(1601–1655)
Французский поэт и прозаик. Родился в замке Сулье (Солье) в провинции Ла Марш. В детстве был привезен ко двору и помещен в качестве придворного при маркизе де Верней (1601–1682), бастарде короля Генриха IV. В 13 лет поссорился с телохранителем, убил его на дуэли и скрылся за границей, поскольку эдикты того времени были очень суровы к дуэлянтам. Поначалу Франсуа отправился в Англию, но впал там в крайнюю бедность. Устав от нее, он решил переправиться в Испанию, где находился один из его родственников. Проезжая Пуату, Франсуа из-за безденежья обратился за помощью к Сцеволе де Сент-Марту, который оставил отрока у себя более чем на год. По протекции де Сент-Марта Тристан был устроен секретарем маркиза Виллар-Монтпеза и последовал за ним в Бордо, когда в 1620 г. через Пуату проезжал королевский двор. Пользуясь благосклонностью монарха, он вернулся в Париж и примкнул ко двору герцога Гастона Орлеанского. Свои пристрастия Франсуа делил между азартными играми и сочинением пьес и мадригалов. С 1634 г. он становятся известны его стихи, а с 1636 г. – и пьесы. В 1649 г. становится членом Французской Академии. Воспоминания о приключениях и путешествиях в ранней молодости, озаглавленные «Опальный паж» («Le page disgracie»), написаны в 1642 г. в возрасте 41 года. Предполагавшееся продолжение не последовало, и «Опальный паж» так и остался первой частью ненаписанной трилогии. Воспоминания Тристана в целом позитивны, чем контрастируют с текстом Бушара примерно того же времени. Период до 12–13 лет излагается очень сжато, последующий – чрезвычайно подробно вплоть до прерывания изложения на событиях 18–19-летнего возраста. Рассказ построен в основном по эпизодам. Произведение Тристана стоит в ряду первых памятников жанра, в которых была применена такая последовательность эпизодов, какой она была в самом течении реальной жизни автобиографа – от раннего детства до момента готовности начать взрослую жизнь[364].
Опальный паж
Дорогой Тиринт[365], я хорошо знаю, что мое сопротивление бесполезно и что вы непременно желаете знать весь ход моей жизни и каковы были вплоть до сегодняшнего дня превратности моей судьбы. Я не решаюсь томить более ваше любознательное желание; но мне весьма трудно принять решение его удовлетворить. Как осмелюсь я обнародовать приключения столь малозначительные? и возможно ли, что вы нашли бы сколько-нибудь сладости в том, в чем я нашел столько горечи? и то, что мне было столь тяжело перенести, будет ли для вас приятным чтением? Затем, что скажут о моей дерзости, из-за того что я осмелился сам описать свою жизнь в манере, имеющей мало изящества и силы? учитывая, что легко осмелились порицать одного из величайших умов века из-за того, что он иногда говорил без должной серьезности в благородных и сильных эссе своего пера?[366] Действительно, этот великолепный гений иногда говорил в свою пользу, описывая себя самого: я же могу сказать, что, не имея никакой причины хвалить себя в этом труде, я претендую здесь лишь на то, чтоб жаловаться. Я не пишу величественную поэму, где я хотел бы представить себя героем; я делаю набросок печальной истории, где я предстаю лишь как существо, достойное сочувствия, и как игрушка страстей, звезд и фортуны. Выдумка отнюдь не заблистает здесь помпезно своими прикрасами; лишь правда предстанет здесь столь плохо одетая, что можно сказать, она совсем нага. Здесь вовсе не будет приукрашенной картины; это точная копия достойного сожаления оригинала; это подобно отражению в зеркале. Поэтому я весьма опасаюсь, как бы слишком большая моя простота не испортила бы вам вкус от чтения этого труда. Рассказ о вещах выдуманных несомненно гораздо более приятен, чем повествование о вещах реальных: так как обыкновенно события жизни бывают либо обыкновенными, либо редкими. Во всяком случае моя жизнь до сегодняшнего времени была столь бурной, а мои путешествия и любовные похождения столь полны событиями, что их разнообразие может вам понравиться. Я разделил всю эту историю на маленькие главы, опасаясь наскучить вам чересчур долгими речами и чтоб облегчить вам возможность оставить меня в любом месте, где я могу вам быть не так приятен.
Я происхожу из довольно хорошего дома и ношу имя и герб достаточно прославленного дворянина, который, как и другой, Перикл, был одновременно и великим оратором и великим полководцем. История удостоила его многих похвал за то, что он был одним из главных пасторов той удачной войны, что шла в Святой Земле пятьсот лет тому назад[367]: и я могу сказать, что некогда наша семья имела довольно большой вес и достаточно средств. Но так как во всех вещах мы видим постоянную превратность судьбы и в силу тайных и справедливых законов Божественного провидения малые состояния возвышаются, а большие погибают, я увидел, как исчезло, рождаясь, процветание моих предков. Два раздела, произошедшие в нашем доме, один из которых был между девятью детьми, сильно уменьшили его мощь. А большой уголовный процесс, в который был вовлечен мой отец в возрасте 17 лет, почти довершил его разорение. Это дело стоило многих средств сему дворянину, и, если бы в такой ранней молодости он не проявил большую добродетель, то это несчастье стоило бы ему жизни. Я не буду вовсе повествовать вам об этом деле, оно слишком печально и длинно, и намереваться его здесь изложить было бы желать написать историю оруженосца-авантюриста, а не авантюры опального пажа. Достаточно того, если я вам скажу, что один из величайших полководцев[368] нашего века и прекраснейшие и превосходнейшие женщины света приняли участие в его спасении и что благодаря его друзьям чудом король даровал милость, позволившую моему отцу со славой выйти из столь опасного дела.
Именно во время этих событий он свел знакомство с одним старым дворянином хорошего происхождения и больших заслуг[369], каковой, найдя моего отца человеком приятным и хорошим собеседником, решил сделать его своим зятем, тем более что мой отец был из весьма отдаленной от его места жительства провинции и он не знал целиком, каково было положение его дел; ему было нетрудно справиться с этой затеей; он, имея могущественных друзей и обладая приятным характером, оказал столько услуг моему отцу и внушил ему такую к себе привязанность, что вскоре тот решил жениться на его дочери, которую он немедля увез в провинцию, где я родился. Через два или три года я появился на свет, и те, кто с тщанием составлял мой гороскоп, нашли, что Меркурий хорошо для меня расположен, а Солнце нисколько не благосклонно; верно, что Венера, которая оказалась там сильна, дала мне сильную тягу к склонностям, от коих со мной приключились мои несчастья. Я думаю, что этот первый отпечаток звезд оставляет свои характерные черты, которые трудно изгладить, на натуре человека: и пусть они не всегда принуждают, по крайней мере, они без конца его склоняют к чему-либо; говорят, что мудрец может укротить это божественное насилие; но необходимо также и то, чтобы он действительно был мудр, а подобных умов почти не находят. Следует, чтобы хорошее воспитание в достаточной мере дополнялось философией, чтобы всегда с успехом противостоять врагам, свойственным нашей природе, которые, как гидры, без конца разрастаются и зачастую усиливаются своим поражением. Кто как не святые могли бы это сказать, они, чьи души были обращены лишь к небу и тем не менее день и ночь осаждались опасными искушениями, против которых они не были защищены, даже выиграв великие битвы. Верно, что, чтобы сделать их заслуги еще выше, Господь позволил демонам вмешиваться в это, и с тех пор именно чуждая причина всегда делает нам пагубные предложения.
Едва мне исполнилось три года, как моя бабка по материнской линии приехала навестить свою дочь; и, движимая той горячей и естественной любовью, которая происходит от крови, попросила разрешения взять меня с собой, чтобы воспитать; так начал я менять места жительства, и, видевший прежде лишь деревья и сельскую тишину, я увидел различные красоты и суматоху одного из самых знаменитых городов мира[370]. Мне часто говорили, что в этом раннем возрасте я проявлял достаточно большую живость мысли и что мое любопытство невозможно было удовлетворить, притом что на все мои вопросы отвечали достаточно заботливо и с удовольствием. Предметы, которые в громадном количестве в таком большом разнообразии представали перед моими глазами, вовсе не были способны удовлетворить деятельность моего ума; я принуждал говорить с собой о вещах более значительных, чем те, которые обычно усваивают в столь нежном детстве. Я с усердием осведомлялся даже о вещах, касавшихся загробной жизни и таинств нашей религии. Один из князей Церкви[371], из моих близких родственников, был восхищен теми вещами, что он от меня услышал, и был еще более удивлен, когда однажды, в то время как он ласкал меня и шутливо отвечал на вопросы, которые я задал относительно формы ада, я заявил ему в своей манере выражаться, что сомневаюсь в том, что существует мрак там, где так много зажженных огней. Я скажу вам, что мне было едва более четырех лет, как я умел читать, и что я начал испытывать удовольствие от чтения римлян, которых я в приятной манере декламировал моему родителю и моему деду, когда, чтоб отвратить меня от этого бесполезного чтения, они отправили меня в школы, для того чтобы научить началам латыни. Я употребил там свое время, но я вовсе не приложил усердия. Я выучил много, но с таким же отвращением, как будто к весьма безвкусному мясу, так что эта учеба мне вовсе не принесла пользы: мне дали слишком вольно попробовать вещи приятные, и, когда меня хотели заставить заниматься другими вещами, более полезными, но трудными, я оказался вовсе к этому не расположен. Я учился потому, что боялся розог, но я почти не запоминал вещи, которые я учил. Я за мгновения терял сокровища, которые силой закладывались в меня, и лишь с силой я вновь их обретал, ибо я не имел к этому никакой склонности.
Учение привело меня в столь сильную меланхолию, что я не мог более его терпеть, когда со мной произошло счастливое событие, заставившее меня изменить свой образ жизни: мой отец имел честь служить одному из величайших и выдающихся королей мира[372] во время войн, и эта истинно королевская душа, не имевшая большей страсти, чем творить добро для всех, этот король, чья память бессмертна, скажу я, вспомнил однажды о том, что мой отец верно ему служил; и, чтобы изъявить ему свою благородную признательность, справившись о том, есть ли у моего отца дети, он приказал ему представить меня своей персоне, заявляя, что он хочет, чтобы я вскармливался при одном из его детей. Мой родитель, движимый радостью от подобной приятной новости, приложил усилия, чтоб снарядить меня для такого великолепного случая, и я имел честь отправиться приветствовать этого короля вместе с моим отцом и моим дядей по материнской линии, человеком выдающейся добродетели и большого авторитета[373]. Я был совершенно ослеплен пышностью и красотой дворца[374], куда меня привели, и особенно великолепием тех божественных персон, которым меня представили: отец нашел меня красивым и выказал мне особые ласки, сын также принял меня и оказал мне благожелательный прием[375].
Мы были почти одного возраста и роста, но он был удивительно красив и обладал таким благородством духа, которое уже с того времени чудесным образом предвещало то, что впоследствии доказали с лихвой его великие добродетели. При нашей первой встрече мне в душу запало сильное и верное впечатление от его достоинств: а поскольку он обладал великолепным характером, он испытывал ко мне большую привязанность, было ли это из-за тайного признания моего усердия или из-за естественной склонности. Как только я оказался на его службе, можно сказать, что я буквально был к ней привязан: совершенства господина были тяжкими цепями для слуги. Я постоянно был так же близок к нему, как его тень: я видел его, как только он открывал глаза, и переставал его видеть, лишь когда сон смеживал его глаза. Я был зрителем и подражателем его повседневных занятий, я присутствовал на его молитвах, на его уроках и на всех его развлечениях. Воспитатель моего господина вовсе не был педантом: тот, кого выбрали для того, чтобы обучать моего господина, был человеком весьма вежливым и образованным[376], учившим его как будто бы играя прекраснейшим вещам – истории и морали. Этот великий человек превосходно знал искусство воспитания молодости и доказал это при обучении одного из моих родственников, который, возможно, со всеобщего согласия, является одним из самых красноречивых и искусных людей нашего века. Наш воспитатель принял особое участие в моем обучении, признавая то обязательство, которое он имел перед моими родственниками, но горячее рвение, которое он имел к воспитанию своего главного ученика, мешало ему с достаточным интересом заботиться обо мне. Он в достаточной степени позаботился о том, чтобы преподать мне все то, что он преподавал моему господину, что могло бы служить к добрым знаниям и к добродетели, но он не мог приложить такие усилия, которые были необходимы, чтоб отвратить меня от того, чтобы смотреть и следовать дурным примерам, которые подавали мне многие распутные молодые люди, которых я видел в доме. Для моего счастья необходимо было бы тогда, чтобы такой же достойный воспитатель, как этот, полностью посвятил себя мне и постоянно бы внимательно за мной присматривал. Молодость склонна к распущенности и столь подвержена воспринимать плохие привычки, что немного нужно, чтобы ее развратить. Это чистое полотно как для хороших, так и для плохих отпечатков, но она гораздо более восприимчива к плохим, чем к добродетельным. Существуют уже сложившиеся люди, что укрепляются в добрых нравах посреди случаев порока; но было бы подобно чуду, чтобы дети сохраняли незапятнанной свою невинность среди плохих компаний. Таким образом, недолго мне надо было пробыть при этом дворе, чтобы увидеть интриги и поучаствовать в нескольких мелких распутствах.
Я имел лишь одного друга, который был в таком же положении, что и я при моем господине, и о котором позаботились так же, как и обо мне; он был ребенком знатного рождения и хорошо ощущал свое положение. Я чтил его и сильно его любил из-за доброты его души и его естественных качеств, без зависти мы вместе разделяли милости нашего господина; он не завидовал моей памяти, гораздо лучшей, чем у него, и, к сожалению, он не побуждал меня думать, что он лучше меня. Я частенько подсказывал ему на уроках, чтобы он вспомнил вещи, о которых забыл, но он был способен предупредить меня в любых обстоятельствах о том, что касалось моего долга. Это был мальчик настолько благоразумный, что я не смог бы никогда развратиться в его компании, но моя горькая судьба хотела, чтоб я свел знакомство с неким пажом, самым лукавым и самым большим мошенником двора. Я склонен думать, что это был тот инструмент, которым воспользовался мой злобный гений, чтобы искушать меня и меня уничтожить. Этот злобный переодетый демон смог своим искусством прервать счастливое течение моих занятий, тайком показав мне тонкие правила искусства, которое тяготеет лишь к тому, чтобы налагать проклятья на души. Именно он научил меня игре в кости и карты, воспользовался моей невинностью, чтоб завладеть теми немногими деньгами, что у меня были, внушил мне безрассудное желание возвратить свои потери и постоянно все более и более втягивал в беду меня, влекомого обманчивой и глупой надеждой. Он настолько сообщил мне эту страсть, что вскоре она стала равна моей страсти к учебе, и некоторое время спустя почти невозможно было, чтоб в моем письменном приборе не нашли кости, а среди моих книг карты, и даже эта распущенность заходила так далеко, что я частенько продавал необходимые мне для учебы вещи, чтобы удовлетворить свою страсть к игре, так что из всех книг, которые я имел обыкновение листать, мне оставались лишь карты. Наш воспитатель вскоре заметил мою распущенность, но он не мог отвратить меня от нее: он напрасно употреблял розги и свои увещевания по этому поводу, зло уже слишком крепко укоренилось. Часто я со слезами обещал не играть больше, но, как только меня теряли из виду, тотчас в руках у меня оказывались три кости или пара карт. Что делало меня тем более неисправимым, так это то, что острота моего ума снискала мне в таком раннем возрасте значительных друзей, которые мешали моему исправлению. Лишь только я думал, что меня застали с поличным и боялся, что мне придется держать ответ перед моим воспитателем, я устремлялся в объятия тех могущественных лиц, при которых я был бы в безопасном убежище. Многие молодые принцы, которых я имел честь знать, весьма часто добивались прощения для меня, и, полагаясь на их поддержку, я испытывал большую надежду оставаться безнаказанным. Вы видите, как могущественные лица, чья благосклонность должна была принести мне пользу, достойным сожаления образом приняли участие в моей погибели, и как хорошие качества, которые я имел, давали мне средства укрепляться в плохих. В целом моя любовь к игре окончательно внушила мне отвращение к горечи первых знаний. Я находил удовольствия всюду, только не в учебе, и, вместо того чтоб повторять уроки, занимался лишь тем, что читал и декламировал пустые истории. Моя память была чудом, но то был арсенал, полный лишь весьма бесполезными орудиями. Я был ходячей энциклопедией романов и сказок: я был способен очаровать все праздные уши; я держал в запасе беседы для любого сорта людей и развлечения для всех возрастов. Я мог приятным и легким образом декламировать все известные нам истории, от историй Гомера и Овидия до Эзопа и сказки об ослиной шкуре.
Когда двор пребывал в каком-нибудь из королевских дворцов, все молодые принцы имели свои апартаменты рядом друг с другом и именно в это время у меня было больше всего возможности ходить беседовать с ними. Случалось часто и так, что кто-нибудь из них, находясь в плохом настроении, просил меня у нашего воспитателя, чтоб развлечь себя или чтоб заснуть под мои истории. Их здоровье было столь ценно, что в этом случае вовсе не обращали внимания на то время, что я терял, а я был рад его терять. Именно тогда, когда я был нужен для развлечения какого-нибудь значительного лица, я смело предпринимал действия, которые не были необходимы для моего спокойствия: так как я имел надежного посредника, я в безопасности шел играть или драться с кем-нибудь из пажей. Мой воспитатель иногда узнавал о куче проделок, которые я совершил и за которые меня следовало высечь более дюжины раз, и тем не менее это стоило мне лишь слезинки или двух, что заставляли меня пролить страх и жалостливая мольба, которую я охотно обращал к кому-нибудь из этих молодых светил. Мне помнится, что среди них был один, имевший большой вес, часто просивший прощения для меня в течение моей жизни и в память о котором мне часто даровывали милость после его смерти.