(1556–1614)
Публикуемые ниже фрагменты автобиографии принадлежат Джеймсу Мелвиллу, одному из крупнейших деятелей Реформации в Шотландии и так называемого мелвиллианского движения – пресвитерианского по духу церковных преобразований, вобравшего в себя новую естественно-научную систему образования, основанную на превалировании логики над риторикой. Она пропагандировалась Эндрю Мелвиллом (1545–1622), виднейшим реформатором 1580–1590-х годов, приходившимся дядей Джеймсу[302]. Это движение особенно важно не только в связи с тем, что оно представляло собой острую оппозицию монархии Якова VI (1567—1625), но и с точки зрения реформы университетского образования и грамматических школ, бывших одним из рассадников Реформации, их перепрофилирования исходя из интересов пресвитерианской реформы церкви[303].
Воспитанный в традициях своего дяди, который, заметим, лично следил за успехами Джеймса в изучении древних языков, необходимых для понимания Священного Писания и ведения дискуссий на его сюжеты, Джеймс Мелвилл вскоре стал протестантским священником в Келкенни, в графстве Файф, а затем профессором теологии в университете Сент-Эндрюс. Его детство и юность пришлись на годы утверждения идеологии кальвинизма в Шотландии, триумфа Реформации как в идеологической, так и институциональной сфере.
Стиль мемуаров Мелвилла напоминает приподнято-торжественный слог сочинений Нокса, Дэвида Фергюссона и других деятелей шотландской Реформации. Характерен в этой связи сам зачин повествования Мелвилла, указывающего, что его родители были «освящены светом Евангелия». Благодаря своему отцу, учившемуся у Меланхтона[304] в Виттенберге, а затем общавшегося в кругу сподвижников видного деятеля первой волны шотландской Реформации Джорджа Визарта[305], мученически погибшего в 1546 г., Мелвилл получил воспитание в духе традиций шотландской реформационной мысли.
В младенческом возрасте Мелвилл потерял мать и воспитывался отцом и старшей сестрой. Отец его, священник, вселял в сына чувства глубокого уважения и сыновней преданности, – он описан как «человек редкой мудрости и благоразумия». Сестра Джеймса стремилась воспитать брата в духе доброты и искреннего благочестия, пресекая потенциальные негативные качества кротким укором и доверительным отношением. Вера Джеймса значительно окрепла в ходе его обучения в школе, принадлежавшей родственнику отца, – там его наставляли в «разумном страхе» и благочестии, прививали знание молитв и Священной истории. Описание школьной жизни полно драматизма и непосредственности – Мелвилл вспоминает свои школьные шалости и проступки, в расплате за которые он усматривает проявление Божьего возмездия и напутствия. Его восприятие чумы как Божьей кары за отступничество от Завета скорее созвучно ноксовскому идеалу карающего ветхозаветного Бога.
Круг чтения юного Джеймса был крайне разнообразным – это и всякого рода дидактические сочинения, содержащие основы наук, античная поэзия (Вергилий, Гораций) и драма (Теренций), эпистолярное наследие Цицерона. Важное место в этом списке с детства занимала гуманистическая литература – сочинения Эразма Роттердамского. Параллельно через сестру он познакомился с творчеством шотландского придворного поэта Дэвида Линдсея[306], в драмах которого гуманистическое начало соединялось с критикой состояния нравов духовенства и призывом к проведению королевской Реформации. Его творчество адекватно отражало истинное положение шотландской реформированной церкви, практически лишенной какой-либо материальной базы, вследствие законодательства Марии Стюарт, предписывавшего ее остаточное обеспечение из фондов короны. Генеральная Ассамблея шотландской кальвинистской церкви, учрежденная в 1559 г. лордами Конгрегации и ставшая основным законодательным органом Реформации, предпринимала все возможные усилия для решения этой проблемы и автономизации церковной собственности и финансов новой Церкви. Однако острая оппозиция власти католички Марии Стюарт не привела к решению вопроса, достигнутый компромисс был шатким и непрочным.
Именно в атмосфере этих споров и проблем проходило детство Джеймса. Политическим фоном его взросления стала череда заговоров и переворотов вокруг Марии Стюарт. Первым среди них стало убийство ее личного секретаря итальянца Дэвида Риччио[307], потрясшее Джеймса, за которым последовало покушение на «доброго регента» Шотландии графа Джеймса Морея[308], пользовавшегося поддержкой большинства лордов Конгрегации и Джона Нокса. Атмосферу нестабильности усугубляли слухи о возможном французском вторжении и призывы протестантов к Уильяму Сесилу и Елизавете поддержать Реформацию силами английской армии. Все это объясняет, почему Мелвилл оценивал обстановку в Шотландии того времени как «тревожную и неспокойную», и для нас тем более ценно это замечание, если учесть, что оно отражает жизненные впечатления еще совсем юного человека, чутко воспринимавшего разговоры окружающих его взрослых – представителей духовенства, наставников в школе, которых напрямую затрагивали события Реформации, но лишь опосредованно – политические события в стране.
Весьма любопытны воспоминания Мелвилла о его первом опыте приобщения к Библии: сначала отец «вложил Ее» в его руки, затем Джеймс попал в школу родственного с ними клана; это весьма четко отражает реалии распространения Реформации, воспринимавшейся целыми семьями и кланами, обеспечивавшими не только ее широкую идеологическую поддержку, но и по необходимости собиравшими мощные силы для вооруженного сопротивления католикам, что проявилось в Гражданской войне (1567–1573).
Настоящие фрагменты представляются тем более интересными, что они раскрывают не только личные воспоминания самого Джеймса, относящиеся к его детству и юности, но и освещают круг чтения, рекомендованного в ходе дидактической и катехизической активности реформаторов в области школьного образования, и специфику обучения, нередко не менее скучного и длительного по сравнению с предшествовавшими ему образцами[309].
История жизни
Я знаю человека во Христе, принесенного Господом из чрева матери своей 25-го числа, месяца июля (издавна посвященного святому Иакову апостолу и мученику) в год от Рождества Господа нашего 1556, ради благодарности сердца, славы и чести его, ради Господа и дорогого отца во Христе и во имя воспитания и счастья его детей и, таким образом, как явствует из нижеследующего, намереваюсь запечатлеть на бумаге благодать Господа, дарованную ему с первого его зачатия и отмеченного дня его рождения; настолько, по крайней мере, насколько его слабое понимание и память могут постигнуть и донести.
Тем не менее, как я возвестил словами Псалмов Давида, даже малейшая из Его неизвестных щедрот превосходит крайние пределы моего понимания и изречения.
Так, во-первых, Господь позволил мне родиться у добропорядочных, верных и честных родителей, оба из которых освящены светом Евангелия, на самой заре того самого дня в пределах Шотландии, зная и веруя, что этот завет благодати и зерно истины, открыто выраженные в нем, быстро убедят меня в преимуществе оного, то есть корня и потому источника всех благ, моего вечного избрания во Христе еще до Сотворения мира.
Этих родителей звали по имени Ричард Мелвилл из Болдуи и Изабелла Скримгер, которая была сестрой лорда Глезвелла. Мой отец, воспитанный грамотным с юности и наученный вежливости по достижении двадцатилетнего возраста, затем был избран наставником Джеймса Эрскина из Дона и отправился с ним в Германию, где занялся изучением наук, а именно теологии, сначала с доктором Манабеем в Дании, а затем был учеником Филиппа Меланхтона в Виттенберге в течение двух лет. Из великой любви к Господу он имел счастье учиться у таких наставников, которые были величайшими светочами того времени в стране, в городе Монтроуз, и в обществе лорда Дона и благочестивейшего и благороднейшего шотландского мученика Джорджа Визарта и тех, которые названы в Германии. И Господь, благословляя семя, брошенное ими в его сердце, в конце концов, после первой Реформации, выбрал его в числе своих жнецов и назначил его служителем своего Слова в церкви Маритон, в миле от Монтроуза, почти примыкающей к его собственному дому в Болдуи, в которой он продолжал преданно служить до конца дней своих.
Он умер на 53-м году своей жизни (в месяце июне) в 1575 г. от желтушной лихорадки, насколько можно благородно, после изъявлений наиболее лестных увещеваний в адрес благородных джентльменов страны, которые все надеялись посетить его во время болезни, и его брату, и друзьям, остававшимся с ним; почти в самый час его смерти он просил читать ему восьмую главу Послания к Римлянам. И сразу после того, как его брат господин Джеймс, священник в Арброте, спросил, что он делал, подняв глаза и руки к небу, спокойным тоном он ответил: «Я славлю Господа за свет его Евангелия и остаюсь в убеждении Его благостными обещаниями жизни, во имя моего Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа», не промолвив более ни одного внятного слова. Он был человеком редкой мудрости, суждения и благоразумия; и поэтому чрезмерно занятым встречами и делами благородных джентльменов страны, которые отвлекали его от служения Господу, препятствуя его добродетелям и сокращая его жизнь. Воздаянием за это было уважение и привязанность всех. Не было никого из лиц его достоинства и очень мало стоявших выше него, столь почитаемых и возлюбленных, как он, что особенно проявилось на его похоронах и что часто мне говорили люди разных званий.
Моя мать умерла примерно спустя девять месяцев, но не более чем через год после моего рождения; она была женщиной особенно возлюбленной друзьями и соседями ее супруга. Несколько раз я слышал, как мой дядя Роджер, Джон, господин Джеймс и Роберт не могли снискать ее расположения, честности, добродетели и привязанности к ним. И я часто слышал от мастера Эндрю, что он, будучи крайне болезненным ребенком, был окружен большой заботой и нежностью, и она обнимала и целовала его много раз со словами: «Господи, дай мне еще одного такого же ребенка и призови меня к себе!» У нее было до меня двое детей, старший из которых умер, и между ним и вторым она родила трех дочерей, и в конце концов Господь удовлетворил ее желание, даровав ей сына, который для Господа был бы похожим на мастера Эндрю как по дарованиям, так и по телосложению и чертам лица, настолько, что те, кто мало осведомлен, принимают меня за брата мастера Эндрю.
Следующим преимуществом [после таких родителей] было мое образование, которое я получил до достижения зрелого возраста, и вступление в служение, в котором было много преимуществ, но наиболее замечательные по моему суждению и памяти я опишу. Прежде всего, к славе моего небесного родителя, я в общем берусь исповедовать вместе с Давидом: «Моя мать оставила меня, но Иегова принял меня»[310] и с Исайей «Мать оставила плод чрева своего, но Господь всегда помнил меня».
Моей няней была злонамеренная женщина; впоследствии, одинокий, я оказался в доме батрака, затем, около 4–5 лет, попал в дом мачехи. Тем не менее один добропорядочный горожанин Монтроуза не раз говорил мне, что отец укладывал меня на спину, забавлялся и смеялся надо мной, так как я не мог встать из-за своей тучности; тогда он спрашивал меня, что мешало мне, на что я отвечал: «Я такой толстый, что не могу подняться».
И воистину, на моей памяти я никогда не приходил на место, если только Господь не вел меня с материнской привязанностью ко мне. Когда мне исполнилось пять лет, в мои руки вложили Библию, и когда мне исполнилось семь, некоторые главы из нее я выучил дома; поэтому отец поместил моего старшего и единственного брата Дэвида, который был на полтора года старше меня, вместе со мной в школу к члену одного с ним клана и брату по его служению Господу. Это был добрый, знающий человек, имя которого я помню из благодарности к нему, господин Уильям Грей, священник в Ложи-Монтроуз.
У него была сестра, добропорядочная и честная матрона семейства, управлявшая его домашним хозяйством, которая будила во мне воспоминания о собственной матери, да и на самом деле была для нас с братом любящей матерью. В той же школе учились дети большого числа благородных и честных людей округи, хорошо подготовленные в науках, благочестии и разных играх. Там мы научились читать катехизис, молитвы и Священное Писание, повторять катехизис и молитвы наизусть, а также фрагменты Священного Писания после его чтения; и там я впервые обнаружил (благословен мой Господь за это!), что Дух освящения начинает рождать некое движение в моей душе около восьми или девяти лет, что я стал молиться, укладываясь спать и вставая и прогуливаясь один по полям, я стал читать молитвы, которые выучил и чтобы презреть божбу, и упрекать [в божбе других], и жаловаться на то, что я слышал божбу других. Тем временем пример этой благочестивой матроны, болезненной и вынужденной читать и молиться в постели, сильно помог мне, ибо я находился в ее комнате и слышал ее упражнения. Мы выучили начатки латинской грамматики и канты на латыни и французском языке и также многие речи на французском с чтением и правильным произношением на этом языке. Затем мы перешли на «Этимологии» Лили и его «Синопсис»[311], так же как и немного «Синтаксиса» Линэкера, дополненного номенклатурой Хантера; «Малые Беседы» Эразма и несколько эклог Вергилия и письма Горация, также письма Цицерона к Теренцию. У него была прекрасная и удобная форма освоения стиля авторов, а именно: преподавание с грамматической и этимологической сторон, а также по синтаксису. Что касается меня, то сказать по правде, мои усидчивость и память были достаточны, но способности к рассуждению и восприятию пока оставались настолько смутными и темными, что получавшееся при этом становилось результатом механического заучивания, а не знания. Там мы также воспитывались в хорошем духе и разумном страхе, и наш наставник учил нас натягивать лук для стрельбы, [сгибать] палочки, предназначенные для строительства забора. А также бегать, скакать через веревочку, плавать, бороться и применять все это на практике, каждый состязаясь со своим соперником, как на уроках, так и во время игры. Счастливое и золотое время в действительности, если бы наше невежество и неблагодарность не заставили Господа укоротить его, отчасти вследствие сокращения числа учащихся, что заставило волноваться нашего учителя, отчасти из-за чумы, которую Господь из-за греха и презрения к Его Завету наслал на Монтроуз, находящийся на расстоянии двух миль от Овер Ложи, так что школа оказалась распущенной, а мы все отосланы по домам.
Я пробыл в той школе почти пять лет, и за это время из политических известий я, помню, слышал о бракосочетании Генриха и Марии, короля и королевы шотландцев, об убийстве сеньора Дэвида (Риччио), гибели короля на Керкоф-Филд[312] и пленении королевы в Карбарри и на Лангсайдском поле. Об этом читайте Историю г-на Бьюкенена[313], кн. 17, 18, 19.
Даже тогда, по-видимому, весть об этих событиях тронула меня и отозвалась в моем сердце с некоей радостью или грустью, так как я думал, что они могли способствовать или мешать делу религии: так, я припоминаю пост, соблюдавшийся в 1566 г., когда дурное управление делами церкви привело к лишению священников жалования, это касалось Джеймса Мелвилла, моего дяди, и г-на Джеймса Белфора, его двоюродного брата, обоих священников и находящихся на жаловании, равно как и доброго Патрика Форбса из Корса. Лорд Кирнабер и благочестивые и ревностные джентльмены из графства, частично ради своих детей, а частично ради того известного документа[314] в церкви Шотландии, Джон Эрскин Дон, суперинтендант Мориса и Ангуса, в определенные периоды проживавший в Ложи, часто посещали наш дом и рассказывали об этих вещах. Также я хорошо помню, как мы добрались до края стены посмотреть на костер, разожженный на крутой вершине Монтроуза (в день рождения короля). Эти обстоятельства я отмечаю ради блага места и того общества, в котором Господу было угодно поместить меня учиться в период моего детства и юности.
Когда мы с братом вернулись домой, наш отец проэкзаменовал нас и остался доволен нашими успехами. Тем не менее, при столь нестабильном и тревожном состоянии страны, и при столь скудных и маленьких средствах, которыми он располагал (не получая собственного жалования и помогая многим, нуждавшимся в его братской помощи), и вследствие того, что школа не работала, мы зимой оставались дома и вспоминали время от времени о книгах, когда отец был более свободен, что происходило весьма редко. Однако Господь не позволил, чтобы это время проходило бесцельно, и я помню о двух его преимуществах: о чтении истории Священного Писания, запечатленной в моем уме, и книге Дэвида Линдсея, которую моя старшая сестра Изабелла читала и фрагменты из коей декламировала, а именно касательно Страшного Суда, мук ада и радостей рая, благодаря чему она приводила меня в радостное состояние духа. За это я особенно нежно любил ее, больше, чем других. Однажды она мне показала среди прочего сценарий балета против священников, которые покидают службу из-за отсутствия жалования.
О тех, кто отдает свою руку в заклад
И за это уходит с поста,
Сказано явно в Завете Христа,
Что Царство мое не получат те в дар и т. д.
С этими словами она разразилась слезами: «Увы! Что случится в этот лучший день? Господь, убереги моего отца и господина Джеймса Мелвилла и г-на Джеймса Белфора от этого!» Вслед за этим она воскликнула стихами Д. Линдсея:
Увы! Я трепещу сказать
О страшных муках ада,
Кто в силах скорбно отрицать
Его за вечную печаль?
Своими речами и слезами она заставила меня содрогаться и горько плакать, что оставило глубокую печать страха перед Господом в моем сердце, не похожую ни на что, о чем я когда-либо слышал. Я предавался детским проказам и опасному мелкому воровству, и она, понимая это, нарочно вверяла мне ключ от ее сундука, и, зная, что в маленькой коробочке находится немного серебра, я брал часть его, полагая, что она не заметит этого. Но случайно она подходила ко мне в этот момент с таким предупреждением и в то же время со столь ласковым предостережением и увещеваниями, что я благодарил Господа за то, что воздерживался от этого во все последующие дни, и, где бы я ни был, если мне удавалось купить что-нибудь достойное ее, я посылал этот подарок ей (принимая во внимание нашу привязанность) в течение всей ее жизни. Это преимущество я получил от Бога благодаря ей той зимой в силу роста страха перед Ним и честной жизни.
Беседы на гражданские темы и благоразумие относятся к другой стороне моей жизни. Мой отец той зимой дал нам в руки Палингения[315], которым он восхищался сам и желал, чтобы мы из его чтения дома учили много стихотворений наизусть. Таким образом я выучил хорошо и даже запомнил посредством ежедневной практики с восхода солнца эти предписания для заверения сердец, умерения страстей и мирной беседы, которую он ведет в поэме «Рак» начиная с этих строк до конца книги:
Всякий, кто жаждет быть любимым при жизни,
Пусть услаждает, приносит пользу он людям
И добродетель вечно в себе сохраняет,
Ибо даже самые злобные люди, опасаясь,
Признают добродетель, при этом ее ненавидя.
Только одна вещь в конце [поэмы], по тонкому воздействию не являющаяся христианской (которой он нас не научил), самым надлежащим образом должна быть отмечена и оценена с точки зрения благоразумия.
Несомненно, великий опыт – побеждать лаской
И до срока скрывать сдавленную скорбь души.
Сам Макиавелли не мог бы так предписать это, как, насколько я знаю, практикуется в Шотландии[316], и все еще эти строки оказываются действенными: Господь, сделай нас кроткими как голуби и мудрыми как змеи. Я благодарю Господа от всего сердца за то, что с моей юности он дозволил мне понимать это, но не использовать, и я благословляю Христа за то, что презираю все мщение как дьявольское и именно исходящее от змея.
По весне отец решил взять моего старшего брата, теперь совсем почти вышедшего из детского возраста, к себе домой для обучения домашнему хозяйству и опыту светской жизни и решил вновь послать меня в школу на год или два с тем, чтобы впоследствии он смог и меня познакомить с домоводством и подготовить для меня небольшую ферму, и так как он никогда не знал способов, чтобы мы выучились, живя на ферме, но по достижении знания (умения) в домохозяйстве доставить нам для этого хоть какой досуг в деревенской жизни. Итак, я был направлен в школу Монтроуз; найдя Божьим провидением мою старую мачеху, Мэрджори Грей, состарившись со своим братом, после его женитьбы открыла школу для мальчиков в Монтроузе, и я был принят ею вновь как сын. Начальник школы, образованный, честный, добрый человек, которого я также могу назвать в знак благодарности, господин Эндрю Милн, был очень искусным и прилежным наставником. В первый год он прошел с нами по второму разу «Начатки»[317], затем мы стали изучать первую часть «Грамматики» Себастьяна, потом «Формиона» Теренция и упражнялись в сочинении; затем мы перешли ко второй части и изучали «Георгики» Вергилия и разные прочие вещи. Я ни разу не получал от него ударов, хотя я дважды допускал непростительные ошибки с огнем и холодным оружием. Держа свечку в руках зимней ночью до шести утра в школе, я сидел в классе и ребячески небрежно играл с устилавшим пол камышом, он взял загорелся, и мы приложили все наши усилия, чтобы затоптать его ногами и выбросить. В другой раз ко мне пристал одноклассник, обрезавший шнурок моей ручки и чернильницу из рога своим перочинным ножиком; тогда я стал направлять свой перочинный нож к его ноге, чтобы попугать его; он испугался и, поднимая то одну, то другую ногу, резко дернул ногой в сторону моего ножа, нанеся себе глубокую рану, которая не заживала в течение трех месяцев. Когда разбирались в происшедшем, наставник увидел меня столь униженным, испуганным, расстроенным, заплаканным, что только запер меня на целый день в школе, не находя в своем сердце повода строже наказать меня. Но мой Господь не позволил мне забыть об этой вине, но дал мне предупреждение и память о том, что было замарано кровью, хотя и нечаянно; спустя некоторое время я попросил ножовщика, недавно приехавшего в город, почистить и заострить мой перочинный ножик и, купив на пенни яблок, разрезая и едя их, по мере того как я клал кусочки себе в рот, я стал запрыгивать на маленького рыжего ослика с ножиком в правой руке, и, упав, нечаянно поранился в живот на дюйм вдоль левого колена до самой кости по справедливости Божьего наказания. Я настолько был поражен, что в дальнейшем избегал ножей всю свою жизнь.
В Монтроузе жил господин Томас Андерсен, священник, человек, не наделенный особыми дарованиями, но ведущий добропорядочную жизнь. Господь подвигнул его заметить меня, и часто он звал меня в свою комнату, когда он видел во мне какую-либо пользу, чтобы наставить и увещевать меня другим образом. Он желал, чтобы я повторял часть Катехизиса Кальвина субботними вечерами, так как слышал, что людям нравится чистота моего голоса и прочувственное чтение, и Господь подвигнул одну благочестивую честную даму из города назвать меня ее маленьким сладким ангелом. У священника не было возможности обучать меня чаще, чем раз в неделю; но чтецом у него был благочестивый человек, отчетливо читавший Священное Писание с религиозным и преданным чувством; тем временем я все более старался прислушиваться к чтению и выучил историю Священного Писания, получая также удовольствие в Псалмах и мелодиях, написанных на них, которые он читал почти наизусть в прозе. Вышеупомянутый лорд Дон поселился в городе и из благотворительности покровительствовал одному слепому, у которого был редкостно чудный голос; через врача нашей школы он стал учить нас читать псалмы и петь их в церкви, слышать его голос было для меня такой отрадой, что я выучил много псалмов и мелодий на них в переложении на шотландский, о которых я только и мог подумать как о благословенных и приносящих радость. Исполнение священнических обязанностей происходило тогда в Монтроузе, и их ассамблеи обычно имели место там же; и когда я понял, что мне будет очень хорошо от этого призвания, то я подумал, что это невозможная вещь, чтобы я когда-либо встал и заговорил, когда все придерживали языки, и продолжал говорить один на протяжении часа. Там также был посланник, часто приезжавший в Эдинбург и привозивший [к нам] в дом книги псалмов и баллады, сочиненные Робертом Семпиллом, от которых я получил удовольствие и выучил кое-что как о стране, так и о поэзии на шотландском диалекте. Он показал мне первые песни Веддеберна[318], из которых я выучил некоторые наизусть, отличавшиеся разнообразием мотивов. Он часто приезжал в нашу школу, и от него я также научился понимать календарь, часто используя его.
И наконец, на тринадцатом году жизни я принял причастие тела и крови Христовой впервые в Монтроузе, с большим почитанием и смыслом, которые я затем часто мог найти в душе моей; и тогда, отойдя от стола, добропорядочный человек, диакон церкви, дал мне наставление относительно легкомыслия, своенравия и недостаточного внимания к проповеди и чтению Евангелия. Это наставление осталось со мной навсегда. Итак, Господь сделал моими учителями всех тех, кто встречался мне, все места и действия, но увы: я никогда не пользовался ими так плодотворно, как позволяли обстоятельства, но увлекался в суетности ума своего юным и нелепым самомнением, что является тяжким упреком для моей совести. Время, которое я провел в Монтроузе, растянулось на два года, в течение которых повсеместно распространялись великие похвалы в адрес правительства, а в конце его горькая и вызывающая сожаление новость о предательском убийстве Джеймса, графа Морея, называемого добрым регентом[319], о котором смотри 19-ю книгу вышеназванной хроники (т. е. «Истории» Бьюкенена).