людей и для происков Фортуны. Помнишь нашу последнюю беседу в Александрии? Ты говорил: «Над нравами философа Фортуна не властна»; «Философ должен поставить Фортуну на одну ступень с собой, и если она это поймет, то окажется над ним бессильной»; «Даже если она метнет в такого человека свое зловредное копье, то не ранит, а лишь оцарапает, да и то редко»… Мне и тогда, в Египте, казалось и теперь кажется, что всё это ты говорил о моем отце. И честно тебе признаюсь: за всю жизнь я не встретил, пожалуй, более самодостаточного, более защищенного и счастливого – да, представь себе, поистине счастливого человека!
Казалось бы, страшный удар – гибель любимой дочери, которую собственными руками угробил… Помнишь, ты говорил: «Фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы»?… Да, опрокинула так больно, что чуть рассудка не лишился. Да, швырнула на скалы, так что самый вид Леона и Севера стал нестерпимым, и, бросив любимых солдат и товарищей по службе, бежал через всю Иберию, в Кордубу, где у него ни кола ни двора, ни знакомых, ни турмы. Но сбить с пути – нет, не сбила. Потому что Лусена и лошади остались. И месяца не прошло, как он снова был счастлив, утром уходя на любимую службу и вечером возвращаясь к любимой жене… «Над нравами человека Фортуна не властна». Ты прав, Сенека.
Стало быть – неуязвим. И следовало разрабатывать не болезненные, а радостные птерны. Вернее, те головы, которые вызывали ко мне неприязнь, надо было нейтрализовать или вовсе отсечь, а на их месте выявить, вырастить и подкормить (как подкармливают собак, иногда весьма недружелюбных) головы приязни, головы благорасположения, то есть положительные птерны отцовства, которые маленькая Примула, едва явившись на свет, тотчас пробудила в своем отце, а мне никогда не удавалось, несмотря на старания.
XIII. При подъезде к Илике я уже в общих чертах разработал программу своей первой махэ, как я по-гречески стал именовать ту часть пойменики, в которой поймен от сбора информации переходит к завоеванию объекта и из разведчика превращается в охотника. С твоего позволения, однако, не стану перечислять тебе пункты этой программы, ибо, во-первых, они постоянно уточнялись и корректировались на всем протяжении махэ, от Илики до Тарракона, а во-вторых, мне будет неинтересно вспоминать, а тебе – слушать, если я сразу сообщу о тайных замыслах и предполагаемых средствах.
Лишь основные принципы перечислю.
С таким сложным и трудноуязвимым противником, как Марк Пилат, нельзя было рассчитывать на мгновенную победу. Невозможно было одномоментно поразить цель, как это удалось Парису, или Персею. Надо было с самого начала приготовиться к длительной махэ, с последовательным использованием оружия дальнего, среднего и ближнего боя, то есть сначала стрел, затем дротиков и только потом меча. При этом надо было ожидать, что отдельное оружие и единичное попадание в цель не принесет мне даже намека на успех, но общий обстрел, многочисленные и разнообразные уколы и поражения, взятые вместе, как бы переполнят чашу и выплеснут из нее долгожданную победу. Военным языком выражаясь, это была осада, а не генеральное сражение.
По-прежнему следовало соблюдать строжайшую конспирацию. И шапку Аида надо было еще сильнее натянуть на голову, дабы Объект ни в коем случае не заметил, что на него ведется затяжная и планомерная охота. И в щит Персея мне теперь еще чаще приходилось прятать свой взгляд, чтобы, увидев в противнике собственного отца, не окаменеть от любви и страха.
Надо было не только подавлять враждебные мне головы, но провоцирующими уколами, игривой щекоткой и ласковыми поглаживаниями будить, возбуждать и располагать к себе радостные птерны.
Используя стрелы, дротики и надеясь на меч, нужно было на всякий случай искать стимфалийские трещотки, адамантовый серп, ремешок от шлема (см. 4.XXVIII), то есть «спецоружие».
Времени на охотничью операцию у меня было, вроде бы, достаточно, но чтобы не заиграться и не перерасходовать его, я на всякий случай заранее поставил на своем пути как бы милевые столбы, то есть решил, что от Илики до Сагунта я буду пользоваться стрелами, от Сагунта до Дертозы – пущу в ход дротики, а на участке Августовой магистрали от Дертозы до Тарракона мне придется уже обнажить меч или вместо него применить спецоружие, если мне удастся отыскать его. Потому что если я и тогда не нанесу решающего удара и чаша не переполнится, то в Тарраконе меня отдадут деду, и никакая пойменика не поможет мне продолжить путь в Германию.
Так я решил. И начал, как сказано,…
XIV. … со стрел. Прежде всего я попросил Агафона – так звали конюха, который, как ты помнишь, рассказывал мне об отце, – я попросил его научить меня ездить на лошади. А когда тот ответил, что без разрешения командира турмы, моего отца, никак не может этого сделать, мне пришлось его слегка уколоть дротиком.
«Ты, что, не любишь своего начальника?» – спросил я.
«Очень уважаю и люблю», – ответил пожилой конюх.
«Так почему не желаешь мне помочь? – спросил я. – Я хочу сделать отцу сюрприз. Доставить ему удовольствие».
Конюх задумался, почесал в бороде, а потом покачал головой и сказал:
«Нет, парень. У нас так не принято. У нас принято обо всем докладывать турмариону».
Тогда мне опять пришлось уколоть его, на этот раз немного сильнее.
«Ты ведь грек?» – спросил я у Агафона.
«Я пользуюсь латинским гражданством. Но родители мои были греками. Оба. Отец и мать», – ответил конюх.
«А знаешь ли ты, что по-гречески означает твое имя?» – спросил я.
«Знаю, – ответил Агафон. – Оно означает «хороший».
«Не только «хороший», – уточнил я. – Оно также означает «добрый», «благородный» и главное – «храбрый».
Конюх еще глубже задумался. А я грустно вздохнул и сказал:
«Ошиблись твои родители. Не то дали тебе имя».
Разговор состоялся сразу после завтрака, когда конники покинули нас и выдвинулись вперед на очередное учение. А примерно через час Агафон взял одного из коней, велел мне немного отстать от обоза и принялся обучать меня верховой езде.
Агафон оказался хорошим учителем. Приведу лишь несколько примеров. В первый же день он отучил меня бояться высоты, заставив лечь навзничь на широкий круп коня (он специально подобрал спокойного и широкого тяглового коня); и так я ездил сначала шагом, а потом тихой рысью. Через день он научил меня облегчаться на рыси. Через три – поднимать лошадь в галоп и прочно держаться на этом аллюре. Через неделю он принялся натурально издеваться надо мной: между моими коленями и крупом лошади клал монеты, чтобы я крепко прижимал ноги, и всякий раз заставлял спрыгивать с лошади и подбирать монеты, когда они падали, и снова садиться верхом и класть под колени проклятые медяки. Или просовывал мне за спину и между локтями палку, вырабатывая прямую посадку и правильное положение рук. И всякий раз, когда я чересчур натягивал или резко дергал повод, подбегал ко мне и острой палкой слегка колол мне в ногу, объясняя: «Ты делаешь больно лошади. И я тебе буду делать больно. Пока не научишься. Пока повод в твоих руках не станет паутинкой».