(VI в.)
О жизни Максимиана сохранилось мало сведений. Почти все, что нам о нем известно, рассказано им самим в его сочинениях. Из них мы знаем, что он был «этрусского рода», жил в Италии, прославился как судебный оратор и поэт, а также что в молодости он пользовался покровительством прославленного Боэция. Считают, что Максимиан занимал высокое положение при дворе остготских королей, известно также, что уже в преклонном возрасте он ездил в Константинополь в качестве римского посла.
Писал Максимиан свои основные произведения в очень распространенном в Античности жанре элегии и очень традиционно по стилю, настолько, что, когда в 1501 г. его стихи были найдены, их посчитали творением римского поэта Корнелия Галла. Содержание стихов – сладостные воспоминания об ушедшей юности и горькое сравнение ее со старческим возрастом.
До нас дошел цикл из шести элегий Максимиана. Главное место в них занимает эротическая топика, в которой Максимиан подражает «Любовным элегиям» Овидия. Любопытно, что несмотря на такое не вполне подобающее для детского чтения содержание элегии Максимиана часто использовались в учебных целях в средневековых школах. Ниже приводится третья элегия Максимиана, в которой он рассказывает о своей юношеской любви и которая написана ок. 550 г. [125]
Элегия III
Вспомнить теперь я хочу, что было в далекие годы,
Юность хочу сравнить с нынешней дряхлой порой.
Этот рассказ оживит в читателе дух утомленный —
Будет после него легче и старческий стон.
Был я в любовном плену – в твоем плену, Аквилина:
Бледный, угрюмый, больной, был я в любовном плену,
Что такое любовь и что такое Венера,
Сам я не знал и страдал в неискушенности чувств.
Та, кого я любил, пронзенная той же стрелою,
Тщетно бродила, томясь, в тесном покое своем.
Прялка и ткацкий станок, когда-то столь милые сердцу,
Праздно стояли; одна мучила душу любовь.
Так же, как я, не умела она излить свое пламя,
Ни подобрать слова, чтоб отозваться в письме.
Только и были отрадой тоске бессловесные взоры, —
Лишь погляденьем жила в душах бесплодная страсть.
Мало и этой беды: неотступно при нас находились
Дядька-наставник – со мной, с нею – докучная мать.
Не утаить нам было от них ни взгляда, ни знака,
Ни покрасневшей щеки, выдавшей тайную мысль.
Мы, покуда могли, молчаньем скрывали желанья,
Чтобы никто не проник в сладкую хитрость любви;
Но наконец и стыд перестал удерживать нежность,
Сил не хватило таить пламя, что билось в груди, —
Стали мы оба искать и мест и предлогов для встречи,
Стали вести разговор взмахами глаз и ресниц,
Стали обманывать зоркий досмотр, осторожно ступая,
И до рассвета бродить, звука не выронив в ночь.
Так мы украдкой любили друг друга, однако недолго:
Мать, дознавшись, дает волю словам и рукам,
Клином хочет вышибить клин, – но страсть от побоев
Только жарче горит, словно от масла огонь.
Вдвое безумней безумная страсть свирепствует в душах:
Не умеряется, нет, крепнет от боли любовь.
Ищет подруга меня, прибегает ко мне, задыхаясь,
Верит, что муки ее верность купили мою,
Напоминает о них, не стыдится разорванных платий,
Радостно чувствуя в них право свое на меня.
«Любо мне, – говорит, – за тебя принимать наказанье,
Ты – награда моя, сладкая плата за кровь.
Будь моим навсегда, не знай в душе перемены:
Боль для меня ничто, если незыблема страсть».
Так терзали меня любовные жгучие жала,
Я горел, я слабел и вызволенья не ждал,
Выдать себя не смел, молчаливою мучился раной,
Но худоба и тоска все выражали без слов.
Тут-то меня пожалел и пришел, жалея, на помощь
Ты, Боэтий[126] знаток тайн, сокровенных от глаз.
Часто видя меня, томимого некой заботой,
А о причинах ее вовсе не знав ничего,
Ты угадал, какая болезнь меня обуяла,
И в осторожных словах горе мое приоткрыл.
«Молви, – ты мне сказал, – какой тебя жар пожирает?
Молви! назвавши беду, ты и целенье найдешь.
Вспомни: пока неведом недуг, невозможно леченье;
Злее земного огня злится подземный огонь».
Стыд мешал мне сказать о запретном, признаться в порочном;
Он это понял, но все смог прочитать по лицу.
«Тайной скорби твоей, – сказал он, – понятна причина;
Полно! от этой беды средство всесильное есть».
Пал я к его ногам, разомкнул стыдливые губы,
Слезно поведал ему все, что случилось со мной.
Он: «Спасенье одно – овладей красавицей милой!»
Я: «Боюсь овладеть – страшно обидеть ее».
Он рассмеялся в ответ и воскликнул: «О дивная нежность!
Разве царица любви может столь чисто царить?
Будь мужчиною, брось неуместную жалость к подруге:
Ты обижаешь ее тем, что боишься обид!
Знай, что нежная страсть не боится кусать и царапать,
Раны ей не страшны, краше она от рубцов».
Он посылает дары – и стали родители мягче,
И снисхожденью ко мне их научила корысть.
Жажда богатств слепа и сильней, чем семейные узы:
Стал родителям мил собственной дочери грех.
Нам дозволяют они наслаждаться лукавым пороком
И проводить вдвоем в радости целые дни.
Что ж? дозволенный грех опостылел, сердца охладели,
Стала спокойна душа, лень одолела недуг.
Видит подруга, что нет во мне желанного пыла,
И возмущенно идет, неповрежденная, прочь.
Сонм ненужных забот покидает воскресшую душу,
Видит здоровый ум, как он напрасно страдал.
«Слава тебе, чистота! – вскричал я, – не знала обиды
Ты от стыда моего, – и не узнай никогда!»
Весть об этом дошла до Боэтия, твердого мужа;
Видит он, выплыл я цел из захлестнувшей беды,
И восклицает: «Смелей! торжествуй, победитель, победу:
Ты одолел свою страсть, и поделом тебе честь.
Пусть же склонит свой лук Купидон, отступит Венера,
Пусть Минерва сама силу признает свою!»
Вот как воля грешить охоту грешить отбивает:
Нет желанья в душе, нет и желанья желать.
Мрачно мы разошлись, друг другу немилые оба.
Что означал разрыв? Наш целомудренный нрав.
Дорофей из Газы(ум. после 560)
Монах монастыря аввы Серида в Сирии, затем настоятель монастыря близ Газы в Палестине. Автор многих аскетических наставлений о подвижничестве. Происходя родом из окрестностей г. Аскалона в Палестине, получил хорошее светское и духовное образование. По-видимому, в юности постепенно в процессе общения с подвижниками Варсонофием и Иоанном пришел к полному отречению от мира. В качестве послушания ему было назначено принимать и успокаивать странников. Стал впоследствии начальником монастырской больницы, устроенной в монастыре его братом. Став настоятелем другого монастыря, взялся за писательство[127].
Поучение десятоеО том, что должно проходить путь Божий разумно и внимательно
<… > Ибо, если кто в начале понуждает себя, то, продолжая подвизаться, он мало-помалу преуспевает и потом с покоем совершает добродетели: поелику Бог, видя, что он понуждает себя, подает ему помощь. Итак, будем и мы понуждать себя, положим доброе начало, усердно пожелаем доброго; ибо хотя мы еще не достигли совершенства, но самое сие желание есть уже начало нашего спасения; от этого желания мы начнем с помощью Божиею и подвизаться, а через подвиг получаем помощь к стяжанию добродетелей. Посему-то некто из отцов сказал: «Дай кровь и приими дух», т. е. подвизайся и получишь навык в добродетели.
Когда я обучался светским наукам, мне казалось это сначала весьма тягостным, и когда я приходил взять книгу, я был в таком же положении, как человек, идущий прикоснуться к зверю; когда же я продолжал понуждать себя, Бог помог мне, и прилежание обратилось мне в такой навык, что от усердия к чтению я не замечал, что я ел, или что пил, или как спал. И никогда не позволял завлечь себя на обед с кем-нибудь из друзей моих, и даже не вступал с ними в беседу во время чтения, хотя и был общителен и любил своих товарищей. Когда же учитель отпускал нас, я омывался водою, ибо иссыхал от безмерного чтения и имел нужду каждый день освежаться водою; приходя же домой, я не знал, что буду есть, ибо не мог найти свободного времени для распоряжения касательно самой пищи моей, но у меня был верный человек, который готовил мне, что он хотел. А я ел, что находил приготовленным, имея книгу подле себя на постели, и часто углублялся в нее. Также и во время сна она была подле меня на столе моем, и, уснув немного, я тотчас вскакивал для того, чтобы продолжать чтение. Опять вечером, когда я возвращался [домой] после вечерни, я зажигал светильник и продолжал чтение до полуночи, и [вообще] был в таком состоянии, что от чтения вовсе не знал сладости покоя.
Итак, когда я вступил в монастырь, то говорил сам себе: «Если при обучении внешнему любомудрию родилось во мне такое желание и такая горячность от того, что я упражнялся в чтении, и оно обратилось мне в навык, то тем более [будет так] при обучении добродетели» и из этого примера я почерпал много силы и усердия. Так, если кто хочет приобрести добродетель, то он не должен быть нерадивым и рассеянным. Ибо как желающий обучиться плотничеству не занимается иным ремеслом, так и те, которые хотят научиться деланию духовному, не должны заботиться ни о чем другом, но день и ночь поучаться в том, как бы приобрести оное. А иначе приступающие к сему делу не только не преуспевают, но и сокрушаются, неразумно утруждая себя. <…>