(1602–1650)
Саймондс Д'Юс – политический деятель стюартовской эпохи, депутат парламента и известный историк-антикварий, прославившийся изданием парламентских журналов времен Елизаветы I и Якова I. Получил образование в Кембриджском университете и юридической школе Мидл-Темпл. В 1641 г. был произведен Карлом I в баронеты, но в период гражданских войн принял сторону парламента. Тем не менее Д’Юс остался умеренным политиком и сохранил симпатии к королю; он продолжал заседать в парламенте до 1648 г., когда последний был окончательно разогнан армией.
Отойдя от политической деятельности, Д’Юс занялся историческими изысканиями и литературными трудами: в течение десяти лет он писал «Общую историю Англии», основывавшуюся на материалах и документах, сбор которых потребовал от автора двадцатилетней подготовки. Помимо главного труда его жизни, оставшегося незаконченным, перу Д’Юса принадлежит «Автобиография» (ее оригинал, а также письма историка находятся в коллекции рукописей Британского музея).
Автобиография сэра Саймондса написана на основе его дневниковых записей, отсюда – точность датировок и масса мелких подробностей. В то же время, испытывая чисто профессиональный интерес к родословной и ранней истории своего семейства, Д’Юс проводил специальные архивные изыскания, записывал устные воспоминания родных и близких, которые помогли ему детально восстановить в том числе и историю собственного детства от момента рождения, которого он, естественно, не мог помнить, до того времени, как сам автор начал вести дневниковые записи.
Написанная историком в зрелом возрасте, его «Автобиография» несет на себе сильный отпечаток его религиозных и политических убеждений. Д’Юс был набожным человеком, ревностным протестантом; он с негодованием наблюдал деградацию нравов стюартовского двора, потворствование «папизму», отвергал религиозные нововведения архиепископа Лода в англиканской церкви. Его критическое отношение к внутренней и финансовой политике Стюартов сквозит в главах, хронологически относящихся к периоду детства автора, в которых Д’Юс дает характеристики политикам и государственным деятелям эпохи Елизаветы I и Якова I.
Творческий метод Д’Юса при написании «Автобиографии» заключался в том, что он, взяв за образец труды глубоко почитаемого им французского историка де Ту, решил соединить повествование о своей жизни с изложением истории Англии, поэтому его рассказ о детских годах неоднократно прерывается обширными пассажами, посвященными политическим событиям и международным делам, которые, безусловно, не основывались на его непосредственных впечатлениях. Тем не менее, как замечает сам автор, многие события «взрослой» общественной жизни – сватовство Фридриха Пфальцского к наследнице Якова I, смерть принца Генри – запечатлелись в памяти подростка благодаря тому, что все вокруг активно обсуждали их, придавая большое значение.
Непосредственные же воспоминания сэра Саймондса о детских годах рисуют картину чрезвычайно теплых эмоциональных отношений в его семье, особенной близости между ним и родней с материнской стороны, нежных отношений с матерью и сестрами, которых он называет «дорогими, любящими, нежными, милыми». На этом фоне бросается в глаза прохладное отношение Д’Юса к отцу, осознанная или бессознательная критика почти всех поступков последнего. «Автобиография» дает нам богатейшую палитру переживаний ребенка, связанных с утратой близких, расставанием с родными местами и трудным вживанием в новую среду. В то же время она отражает живейшую реакцию любопытного подростка на все необычное, что встречалось ему на пути, будь то ураган необыкновенной силы, представления деревенского силача или громкое убийство, потрясшее округу[377].
Автобиография и переписка сэра Саймондса д'Юса, баронета
Я родился благодаря милости и провидению моего милосердного Бога (с тех пор хранившего меня) в Коксдене, в приходе Сердсток в графстве Дорсет в субботу 18 декабря около пяти часов утра в год Господа 1602, на сорок пятом году правления нашей бесценной государыни-девственницы, блаженной памяти королевы Елизаветы, скончавшейся четыре месяца спустя[378], к великому горю всех ее любящих подданных в Англии и преданных союзников за границей; и был крещен в 29 день того же месяца в среду на галерее упомянутого дома в Коксдене (ввиду необычно холодной погоды) м-ром Ричардом Уайтом, викарием из Чердстока. <… >
Мое появление доставило огромную радость обоим родителям и не меньшую – моему дедушке Саймондсу и его жене, еще здравствовавшим в ту пору: ибо моя матушка оставалась бесплодной около шести лет после женитьбы (отчасти из-за того, что вышла замуж очень рано, едва ей исполнилось четырнадцать лет), затем, за два года до меня, родила дочь, а я был их первым сыном – надеждой на продолжение обоих родов и фамилий. Отец моей матушки смотрел на меня с неменьшей радостью, а позднее относился ко мне с такой заботой и нежностью, как если бы я был его собственным сыном, зачатым им самим. Поэтому он вместе с… его старшим братом дал мне при крещении свою фамилию как имя[379], которое я сохранил на всю жизнь. Хотя обычно меня по ошибке называли Саймоном или Симеоном, не зная истории происхождения моего имени…
Пол Д'Юс из Майлдинга в графстве Саффокл, эсквайр, мой отец, обычно жил во время каникул в Уэлшелле в вышеназванном приходе Майлдинг (поскольку в сессионное время он изучал право в Мидл-Темпле[380], а с 1607 г. был одним из клерков Канцелярии[381]). Уэлшелл находился на расстоянии ста восьмидесяти миль от дома моего дедушки. Но рука Всевышнего распорядилась так, что я был зачат, когда мои отец и матушка наносили визит ее родителям, оставив почти на год их собственный дом в Саффолке. Из всех их детей лишь я один родился в упомянутом графстве [Дорсет]. Позднее я слышал рассказ отца о шутливых словах, с которыми обратилась к нему матушка, когда он вернулся на летние каникулы из Лондона в Коксден, еще до моего рождения. Встретив ее и обняв, он сказал: «Я рад, что, кажется, у нас будет еще один ребенок», – или что-то вроде того. «Да, конечно, – ответила она, – я ношу ребенка, но он – не твой!» Подобные слова из уст той, что была образцом набожности и добродетели, заставили отца улыбнуться; тогда матушка объяснила ему смысл ее загадки, рассказав, что ее отец намеревается взять себе это дитя. Она сама была под опекой отца в то время, ребенок был зачат и, вероятно, должен был появиться на свет в его доме, поэтому дедушка заявлял, что это его ребенок, и потому-то матушка и сказала: «Этот – не твой».
Однако Господу было угодно примешать толику печали к их радости по поводу рождения наследника мужского пола, дабы показать, что и это, и все другие мирские блага – преходящи и несовершенны. Матушка моя или потому, что не рассчитала времени, или из-за того, что в графстве не было лучшего выбора, была вынуждена прибегнуть к помощи повитухи, у которой шея была свернута на сторону, по естественной причине или вследствие какого-то несчастного происшествия. Как мне достоверно рассказывали, один ее вид при первой встрече очень напугал матушку, увидевшую, как та идет прямо вперед, но при этом смотрит через плечо. Если бы в этот момент схватки, становившиеся все сильнее и чаще, утихли или была бы возможность позвать другую повитуху, матушка ни в коем случае не приняла бы помощи от нее. Женщина, почувствовав это, тоже пришла в раздражение и, не знаю, случайно или намеренно, помогая при родах, очень сильно ушибла и поранила мне правый глаз. В течение некоторого времени я оставался под особым присмотром из-за этой травмы, и были серьезные причины опасаться, что я совсем потеряю глаз. Тем не менее благодаря благословенной помощи высшего Провидения я оправился от ушиба и болячки, но черное пятно в моем глазу настолько увеличилось, ослабив способность видеть, что, хотя я и мог смутно различать крупные предметы, от этого глаза уже не было никакой пользы при чтении или письме. Это было не слишком заметно другим, однако, принимая во внимание мои постоянные и непрерывные занятия, давало мне немало поводов болезненно переживать эту потерю[382]. <… >
Радость по поводу моего рождения была все же неполной из-за травмы, которую я получил, последующие же напасти, посетившие меня в младенчестве, преисполнили мою дорогую матушку и остальных друзей отчаянием и неверием в то, что я доживу до зрелого возраста. Не только по причине этой травмы, но и вследствие других болезней я почти беспрестанно плакал к немалому огорчению матушки, выкармливавшей меня с великими заботами и тщанием в течение двадцати недель от моего рождения[383]. И не без чудесного вмешательства божественного Провидения случилось так, что мой отец (которому я позднее прямо так и заявил) все же не сделался из-за своего упрямства виновником моего внезапного и безвременного конца. Ибо, пробыв почти год в Коксдене у моего деда Саймондса и обнаружив, что слуги, на которых он оставил Уэлшелл в Саффолке, не заслуживают доверия в управлении его делами, он во избежание дальнейших потерь решил в конце апреля 1603 г., несмотря на мою слабость, а также мольбы и всевозможные протесты, что моя благочестивая матушка должна сопровождать его, когда он поедет в Лондон на пасхальную сессию[384], а затем ей следует вернуться в Саффолк и приглядывать за домашним хозяйством. В первый день они проделали путь от Коксдена до Дорчестера (около двадцати миль), и милый дедушка сопровождал их все время, хотя это был всего лишь короткий однодневный переезд. Я почти не прекращал плакать из-за тряски в отцовской карете на извилистых и неровных дорогах. Ни грудь моей матушки, ни пение ее служанки, ни мягкие подушки, на которые меня уложили, ничто, что бы они ни предпринимали, не могло меня успокоить. В ту ночь отец начал понимать, что его неуместная настойчивость может принести ему зловещую прибыль, поскольку возникли большие сомнения относительно того, доживу ли я до утра. Назавтра он был вынужден прервать свое путешествие на один день, чтобы, остановившись, посоветоваться и предпринять что-то для спасения моей жизни, висевшей на волоске. Если бы меня повезли дальше, он, без сомнения, хотя и непреднамеренно, стал бы причиной моей скорой и безвременной смерти. Моей матушке предстояло остаться со мной ради моего спасения, если бы в вышеупомянутом городе Дорчестере (каковой является первым и главным городом в Дорсетшире и с давних пор – епископской резиденцией) не нашлось заботливой и подходящей няньки. Были наведены справки, и, после того как за ней послали, очень порядочная женщина, жена некого Кристофера Уэя, торговца из этого города, согласилась взять на себя заботу обо мне.
Дедушка Саймондс, утешив как мог матушку, его единственную и любимую дочь, и заверив ее, что мне будет обеспечена неусыпная и непрестанная забота, после этой однодневной остановки отбыл вместе с моим отцом в Лондон к началу сессии. Но моя нежная и любящая матушка не смогла столь быстро покинуть меня, которого она сама кормила около двадцати недель; она оставалась подле меня еще две недели, до тех пор, пока не убедилась, что угроза неотвратимой и немедленной смерти миновала. Тогда, расставшись со мной, она направилась в Лондон, а оттуда вскоре в Уэлшелл в Саффолке, с меньшей тревогой и печалью в сердце, чем она ожидала.
За то время, что я оставался с нянькой, помимо обычных неприятностей и напастей, случающихся с детьми, меня излечили от трех опасных болезней. Во-первых, у меня возникло воспаление в правом глазу. Во-вторых – серьезный разрыв[385], грозивший мне страшной опасностью и будущими неудобствами, если бы не некая миссис Маргарет Уолтен, проживавшая в Мелкоме, около вышеупомянутого Дорчестера, которая принялась весьма своевременно и тщательно его лечить и делала это в течение десяти недель или около того, да так удачно, что я и представить себе не мог, что страдал от чего-то в этом роде, пока мне не рассказали.
После третьей и самой большой напасти у меня осталась большая и глубокая вмятина на черепе с левой стороны головы, каковую, полагаю, я унесу с собой в могилу, если мне будет суждено умереть от естественных причин и в мирное время. Мои отец и мать всегда утверждали, что она появилась после опасного падения, случившегося, когда я был у вышеупомянутой няньки… Но Кристофер Уэй и его жена уверяли, что я никогда не падал, а вмятина осталась от большой болячки, которая сама по себе возникла у меня в голове, и что некоторое время ее наблюдал врач, излечивший ее. Поэтому я лишь могу предположить, что либо эти двое говорят правду, но вмятина на черепе заставила моих родителей подозревать, что я упал, либо – кто-то из слуг Кристофера Уэя уронил меня и скрыл это от него и его жены или ушиб меня головой обо что-то твердое.
Мой дедушка Саймондс, как и обещал, не только заботился обо мне, пока я оставался у няньки, но в надлежащее время перевез меня из Дорчестера в его коксденский дом в приходе Чердсток и держал меня при себе там или в доме мистера Уайта, викария из вышеназванного города, до тех пор, пока мне не исполнилось семь лет и еще три четверти года. Я хорошо помню опасности, которых мне случилось избежать позднее, хотя при их перечислении я, возможно, могу немного изменить их очередность во времени. К северу от дома дедушки бежал красивый ручей, который в дожди внезапно разливался, в обычное время оставаясь тихим и неглубоким. Я безрассудно задумал перейти его по нижнему мосту около амбара и конюшен. Мостик был узким и я упал вниз в одежде. Поток был не очень глубок, но из-за внезапности падения и испуга я вполне мог бы утонуть, если бы держатели дедушки, точившие свои инструменты на жернове около моста и поглядывавшие на меня, немедленно не бросились на помощь.
Двух других опасностей я избежал в то время, как с нами в западных графствах были мой отец, мать и две… сестры. Пока я там оставался, они дважды приезжали, чтобы навестить бабушку (ибо дедушку они могли видеть в начале каждого сезона в Лондоне, поскольку он был почетным советником в Мидл-Темпле). Я заболел корью в доме своего учителя м-ра Уайта. Сама по себе эта болезнь не слишком опасна, но ей предшествовало такое сильное и долгое кровотечение, что все, кто меня видел, полагали, что моя жизнь – под угрозой, пока, наконец, с Божьего благословения, оно не прекратилось. Моя дорогая матушка была заботливой и внимательной сиделкой в течение почти всей моей болезни.
Другая опасность была всего лишь угрозой, но не менее страшной, чем неприятности, действительно случившиеся со мной. Во двор дома в Коксдене привели на водопой сменных лошадей, которых запрягали в карету отца. Я же играл в мяч неподалеку. Случилось так, что он закатился под одного жеребца, стоявшего немного расставив задние ноги. Я тут же бросился под брюхо коню, чтобы достать мячик, и выбрался у него между ног. Но не успел я это сделать, как увидел отца (а он сидел в дальнем конце двора вместе с дедушкой и матушкой), бегущего ко мне с таким свирепым видом, что стало ясно: его рука будет менее милостива, чем копыта лошади. Воистину, они уже сочли, что я погиб, ожидая, что конь лягнет и вышибет мне мозги, но когда дедушка и матушка увидали, что Господь чудесным образом спас меня, они стали увещевать отца, чья нежность ко мне (а незадолго до этого он похоронил моего младшего брата Пола, родившегося 3 января 1605 г. в пятницу) начала сравниваться с их, поэтому неудивительно, что величина его страха и гнева соответствовала опасности.
После всех этих испытаний некоторое время внешне я пребывал в отменном здравии и безопасности, но исподволь моя нежная детская душа получила множество дурных и вредных впечатлений. Поскольку моя любящая и ласковая бабушка по причине ее преклонного возраста стала слабой и некрепкой здоровьем, а дедушка каждый сезон отлучался в Лондон, в его семействе воспоследовало множество беспорядков: пьянство, ругань, неподобающие речи, и всему этому я начал учиться на свою беду. Дедушка вел дом на широкую ногу, его погреб был полон сидра, крепкого пива и вина разных сортов, и я столь щедро прикладывался ко всему этому, что, полагаю, это поистине воспламенило мою кровь и стало причиной опаснейшей лихорадки, которой я заболел позднее. Она почти свела меня в могилу, как я покажу ниже.
В школе, все с тем же м-ром Уайтом я достаточно много занимался грамматикой, но главное, чему я научился, – грамотно писать и хорошо читать на английском (а я знаю некоторых ученых мужей, которых с самого начала не научили этому, и до конца своих дней они были нетверды в английском правописании). Однако его мягкость и снисходительность ко мне были столь велики, что недостатки мои почти совсем не исправлялись, пока я жил у него. Тем не менее, как я хорошо помню, иногда он заботился о том, чтобы искоренить во мне атеизм и привить почитание и пиетет перед Св. Писанием. В отсутствие должного наказания и исправления со стороны тех, кто за мной присматривал, Господь пожелал самолично взять в руку розгу и весной 1610 г. посетил меня, наказав жесточайшей и долгой лихорадкой, продлившейся восемь или девять недель, так что самая жизнь моя была под большим сомнением ввиду слабости моего молодого организма. И то были не просто беспочвенные страхи, а обоснованные и осознанные опасения м-ра Джона Мэрвуда, весьма искусного доктора, жившего в Каллитоне, в пяти милях от Коксдена, который однажды преисполнился такого отчаяния относительно моего выздоровления, что счел необходимым заранее подготовить моего дедушку и дал ему знать об этом. Для последнего это известие было столь ужасным и печальным, что он, с глазами полными слез, сказал окружающим: «Сейчас он заставил меня плакать, но, конечно, если по Божьей милости он выздоровеет, я привезу его домой, чтобы впредь избежать подобных страхов», – или что-то в этом роде. Так и произошло: после того, как Господу в его великом милосердии было угодно вопреки всем ожиданиям вернуть мне жизнь и здоровье, за время долгих летних каникул я относительно поправился и пополнел (а из-за болезни я исхудал, почти как скелет), и уже в начале октября того же года, когда дедушка отправился в Лондон ко дню Св. Михаила[386], он взял и меня, причем я ехал верхом самостоятельно не только в течение этого долгого пути, но затем – из Лондона в Уэлшелл еще 50 миль. В то время мне было неполных восемь лет, и я еще не знал, что мне предстоит остаться в Саффолке, поэтому я весело и охотно покинул дедушку и бабушку, которые были мне дороже самих родителей, и Коксден, место, любимое мною сильнее любого другого. Я до сих пор помню, как весело подошел к дорогой бабушке, чтобы проститься, а она, роняя слезы, смотрела на меня с откровенной печалью, но почти ничего мне не сказала, предвидя, возможно, что это наша последняя встреча в Коксдене. Вскоре она покинула этот бренный мир, о чем я еще напишу в надлежащем месте.
Так же я не мог предвидеть, что, как только я покину это место, мое внешнее благополучие внезапно кончится и множество невзгод и бедствий станет преследовать меня на протяжении всей жизни, как вы увидите из моего дальнейшего повествования. На пути в Лондон мы остановились в Бленфурде в гостинице «Красный Лев». После того как мы разместились, я решил прогуляться по саду, взяв с собой Томаса Тиббса, одного из дедушкиных секретарей. Проходя по двору мимо конюшен и увидав пташек, выискивавших еду на навозной куче, я, как дитя, тотчас же бросился их ловить, но там оказалась лужа, лишь сверху прикрытая недавно вываленным мусором, в которую я внезапно погрузился выше колен. Упомянутый секретарь весьма вовремя пришел мне на помощь и вытащил оттуда, но при этом сам провалился еще глубже. Когда же мы вернулись к дому, нас со всех сторон принялись убеждать, что если бы я сделал еще один шаг вперед, то провалился бы в глубокую яму, специально вырытую для сбора навоза из конюшен. Поэтому, полагаю, мое избавление заслуживает не только рассказа о нем, но и моей вечной благодарности; и как бы порочные времена ни грозили скорым концом истине и благочестию, я надеюсь продолжать жить, дабы сослужить хорошую службу Церкви и государству и доказать тем самым, что Господь избавил меня от такого множества бедствий не без цели, имеющей некий общественный смысл (some public end). Я не сомневаюсь, что Он лучше всех знает, какие деяния людей или их страдания будут больше способствовать Его славе. И в том и в другом я хотел бы полностью положиться на волю Его Провидения.
После нашего благополучного прибытия в Лондон дедушка дал знать об этом моему отцу, равно как и о том, что он привез меня с собой. Отец появился, когда мы обедали. При виде его я немедленно переменился (как я потом слышал, он и сам признавался, что ощутил во мне внезапную перемену), мои радость и раскованность тут же исчезли и уступили место смущению. Но я все еще мог наслаждаться удовольствием в компании дедушки, дорогого дедушки, которого в то время любил нежнее кого бы то ни было в целом мире: столь глубокие корни пустила моя привязанность к нему и благодарность за терпение, с которым он меня воспитывал.
В предшествующее лето в Лондоне распространилась чума, и город еще не совсем избавился от нее, поэтому, чтобы предотвратить малейшую возможность заражения (поскольку я любил бродить, где придется, из-за чего мог также потеряться), дедушка живописал мне эти опасности с такими яркими примерами, что, будучи сильно напуган, я ни за что не вышел бы на улицу без кого-нибудь, кто бы присматривал за мной и охранял.
На этот раз моя матушка не приехала в Лондон к Михайлову дню, и дедушка решил (а он не взял бы меня с собой, если бы не надеялся встретиться с ней), что мне следует отправиться к ней в Уэлшелл в Саффолке. Но ему было невыносимо принуждать меня, которого он так нежно любил, расстаться с ним. Сначала он спросил, хочу ли я туда поехать. Я ответил отрицательно и в доказательство того, что говорю правду, после этого разразился целым потоком слез, сопровождавшихся искренними мольбами позволить мне остаться с ним. Но он, дав мудрости возобладать над чувством привязанности, в конце концов убедил меня, пообещав, что потом я вернусь к нему в западные земли. Так, получив его дражайшее благословение, я горестно простился с дедушкой. Расставание было бы еще печальнее, если бы мы могли знать, что это – в последний раз и мы уже никогда не встретимся.
На следующий день после отъезда из Лондона мы с неким Уильямом Сифом, дедушкиным держателем, прибыли в Уэлшелл. В тот момент, когда я вошел в гостиную, матушка шла на кухню. Я бросился к ней и внезапно упал на колени, чтобы получить ее благословение. Она была так рада моему появлению, что подхватила меня и обняла и трижды вскрикнула так громко и пронзительно, что мои сестры, находившиеся с кем-то из соседей в маленькой приемной, и слуги во дворе, услыхав это, прибежали ей на помощь, опасаясь, что ей грозит какая-то большая и неминуемая беда, но, приблизившись и узнав меня, все они присоединились к матушке в ее ликовании.
Среди слуг мне встретился там некий Джон Мартин, повар матушки, история которого заслуживает передачи потомкам. Он родился в Чердстоке в Дорсете около 1580 г. и был вторым сыном Уильяма Мартина и Эммы, дочери Томаса Уилса. Он появился на свет таким большим, как будто ему было уже три года, а зубы имел – как в шесть лет; ростом он был с двенадцатилетнего мальчика, но руки и ноги у него были крупными, как у взрослого мужчины, над верхней губой росла черная щетина, а силой он мог сравниться с самым крепким йоменом из западных земель, что он доказывал удивительным и невероятным образом, поднимая и перетаскивая камни, бревна и прочее. Мой дедушка Саймондс был высоким мужчиной крепкого телосложения, но Мартин, когда ему было шесть или семь лет, поднимал его и мог пронести на руках вокруг зала Коксденского дома. Достигнув этого возраста, он уже не стал выше или больше. Как мне кажется, его росту помешало то, что он постоянно поднимал и таскал разные тяжести и порой перенапрягался, чтобы произвести впечатление на тех, кто приходил на него посмотреть. <… > Этот Джон Мартин, женившись,и сейчас живет в Литтл Бромли в Эссексе.
По приезде в Уэлшелл я нашел столько тепла и понимания со стороны моей дорогой матушки и удовольствия от ежедневного общения с двумя сестрами, старшей – Джоанной, родившейся на два года раньше меня, и Грэйс, которая была на столько же младше меня, что я начал чувствовать себя таким же счастливым, каким был в Коксдене. Веселье также не покидало меня, пока там оставался дедушка, но после того, как он уехал и я понял, что все мои надежды на возвращение с ним напрасны, меня редко или никогда уже не видели таким радостным, как раньше. Тоска моя ничуть не уменьшилась, а, напротив, усилилась, когда в декабре после окончания Михайловой сессии вернулся отец. Его отношение ко мне было обычным для любого отца, но, по сравнению с нежностью и вниманием любимого дедушки, оно зачастую давало мне повод оплакивать переезд и мечтать снова оказаться в Коксдене.
После окончания каникул, чтобы я не растерял те немногие знания, что приобрел в Чардстоке, меня отдали в школу в соседний рыночный городок Лавенхэм, где был хороший учитель. Там я оставался до самой смерти дедушки. Следует отметить, что мое первое знакомство с саффолкским джентри состоялось именно там, ибо моими однокашниками были младший сын сэра Томаса Бернардистона Джайлс и Уолтер Клэптон, второй сын Томаса Клэптона, эсквайра из Кентуэла, умершего незадолго до того. Впоследствии по воле божественного Провидения оба стали мне дядьями благодаря моему браку. (Сэр Уильям Клэптон, старший брат упомянутого Уолтера, женился на Анне, дочери сэра Т. Бернардистона, родившей ему дочь и наследницу Анну, ставшую моей женой.)
В то время, как я жил там, моя милая престарелая бабушка скончалась в Коксдене в шестнадцатый день февраля, последовавшего за моим отъездом оттуда. Когда дедушка вернулся после Михайловой сессии, она при встрече сразу же спросила его: «А где мальчик?», и это доказывает, что дедушка обещал ей привезти меня с собой назад. Когда же она поняла, что он меня оставил, то тут же впала в печаль и так тихо увядала до самого дня своей смерти. Даже в старости она была приятной, высокой, благородной дамой, очень гостеприимной, поэтому память о ней долго сохраняли любившие ее бедные соседи. Ее похоронили в приходской церкви Чердстока… 23 февраля 1610– 1611 г. [387] Когда я узнал о ее смерти, я стал горько оплакивать ее днем и постоянно воскрешать по ночам в своих снах, в которых я снова разговаривал с ней. Таким образом, мой пример подтверждает, что возможно зарождение «amor a morte», длящейся после смерти, ибо я проявлял такую сильную привязанность к умершей, как будто только теперь начал любить ее.
Но еще более странным и замечательным был сон дедушки, которому по возвращении после летней сессии из Лондона (где он встретился с моей матушкой, отправившейся туда специально, чтобы увидеться с ним и утешить после смерти жены) и до того, как он заболел в Коксдене, приснилось, что бабушка пришла к нему и позвала за собой, что, по его мнению, было предупреждением о приближении его конца. Он приехал в Коксден в понедельник 17 июня 1611 г., заболел в следующий четверг и, промучившись семь дней от лихорадки и колик, скончался 27 июня. Он был очень огорчен тем, что против некоторых из его клиентов были вынесены приговоры вопреки закону и справедливости, об этом он много говорил и сетовал на смертном одре, как уверял один из его людей, находившихся при нем. Но, без сомнения, главной причиной его болезни стал сильный затяжной дождь, принесенный столь же сильным и резким ветром, который настиг его на дороге домой между Солсбери и Шефтсбери, отстоящими друг от друга на восемнадцать миль. Дождь и ветер с огромной силой хлестали ему в правый бок на протяжении почти шести миль и, несмотря на одежду, промочили его до костей.
Во время его болезни в двадцать четвертый день июня в Коксдене случилась сильная буря, расколовшая несколько деревьев в дедушкином саду. Кажется, это был вселенский ураган с дождем, ветром, громом и молнией над всей Англией, поскольку я помню, что в Лавенхэме он был очень сильным и все мы в школе перепугались. Многие (не только там, но и в других концах Англии) решили, что воистину пришел Судный день, и некоторые бедняки явились к нашей школе просить, чтобы мы пошли с ними по домам и читали там молитвы. Как только я вернулся туда, где временно жил, мы все вместе, собравшись перед обедом, соединили свои голоса в молитве. Я слышал от некоего старика, жившего там, о пророчестве, предвещавшем эту бурю, и о том, что якобы вместе с ней придет конец света. Я не могу припомнить, почему мы все тогда собрались в школе, ведь это был Иванов день[388], если только буря не разразилась над Саффолком на день раньше или позже, чем в западных графствах.
… Уильям Саймондс, старший брат дедушки… после его смерти немедленно послал одного из слуг к моим отцу и матери, жившим в Лондоне, чтобы дать знать об этом. Слуга прибыл к ним в тридцатый день того же месяца; меня тут же вызвали из Лавенхэма, и, уезжая оттуда, я совсем не предполагал, что уже никогда не вернусь в эту школу, но еще меньше мог догадываться о печальном событии, вызвавшем мой поспешный отъезд и долгую отлучку из Саффолка, где я прожил не более восьми месяцев и двух недель с момента прибытия в это графство.
По приезде в Лондон я отправился прямо на Ченсери-Лейн в контору отца, где застал… Томаса Саймондса, младшего брата дедушки, и нескольких друзей, пришедших утешить мою матушку, которая почти тонула в потоках слез, оплакивая утрату дорогого и любимого отца. Когда я вошел, они собирались ужинать. Усевшись за стол, я начал спрашивать, в чем причина этих страданий, но когда дядя и другие сообщили, что дедушка умер, я никоим образом этому не поверил, ибо в это время мои недуги так мучили меня, что я боялся сделаться совсем несчастным, поверив услышанному.
Около пятого июля отец выехал из Лондона в Коксден, взяв матушку, меня и двух старших сестер (две младшие – Мэри и Сесилия – остались с няньками близ Уэлшелла). Пока мы не прибыли в Бленфорд (в тридцати милях от Коксдена), я все еще тешил себя надеждой, что дедушка все-таки жив, но, увидав хозяйку и хозяина постоялого двора «Красный Лев», где я избежал опасности, о которой рассказал выше, сочувствовавших дорогой матушке не только из-за ее потери, но также из-за тяжелой утраты, которую понесло все графство, начал с ужасом и горечью осознавать то, в чем вскоре с грустью убедился на собственном опыте. Ибо по приезде в Коксден я встретил там безутешную семью в трауре, и мне ничего не оставалось, как обнять моего дорогого дедушку, но уже в закрытом гробу, заключавшем его безжизненное тело. С тех пор меня часто огорчало то, что с него никогда не был написал портрет. Он был уже в преклонных годах к моменту смерти – ему было шестьдесят один. Его отличали очень приятное лицо и великолепное красноречие…
Дедушка был предан земле в четверг 11 июля, спустя четырнадцать дней после смерти, в том же восточном конце центрального нефа церкви, что и бабушка, его супруга. М-р Уайт, викарий из Чердстока, служил заупокойную службу, как несколькими месяцами раньше на похоронах его жены. Велика была печальная торжественность этого дня: все усилия были приложены, чтобы не только с почестями доставить тело дедушки к могиле, но и воздвигнуть ему прекрасный монумент…
<… > В тот же год второго июля я был зачислен в Мидл-Темпл, когда вернулся в Лондон из Саффолка и до отъезда в Дорсет. Поэтому, спустя девять лет, в 1620 г. впервые появившись там как полноправный член за общим столом, я оказался старше почти двухсот членов этого сообщества.
Лето подходило к концу, отец в начале октября спешил в Лондон к Михайловой судебной сессии, и возник вопрос о том, следует ли мне вернуться в школу в Лавенхэме или остаться в западных землях. При поддержке дорогой и нежной матушки я постарался с помощью слез и уговоров добиться последнего – чему сам не могу не удивляться: такова была моя чрезвычайная привязанность к месту, где я был рожден и воспитан, что я хотел остаться здесь один, без отца, матери и сестер, разделенный с ними расстоянием в сто двадцать миль, даже когда они были мне ближе всего. После моего окончательного отъезда из западных земель в 1614 г. и покупки отцом манора Стауленгтофт в Саффолке – прекрасного и приятного места, но в особенности после того, как я вкусил безмерной благодати, женившись на единственной наследнице первейшего и древнейшего семейства в этом графстве, я больше никогда не возвращался на запад, но начал ценить Саффолк не меньше, чем прежде – Дорсет.
Мой дорогой покойный дедушка, пока был жив, предвидел, что Коксден окажется слишком уединенным местом для арендатора или фермера. Один друг, навестивший его незадолго до смерти, превозносил удобства дедушкиного дома и его расположения. «Ах, – ответил тот, – это правда, но мой сын Д'Юс никогда не поселится здесь, поскольку должен бывать в своей конторе в Лондоне, а это далеко отсюда, поэтому после моей смерти здесь наступит запустение…» Верно, что в конце своего завещания, взывая к Господу, он выразил надежду, что я буду жить там и поддерживать дом в память о нем и его добром имени, а также чтобы помогать бедным, но это завещание было написано за два с половиной года до его смерти, и тогда, возможно, он еще питал надежды на это, но, без сомнения, чем дольше он жил, тем менее вероятной находил такую возможность.
Когда было решено, что я остаюсь в западных землях, а мой прежний школьный наставник м-р Уайт, викарий из Чердстока, распустил всех своих учеников, возник вопрос, куда меня определить. В конце концов нам сообщили, что некий м-р Кристофер Мэлакер из Уомбрука (в трех милях от Коксдена в том же графстве) – превосходный учитель. Моя дорогая матушка послала к нему и, уговорившись обо всех деталях, я поселился у него в конце сентября 1611 г. и оставался там по меньшей мере три полных года. После зимней судебной сессии[389] отец и матушка приехали с семьей в Коксден, и, хотя он возвратился в Лондон на время наступавшей пасхальной сессии 1612 г., не приезжая до летних каникул, матушка оставалась там целых полгода или дольше. Поэтому за мной часто посылали из Коксдена, и я снова начал в какой-то мере наслаждаться приятной и мирной жизнью, которую вел здесь прежде с моим ныне покойным дедушкой.
Первым общественным горем, которое я осознал в тот год в Уомбруке, была смерть бесценного принца Генри, этой радости Англии, шестого ноября того же года[390]. Оплакивание его было всеобщим, даже женщины и дети участвовали в нем. Тогда в Англию впервые прибыл Фридрих, пфальцграф Рейнский, чтобы жениться на принцессе Елизавете, его сестре. Принц был горячим сторонником этого брака и потому не упустил возможности выразить свою привязанность вышеупомянутому курфюрсту, а также добавить почета и торжественности к встрече последнего. Не исключено, что он мог перегреться и заболеть после спортивных игр и забав в компании курфюрста, но крепость его организма и молодость должны были бы помочь ему преодолеть недуг, если бы за игрой в теннис он не попробовал винограда, который, как полагают, был отравлен. Принц был скорее привержен военным искусствам и занятиям, чем игре в мяч, теннису и другим ребяческим забавам. Это был истинный протестант, по-настоящему любивший английскую нацию, избегавший не только идолопоклонства и суеверия, но также и лютеранской заразы, распространившейся в Германии и погубившей ее. Он не ценил буффонов и паразитов, сквернословов и безбожников, но водил компанию с образованными благочестивыми людьми… И если бы наши грехи не побудили Господа забрать у нас столь несравненного принца, весьма вероятно, что его стараниями папизм был бы окончательно изгнан из Британии и Ирландии, а Божья церковь за границей не пережила бы того крушения, которое случилось с ней около шестнадцати лет тому назад[391]. Чарльз, герцог Йоркский, наш нынешний государь[392], его младший брат, был тогда юным и болезненным, и мысль о том, что у нас есть он, совсем не уменьшала и не смягчала горя, столь великого еще и потому, что все считали, что дни принца Генри были пресечены враждебной рукой, подобно тому как оборвалась жизнь отважного Германика или окончилось царствие Генриха Великого[393] – последнего французского короля, убитого иезуитом Равальяком…
Еще до кончины бесценного принца Генри, 24 мая того же года умер Роберт Сесил[394], граф Солсбери: я заметил это событие, поскольку оно вызвало всеобщее ликование, подобно тому, как смерть принца – всеобщие оцепенение и скорбь. Прошедшее с той поры время оправдало деяния этого человека, доказав, что каким бы плохим христианином он ни был… он все же оставался добрым государственным мужем и не самым дурным членом общества. Ибо, будучи лордом-казначеем Англии (а в этой должности он и умер), Сесил заботился о том, чтобы покрывать обычные расходы короны за счет ее традиционных доходов, которые были разнообразны и велики, не угнетая и не разоряя подданных новым бременем и неограниченными налогами. <… > К концу этого года, по нашему счету, или к началу следующего, по календарю, принятому за границей, четырнадцатого февраля в Прощеное воскресенье во дворце Уайтхолл был освящен брак между курфюрстом Фридрихом Пфальцским и принцессой Елизаветой, единственной дочерью короля Якова, – с великими радостью и торжественностью. <… >
Я не испытывал недостатка в отдыхе, поскольку в наступившем 1613 г. уехал в Коксден, куда по окончании зимней сессии прибыли из Лондона мои родители с семьей. Они прожили там до конца каникул, а затем, сдав местные земли с главной мызой в аренду, окончательно покинули западные земли и больше туда никогда не возвращались. Они обосновались в Саффолке в Лавенхэм-Холле, который вместе с поместьем и городком Лавенхэм был славным пожалованием короля и старинной наследственной собственностью графов Оксфорд. Отец купил Лавенхэм-Холл в 1611 г. у м-ра Айзека Уодера частично на те деньги, что дедушка Саймондс оставил мне.
При отъезде из западных графств отцу предложили три тысячи фунтов за Коксден, что было хорошей ценой, но матушка не пожелала продавать свое наследство и сделка не состоялась; однако отец увез с собой весь домашний скарб за исключением кое-какой рухляди, а также все акты, документы и записи, касавшиеся моих аренд и наследственных земель. Эти бумаги сгорели вместе с частью домашней утвари в конторе шести клерков[395] во время пожара в 1621 г., что стало причиной многих понесенных мною потерь и неудачных тяжб. Но большая часть домашних вещей была отослана в Лайм – дорсетскую гавань в четырех милях от Коксдена. Оттуда их доставили морем в Саффолк, и таким образом они избежали пожара. Значительной их частью я владею и поныне. Среди этих вещей мне особенно дороги три позолоченных кубка, подаренные моим прадедом Томасом Саймондсом отцу моей матушки, его второму сыну. Я слышал, как мой отец говорил, будто их одалживали кому-то на время, и один из кубков потерялся, а взамен его был изготовлен новый, но, разглядывая их, я находил, что все они – старинные, и уверен, что либо отца ввели в заблуждение, либо потерянный кубок нашелся и был возвращен.
В то лето бедный городишко Эксминстер в Девоншире в пяти милях от Уомбрука был опустошен чумой, эпидемия длилась несколько недель и унесла с собой множество жителей. Пока я оставался там[396], я провел одно Рождество в Уомбруке, а другое – в Таунтоне, где у меня много друзей и родственников. Я с большим удовольствием осматривал этот красивый город – главный в Сомерсетшире, с остатками прекрасного замка, некогда возвышавшегося над ним…
Насколько я помню, в тот год (а я уверен, что это случилось, когда я жил в Уомбруке) произошло громкое убийство одной богатой вдовы в небольшой деревушке Кингстон в Сомерсетшире в трех милях от Таунтона. Ее убил некий м-р Бэбб, который поначалу честно ухаживал за ней и сделал предложение, но в конце концов после всех своих усилий и стараний добиться ее расположения он получил насмешливый отказ. Его любовь обратилась в ненависть; будучи человеком приятной наружности и довольно состоятельным, он до такой степени оскорбился, что решил стать ее палачом… Бэбб отправился к дому вышеназванной вдовы и спрятался в ее пивоварне. Спустя некоторое время она вошла туда, не подозревая об опасности; он предстал перед ней и спросил, возьмет ли она его за себя. «Взять тебя? Низкий подлец! – ответила она. – Нет!» – и запустила ему в голову оловянным подсвечником. Кажется, это была смелая женщина, сильная духом, если не испугалась и не пришла в смятение, встретив здесь того, кого она привела в такое раздражение. Или же она полагала, что мужчины не могут ненавидеть тех, кого когда-то любили. Мистер Бэбб бросился на нее, повалил и нанес ей пятнадцать ран кинжалом, принесенным с этой целью. Три из них были смертельными. <… > На четвертной сессии суда в городке Чард в Сомерсете этот Бэбб был допрошен и осужден. Он признался в своем преступлении, сокрушаясь и раскаиваясь, и вскоре был казнен: вздернут на виселице около упомянутого городка вместе с другими. Это место находилось всего в миле или двух от Уомбрука, и я обыкновенно ездил туда во время судебной сессии, находя в этом удовольствие. Я также был среди очевидцев казни мистера Бэбба, красивого и хорошо сложенного мужчины. Он поднялся по лестнице, одетый в траурные одежды, выказав так много признаков искреннего раскаяния во время пребывания в тюрьме, такие терпение и твердость перед лицом мук, что все, кто наблюдал за его поведением и видом в момент смерти, сочли состояние его души обнадеживающим.
В 1614 г. я отправился в Эксетер, чтобы провести Пасху с дядей Уильямом Саймондсом, который был одним из свидетелей на моих крестинах. Он и его жена, моя тетушка, очень гостеприимно приняли меня, и я получил большое удовольствие от осмотра как самого Эксетера, так и окрестностей этого хорошо укрепленного города. Мне впервые случилось общаться и вести беседы со своим престарелым дядюшкой, после того как я навсегда покинул западные земли в этом году.
Мистер Мэлакер был превосходным учителем, но большим плагиатором[397], он давал больше знаний, чем было нужно, но не с того конца. Прогресс в моем обучении был пропорционален времени, которое я провел с ним: если по приезде я почти не владел латынью, то ко времени отъезда оттуда уже познакомился с некоторыми избранными латинскими поэтами и другими авторами, научился писать на заданные темы, составлять письма и диалоги, а также немного говорить на этом языке. Я хорошо помню, как в ноябре перед моим отъездом м-р Мэлакер дал мне много советов, а напоследок сказал: «Что касается твоего образования, не опасайся за него. Я знаю, что ты с большой пользой для себя провел это время». Только в одном его можно было упрекнуть: он не пекся о душах своих учеников, хотя сам был священником, никогда не заботился о том, чтобы они записывали его проповеди или повторяли то, что выучили по этим записям. Я не могу без ужаса подумать о том беспросветном безбожии, в котором я тогда пребывал, хотя и ходил в церковь каждое воскресенье, но не обращал внимания на то, что там читают, о чем молятся или проповедуют, проводил время в Божьем доме столь же нечестиво, как и по выходе оттуда, даже в Его день[398].
В ноябре я проделал весь путь из западных графств (куда с тех пор не возвращался) до Лондона в сопровождении только одного отцовского слуги, но все же, Божьей милостью, мы благополучно добрались туда. Я испытал большую радость, встретив обоих родителей и четырех любимых сестер, – все они теперь жили с отцом в его конторе на Ченсери-Лейн. Вскоре было решено, что мне не нужно возвращаться в западные земли, поскольку это далеко, да и содержание мое там было скудным и недостаточным, а следует поступить в школу в Лондоне. Вскоре после рождественских каникул я поселился с неким м-ром Генри Рейнолдсом, проживавшим в приходе Сент-Мэри-Экс[399], напротив церкви… У него была дочь по имени Бэтшуа (Bathshua), превосходно знавшая греческий, латинский и французский языки, а также понимавшая древнееврейский и сирийский. Ученостью она далеко превосходила своего отца, который лишь изображал из себя ученого. Благодаря славе о ее знаниях (полученных ею от других), к ее отцу поступало много учеников, которые в противном случае не стали бы селиться и надолго оставаться с ним. И тем не менее у него была приятная манера преподавать, отличавшая его от других наставников, ибо розга и линейка[400] в его школе были выставлены скорее как знаки его власти, чем орудия его гнева, и редко использовались для наказания за проступки. Обычно он щедро награждал изюмом или другими фруктами заслуживших это, если позволяло время года, и полагал, что ненаграждение нерадивых и небрежных учеников равнозначно самому строгому наказанию. <…>