(1553–1615)
Младшая дочь французского короля Генриха II и Екатерины Медичи, королева Наварры, писательница и меценатка, с юных лет вовлеченная в политическую борьбу и придворные интриги. Свидетельница братоубийственной религиозной войны во Франции, не прекращавшейся почти 50 лет.
Маргарита получила блестящее образование, свободно говорила на итальянском и испанском языках, читала книги на латыни, интересовалась философией, математикой и физикой, рано начала сочинять стихи. С раннего детства ее прочили в невесты нескольким европейским государям, пока, наконец, в 1572 г. под давлением матери-католички она не была обвенчана с протестантом Генрихом Наваррским из династии Бурбонов (будущим королем Франции Генрихом IV). Молодоженам чудом удалось спастись в последовавшей за свадьбой резне Варфоломеевской ночи, однако в дальнейшем брак Маргариты с Генрихом оказался крайне неудачным и привел к драматическим политическим последствиям. Вследствие бездетности королевы, в 1592 г. Генрих начал бракоразводный процесс, сопровождавшийся интригами и заговорами. После вступления Генриха на французский престол папа Климент VIII расторг его брак с Маргаритой (30 декабря 1599 года). Однако даже после развода она осталась членом королевской семьи с титулом королевы, получила право пользоваться землями в Юго-Западной Франции, продолжала участвовать в пышных придворных церемониях. После убийства Генриха IV в 1610 году она приложила немало усилий для сохранения общественного спокойствия в королевстве.
Последние семь лет жизни Маргарита провела в Париже в своем новом дворце, как и прежде, в окружении поэтов, художников, философов, музыкантов и высшей европейской знати. Умерла 27 марта 1615 г. от воспаления легких, ее прах покоится в капелле Валуа базилики Сен-Дени. Благодаря роману Александра Дюма, ее часто называют королевой Марго.
«Мемуары», главное из ее сочинений, Маргарита начала писать в 1599-1600 гг. вдалеке от Парижа, в овернском замке Уссон. Поводом к их написанию стала ее панегирическая биография, преподнесенная ей летописцем европейской придворной жизни Пьером Брантомом. Споря с его льстивыми оценками, Маргарита в своем сочинении рисует картину жизни двора, полную низких страстей и изощренных интриг. Резко критический взгляд Маргариты на происходящее распространяется и на фигуры большинства ее близких – за исключением Генриха Наваррского и нескольких других. Так, она беспощадно рисует образ жестокой и властной королевы-матери Екатерины Медичи, слабохарактерного Карла IX, циничного Генриха III. Себя же Маргарита представляет жертвой закулисной борьбы и несчастных обстоятельств. При этом заверяя читателя в правдивости созданной ею картины: «Я начертаю свои Мемуары, которым не дам более славного названия, хотя они заслуживают быть названными Историей, потому что содержат только правду без каких-либо прикрас, на которые я не способна и для чего теперь не имею свободного времени»[289].
Мемуары
Связь событий прошлого и настоящего времени вынуждает меня начать рассказ с эпохи короля Карла[290] и с того момента, когда, насколько я помню, в моей жизни произошло нечто примечательное. Подобно тому как географы в описании земли, дойдя до последней точки своих знаний, говорят: «Дальше нет ничего, кроме песчаных пустынь, необитаемых земель и несудоходных морей», так и я могу сказать, что от этого момента у меня остались лишь смутные воспоминания о раннем детстве. Ведь в ту пору мы живем ведомые скорее природой, наподобие растений и животных, а не как люди, управляемые разумом. Я оставляю тем, кто наставлял меня в этом возрасте, возможность написать дополнительное исследование. Вероятно, среди моих детских поступков окажутся такие, которые будут достойны описания, как факты из жизни Фемистокла и Александра[291]. Первый из них встал посреди улицы прямо перед лошадью, когда извозчик не захотел по его просьбе остановиться, а второй всякий раз отказывался от почетного приза, если он не оспаривал его у королей. Об этом я хотела поговорить с королем – моим отцом – незадолго до ужасного события[292], которое лишило Францию покоя, а наш дом счастья.
Когда мне было четыре или пять[293] лет, отец посадил меня на колени и начал беседу. Он сказал, чтобы я выбрала себе в услужение либо принца де Жуанвиля, которым был тогда этот большой и невезучий герцог де Гиз, или маркиза де Бопро, сына принца де Ларош-Сюр-Ион (природа постаралась снабдить его таким умом, что вызвала тем самым зависть у судьбы, которая, отняв у него жизнь в возрасте 14 лет, лишила его почестей и лавров, несомненно его ожидавших: так благороден и добродетелен был весь его облик). Я смотрела, как оба они, будучи шести или семи лет от роду, играли возле моего отца, и выбрала маркиза. На вопрос отца: «Почему? Он не так красив» (ибо принц де Жуанвиль был белокож и белокур, а маркиз де Бопро смугл и темноволос) я ответила: «Потому что он послушный, а тот, другой, не может оставаться в покое, пока не причинит кому-нибудь зло, и всегда хочет быть первым». Это было точным предсказанием того, что мы позже увидели.
Такое же упорство я проявила, пытаясь сохранить верность своей религии в период Синода в Пуасси[294], когда весь двор был заражен ересью. Я не уступала перед настойчивыми убеждениями многих придворных дам и сеньоров. Даже мой брат герцог Анжуйский[295], детство которого прошло под сильным воздействием гугенотов, беспрестанно убеждал меня отказаться от католической религии. Он часто кидал в огонь мои часословы, а взамен давал псалмы и молитвенники гугенотов. Получив их, я сразу же отдавала их мадам де Кюртон, своей гувернантке, которая, слава Богу, сохранила католичество и часто водила меня к месье кардиналу де Турнону. Кардинал советовал мне быть стойкой и сохранить свою веру. Он давал мне часословы и четки взамен тех, которые были отняты у меня и сожжены. Мой брат герцог Анжуйский и другие отступники, которые хотели погубить мою душу, находя все это у меня, охваченные гневом, ругали меня и говорили, что мое поведение – просто ребячество и глупость, что я ничего не понимаю, что все, у кого был хоть какой-то ум, независимо от возраста и пола, видя, как проповедуется правда, уже отошли от этих заблуждений. Они считали меня такой же глупой, как мою гувернантку. При этом герцог Анжуйский добавлял угрозы, говоря, что королева-мать прикажет меня высечь. Но все это он выдумывал, так как королева-мать ничего не знала о его заблуждении и симпатии к гугенотам. А когда обо всем узнала, то велела высечь его и гувернеров, пытаясь заставить их уважать истинную, святую и древнюю религию наших отцов, от которой она никогда не отходила. Я же разрыдалась, так как мне было всего семь или восемь лет, и рассказала ей об угрозах брата и о том, что он приказал отстегать меня, и мог приказать убить меня, и что я вытерпела все, но не отступилась от своей религии.
По поводу этих событий можно привести много других деталей и суждений, но я не буду на них останавливаться, а начну свои мемуары лишь с того момента, когда я отправилась вслед за королевой-матерью и больше не покидала ее. Тотчас же после Синода в Пуасси, в связи с возобновлением войны, мой брат герцог Алансонский и я, как самые младшие, были отправлены в Амбуаз. Сюда же съехались дамы со всего края. В их числе были ваша тетя мадам де Дампьер, с которой мы очень подружились[296]. Эта дружба длилась до самой ее смерти. Была и ваша кузина мадам герцогиня де Рэц, которая там, в Амбуазе, познала милость судьбы, освободившей ее после битвы при Дре от несносного первого мужа, месье д'Аннебо, который был недостоин владеть таким божественным существом. Я говорю здесь о дружбе, возникшей между вашей тетей и мной, а не о дружбе с вашей кузиной, хотя с той поры дружба моя с вашей кузиной продолжается. Этому очень благоприятствовали преклонный возраст вашей тети и мой детский, принимая во внимание естественную потребность старых людей любить маленьких и, наоборот, склонность людей среднего возраста, в котором в ту пору была ваша кузина, относиться с презрением и нетерпимостью к детской простоте и назойливости.
Я оставалась в Амбуазе до тех пор, пока королева-мать не взяла меня в большое путешествие по Франции. И хотя я не покидала королевский двор, не буду о нем говорить, так как из-за своего детского возраста сохранила о нем лишь самые общие воспоминания, детали же исчезли из моей памяти, как сон. Я даю возможность рассуждать о нем тем, кто, как вы, находясь в более зрелом возрасте, могут помнить о том великолепии, с которым все обставлялось: в Барле-Дюк крестины моего племянника, принца Лотарингского, в Лионе приезд месье и мадам Савойских, в Байонне встреча моей сестры королевы Испании, королевы-матери и короля Карла, моего брата. Тут, я убеждена, вы не забудете изобразить превосходное пиршество с балетом, организованное королевой-матерью на острове Дегмо. Казалось, что сама природа располагала к празднику: посреди острова находился большой луг, который окаймляла высокая сосновая роща; на этом лугу королева-мать приказала устроить беседки, а в каждой из них – круглый стол на 12 персон. Только стол их Величеств возвышался среди зеленых газонов. Все эти столы обслуживались группами пастушек, на которых были одежды из сатиновых с золотой нитью тканей – в соответствии с обычаями различных провинций Франции. Эти пастушки, спускаясь с великолепных суден (переезд на которых сопровождался звуками музыки – словно морские боги распевали и читали стихи вокруг судна их Величеств), оказывались на боковых лужайках, расположенных по обе стороны от большой аллеи, ведущей к главной зале. Каждая группа пастушек исполняла танец своей провинции: пастушки из Пуату танцевали под звуки волынки, из Прованса – вольту под цимбалы, пастушки из Бургундии и Шампани – под маленький гобой и скрипки. Бретонки танцевали веселые пасспье, бранль и так далее. Когда пиршество закончилось, в огромный освещенный грот вместе с большой группой музыкантов-сатиров сверху спустились нимфы, красота которых и блеск их украшений затмили искусственное освещение. Спустившись, они дали представление из танцев и пантомимы под музыку. Завистливая фортуна не смогла перенести их успех и послала такой сильный дождь и грозу, что все спешно должны были спуститься на судна и там провести ночь. На следующий день это происшествие дало повод для спешных историй, так что все устройство праздника доставило большое удовольствие присутствующим. Затем участники праздника отправились по главным городам королевства, посетив таким образом все провинции. Повсюду им устраивали пышные встречи.
В правление благородного короля Карла, моего брата, через несколько лет после нашего возвращения из большого путешествия гугеноты возобновили войну. Король и королева-мать были в Париже, когда один дворянин из ближайшего окружения моего брата герцога Анжуйского прибыл с поручением сообщить им, что численность гугенотов в их армии значительно сокращена благодаря его усилиям и он надеялся, что через несколько дней они (король и королева) приедут и будут свидетелями сражения. Он умолял их приехать и оказать ему честь перед битвой. Он гордился возложенной на него миссией, и если фортуна, ревнивая к его славе, которую он стяжал в таком молодом возрасте, захотела бы в этот счастливый день, после оказанной доброй услуги королю, религии отцов и своему государству, присоединить триумф победы к торжествам по случаю его похорон, то он ушел бы из этого мира с меньшим сожалением, оставив их обоих удовлетворенными тем, как он выполнил свою миссию. Это было бы для него более почетным, чем трофеи двух первых побед[297]. Вы можете себе представить, насколько эти слова тронули сердце моей доброй матери, которая жила только ради своих детей, готовая в любой час отказаться от своей жизни, чтобы сохранить их честь и корону. Особенно она любила моего брата герцога Анжуйского.
Она сразу же принимает решение уехать с королем, со мной и в сопровождении небольшой группы дам из ее окружения: мадам де Рэц, мадам де Сов. Летя на крыльях желания и материнской любви, она проделала путь от Парижа до Тура за три с половиной дня. Путешествие это было полно всякого рода неудобств и забавных приключений, в особенности связанных с бедным кардиналом Бурбоном, который никогда не оставлял мать, но который ни по своему характеру, ни по своей комплекции не был приспособен к таким тяжелым переездам.
В Плессе-Ле-Тур, куда мы прибыли, находился мой брат герцог Анжуйский со своими главными военачальниками, которые были цветом принцев и сеньоров Франции. В их присутствии он дал отчет о выполнении возложенной на него миссии за тот период, когда он отсутствовал в Париже. Это было сделано с таким искусством и красноречием, сказано с таким изяществом, что он вызвал восхищение у всех присутствовавших. Тем более что его молодость особенно подчеркивала осторожность его речей, скорее подобающих для человека, убеленного сединами, или же для старого капитана, нежели для юноши шестнадцати лет[298], чело которого украшали лавры двух выигранных битв. Его красота, которая вообще делает все поступки приятными, была так ярка, что казалось, будто она соперничает с его удачной судьбой: которая из них прославит его более?
Что при этом чувствовала моя мать, которая его очень любила, невозможно передать словами, как нельзя выразить скорбь отца Ифигении[299]. Любую другую женщину легко мог бы охватить восторг, вызванный чрезмерной радостью. Осторожность, однако, никогда не покидала мою мать, и она, умеряя свои чувства, как сама того хотела, ясно показала, что скромный человек не делает ничего такого, что он не хочет делать, не демонстрирует свою радость и не расточает похвалы, которые заслуживает прекрасное поведение ее обожаемого сына. Она просто выделила те моменты в его речи, которые касались военных дел, чтобы поставить их на обсуждение перед присутствовавшими принцами и сеньорами, принять подобающие решения и обеспечить все необходимое для продолжения войны. Для этого надо было провести в Туре несколько дней. Однажды, когда королева-мать прогуливалась по парку с принцами, мой брат герцог Анжуйский попросил меня пройтись с ним по боковой аллее. Он обратился ко мне со следующими словами: «Сестра моя, не только радость сближает людей, но и то, что они росли вместе. Может, вы не знаете, но из всех братьев я больше всех желал вам добра, и я признаю также, что и вы по своему характеру расположены платить мне такой же дружбой. Мы естественным образом пришли к этому и без всяких намерений, кроме единственного удовольствия, которое получали от совместных бесед. Это было хорошо для нас детей. Но сейчас уже нельзя жить, как в детстве. Вы видите, на какие прекрасные и великие дела призвал меня Бог и в каком духе меня воспитала наша добрая мать[300]. Вы должны верить, что вы, которую я люблю больше всех на свете, всегда будете делить со мной все почести и блага, которые я получу. У вас достаточно ума и рассудительности, чтобы отстаивать мои интересы перед матерью, чтобы я смог удержаться в таком благоприятном положении, в котором сейчас нахожусь. Моя главная цель – сохранить ее доброе ко мне расположение. Я опасаюсь, что мое отсутствие может этому повредить. Война и обязанности, возложенные на меня, вынуждают меня почти всегда находиться вдалеке, в то время как король, мой брат, всегда рядом, и льстит, и угождает ей во всем. Боюсь, что это навредит мне и что король, возмужав, не всегда будет развлекаться на охоте, но, движимый честолюбием, захочет охоту на животных заменить охотой на людей и лишить меня должности наместника короля и сам отправится командовать армией. Это было бы для меня полным крахом и таким большим огорчением, что я скорее избрал бы жестокую смерть, прежде чем испытаю подобное унижение. Опасаясь всего этого и думая, как бы помешать подобному повороту моей жизни, я нахожу, что необходимо иметь очень верных людей, которые бы отстаивали мои интересы перед королевой-матерью. Я не знаю никого более подходящего для этой цели, чем вы, которую считаю своим вторым я. У вас есть все необходимые качества: ум, рассудительность и верность. Я был бы вам очень обязан, если бы вы пристрастно отнеслись к моему поручению, стараясь быть с матерью при ее пробуждении, при отходе ко сну – короче, весь день. Это вынудит ее общаться с вами. Я же расскажу ей о ваших способностях, уверю ее в том, что она получит от вас утешение и помощь, упрошу ее не обращаться с вами как с ребенком, а пользоваться вашими услугами в мое отсутствие как если бы это был я. Убежден, что она это сделает. Оставьте свою робость, разговаривайте с ней с той же уверенностью, с какой вы говорите со мной, и увидите, что она станет с вами мила. Она полюбит вас, и это будет большой честью и благом для вас. Вы сделаете много для себя и для меня. Благодаря Богу и вам моя фортуна не отвернется от меня».
Эти речи были для меня совершенно новы, так как до сих пор я жила без целей, думая лишь о танцах и охоте, не имея никакого желания хорошо одеваться или казаться красивой, находясь еще в таком возрасте, когда нет подобных амбиций. Я росла при королеве-матери, настолько боясь ее, что не только не осмеливалась разговаривать с ней, но, когда она смотрела на меня, я цепенела от страха, что сделаю что-нибудь такое, что ей не понравится. Я чуть было не ответила, как Моисей Богу, который сказал при виде кустарника: «Да кто я такой? Пошли того, кого ты должен послать»[301]. Однако чувствуя в себе энергию, возникшую под влиянием его слов, о которой я раньше не подозревала, хотя от рождения не была трусливой, придя в себя после первого потрясения от этих слов, я поняла, что они мне понравились. Мне вдруг показалось, что во мне произошли какие-то перемены и возникло нечто такое, чего раньше не было. Я стала верить в себя и сказала ему: «Брат мой, если Бог даст мне силу и храбрость говорить с королевой-матерью так, как я хотела бы, чтобы оказать вам услугу, которую вы ждете от меня, не сомневайтесь, что вы будете довольны и извлечете из этого для себя пользу. А что касается услужения нашей матери, то я буду это делать так, что вы признаете, что я предпочитаю благо всем удовольствиям мира. Вы совершенно правы, что верите в меня, ибо никто так вас не любит и не почитает, как я. Примите это во внимание, а также то, что, говоря с королевой-матерью, вы будете самим собой, я же буду представлять вас».
Эти слова я сказала скорее сердцем, нежели устами, и результаты не заставили себя ждать. Уезжая из Тура, королева-мать позвала меня и сказала: «Ваш брат передал мне, о чем вы с ним говорили, он не считает вас ребенком, я тоже не буду это делать. Мне доставляет большое удовольствие разговаривать с вами, как и с вашим братом; будьте в моем услужении и не бойтесь со мной свободно разговаривать, ибо я так хочу». Эти слова вызвали в моей душе необыкновенные чувства, каких я еще не знала, и такое безмерное удовольствие, что мне показалось, что все то хорошее, что было у меня до сих пор, было лишь тенью этого удовольствия. Теперь, глядя в свое прошлое, с пренебрежением думала я о детских забавах, танцах, охоте, о друзьях детства, презирая все это как глупость и суету. Я повиновалась этому приятному приказу, ежедневно была в числе первых при ее пробуждении и среди последних при ее отходе ко сну. Она делала мне честь, разговаривая со мной по два или три часа, и, слава Богу, она была всегда мною довольна и хвалила меня придворным дамам. Я говорила с ней о моем брате и держала его в курсе всего того, что происходило, с такой верностью, что целиком исполнила его пожелания. <…>