(1606–после 1641)
Жан-Жак Бушар, автор «Исповедей», родился в Париже, по некоторым данным, 30 октября 1606 г., в семье Жана Бушара, королевского секретаря, а затем наместника в небольшом местечке в Лангедоке, и его супруги – Клод Мерсерон. Он получил блестящее образование и стал превосходным латинистом, но прослыл развратником. Из-за неприятностей с матерью, поскольку он совращал служанок, Бушар 14 сентября 1630 г. покинул свой дом. С рекомендациями к известным библиофилам – поэту Шаплену, библиотекарям братьям Дюпюи, к естествоиспытателю и археологу Пейреску, а также и к Рафаэлю Булонскому (епископу Диньскому) он уехал в Рим, где стал жить под именем сеньора Фонтене. Он близко сошелся с либертенами[401] – Ноде и Труйером, был принят в дом кардинала Барберини в качестве секретаря-латиниста, стал членом Академии юмористов, перевел на французский книгу «Заговор графа Фиески» (1639 г.) своего старшего современника, итальянского историка А. Маскарди. В 1640 г. Бушар произнес перед папой Урбаном VIII проповедь «De ascensione Christi» и стал клерком Святейшей консистории. Французский посол, маршал д’Эстре, отметил свое недовольство этим выбором, заставив 15 августа 1641 г. так жестоко избить нового клерка, что тот вскорости умер.
Бушар завещал собранные им древние манускрипты кардиналам Ришелье и Барберини. Среди бумаг обнаружили его «Исповеди», которые были опубликованы со множеством изъятий. Последнее издатели объясняли тем, что это книга сексуального маньяка, непристойность и цинизм которой оправдывают любые сокращения. Его журнал о путешествии из Парижа в Рим, приложенный к «Исповедям», выдает в нем хорошего наблюдателя. Такой же его журнал о путешествии из Рима в Неаполь не был издан[402].
Исповеди
Орест[403] был только в первом расцвете лет и тем не менее, в силу продолжительного изучения философии, которой его увлек его дорогой друг Пилад[404], он настолько усмирил беспокойство сильных привязанностей и неумеренные аппетиты, к которым юность привыкла, чтобы быть бурной, что он чуть не достиг стоического освобождения от страстей. Ибо, излечившись от горестей (прежде всего благодаря тому, что сознательно старался их забыть), которые ему принесла потеря его первого друга Ардона и его милой сестры Анжелины, он запасся терпением против тирании, которой его жестоко подвергали Агамемнон и Клитемнестра; и, оставив все свои первоначальные намерения, которые тревожили его дух на протяжении многих лет: похоронить свою жизнь в монастыре или броситься в рабство службы кому-нибудь великому, лишь бы освободиться от родителей, – он, наконец, решился сносить их не только храбро, но и весело. И с этой целью он сократил утомительные занятия критикой и грамматикой, которым в другое время предавался с рвением, отчасти напоказ, а также чтобы приобрести уважение, возможность добиться выгодных условий, благодаря которым он мог укрыться от преследований домашних, и решил отныне искать только красоту и удовольствия в книгах, к которым он присоединил еще большее увеселение – музыку. К нему присоединились также его брат Глон, и красавица его кузина Артеника, и друг Пилад, который, сделавшись в этих обстоятельствах отчаянно влюбленным в красивое личико и ум этой девочки и в обаяние ее голоса, получил столько же горя и досады в это время, сколько Орест удовольствия и удовлетворения. Кто достаточно сильно испытал такое влияние музыки на свой темперамент, кто приписал ему причину необычайного здоровья, которым наслаждался в течение трех лет без каких-либо перерывов, и признал, что обязан этому отчасти влиянию веселости и безмятежности духа, в котором жил какое-то время, тот с завистью смотрит, как Любовь, в возрасте 23 лет пользуясь уже привилегиями зрелой старости, увлекла друга [Пилада] привязанностью к девочке, которая заставляет испытать все счастье и все бури, о которых наиболее влюбчивые поэты когда-либо нам писали.
Шел 1629 г., когда Клитемнестра, по обыкновению силой, увезла Ореста на виноградник в Нэокрен[405]. Она хотела опробовать на нем новый вид тирании – заставить его быть весь день возле нее: или читать ему какую-нибудь чепуху, или же уводить гулять, и тогда она проявляла всю силу своего красноречия, крикливого и обидного. Орест, желая освободиться и видя себя лишенным всех остальных приятных разговоров с друзьями, решился полностью погрузиться в одиночество, так что, кроме часов для еды и сна, он постоянно прятался в каком-нибудь глухом лесу или на отдаленной горе, беря с собой для компании только Сенеку и какую-нибудь веселенькую книжку. Там он узнал, какова жизнь в одиночестве, что она не так ужасна и не так уныла, как ее рисуют: что если в ней и есть какие-то неудобства, то они компенсируются и присущими ей весьма значительными преимуществами. Она является, так сказать, матерью свободы, отдыха и истинной философии, которая заключается не в чтении и не в спорах, а в глубоком и вдумчивом созерцании явлений этого мира.
Этому Орест и посвящал большую часть времени, которое он проводил в уединении, и если ему в голову приходили необычные мысли, он шел сообщить их любезному монаху, который жил неподалеку в ските. Это было единственное его знакомство там, он не желал общаться ни с кем, даже с домашними, с которыми говорил очень мало или не говорил вовсе. Так в течение месяца он пребывал в молчаливом одиночестве, пока однажды утром, прогуливаясь по винограднику, не встретил у одного куста девочку, которую Клитемнестра нашла просящей милостыню у деревни и взяла к себе день или два спустя, чтобы та сторожила коров. Подходя, он сообщил новенькой свое имя, сколько ему лет и каково его положение. И когда он увидел, что она необычайно стыдлива и простодушна, ему пришел в голову каприз, просто удовольствия ради проверить, действительно ли деньги имеют такую же власть в деревнях, как и в городе. Он положил ей в руку два су, и сопротивление тотчас начало понемногу ослабевать, она позволила себя уложить и повсюду прикасаться. Орест, натолкнувшись на небольшую полость, мох вокруг которой еще только пробивался и которая, по всей вероятности, никогда еще не была возбуждена, от страсти, которую он начал выказывать к уединенным местам, в течение часа несколько раз стремился посетить это укромное местечко, и в основном потому, что его было нетрудно достигнуть, установив цену по су за раз[406].
Итак, назначив этой девочке свидание вечером в том же месте, поскольку он хотел войти во влагалище, в тесноту мест[407], а холодность, которая обычно в таких случаях овладевала им, ослабила ему как раз то место, которое он никак не мог оставить без внимания, он отнюдь не был сердит или взволнован, как иногда уже случалось с ним. Напротив, ночью этот инцидент породил в нем мысли самые серьезные и приятные за всю его жизнь. Так, как только он лег, то начал философствовать о том неповиновении, которое постоянно, во всех самых важных случаях, оказывал этот средний член в верхней части, и хотел понять, происходит ли эта слабость от нее или от него. Поэтому, желая получше узнать источник и причину своего недуга, он начал прежде всего обдумывать его последствия и восстанавливать в памяти по порядку все симптомы, которые обыкновенно имели место. Прежде чем оказаться с какой-нибудь женщиной, он ощущал несказанный пыл и нетерпение все время, пока она отсутствовала; затем, уже в ее присутствии, его охватывали приступы какого-то ужасного стыда, бросавшего его в такой холод, что ни тепло заботы, ни вино, ни ласки, ни даже поцелуи не могли его побороть. Нужно было произвести сильные и многочисленные движения руками в течение целого часа, пока обе не уставали. И после того, как он хорошенько разминался, трясся и растирался и представлял себе самых редких красавиц, какие только есть в свете (поскольку Орест в таком расположении духа никогда не грезил о своих действиях в отношении нынешнего объекта, а только о какой-нибудь другой женщине, внешность которой ему когда-либо нравилась), ему удавалось только сильно пропотеть после озноба столь жестокого, что не было ни малейшей части тела, которая не тряслась бы в конвульсиях. Это порождало столь рассеянное состояние духа, что большую часть времени он находился в полубессознательном состоянии. То, что после этого он собирался домогаться и умолять новую пугливую лошадку, могло случиться только тогда, когда он проявлял самые яркие причуды и упрямство, ибо тысячу раз видел, как он вставал и, когда собирался уже войти, падал более безжизненный, чем раньше. Наконец, после двух-трех часов подобного развлечения наибольшее удовлетворение, которого он мог достичь, но опять же таки редко, были каких-нибудь три-четыре капли спермы, которым он позволял выходить с некоторым злорадством, ибо вместо того, чтобы быть в состоянии заниматься любовью, он был пустой и дряблый как никогда, и вместо того, чтобы приносить наслаждение, приносил боль. Эти чрезвычайные усилия порождали такую усталость, что нужна была не одна ночь, чтобы прийти в себя, и следы ее не один день сохранялись на лице.
После столь тщательного анализа своего недуга Орест занялся поисками причин – происходил ли он от простого и врожденного темперамента или от распутства его юности – которые он с этой целью рассмотрел. Он вспомнил, какую боль испытал в восемь лет, когда начал взбираться на маленьких барышень, приходивших играть с его сестрой, так как вместо того, чтобы вставлять им в зад маленькие палочки, как делали маленькие бездельники, чтобы поставить клизму, он дерзко занимался с ними любовью, не зная, однако, что творит. Он узнал, что это любовный акт, только три или четыре года спустя, когда ему сказал об этом брат; это так хорошо запечатлелось в его памяти, что он помнил даже час, день и месяц, когда это случилось, – утром в пятницу в мае месяце.
Достигнув одиннадцатилетнего возраста, он открыл для себя способ мастурбации следующим образом: как-то после ужина, обосновавшись в маленькой классной комнате на камне под столом, рассматривая и ощупывая свой член, он ощутил очень необычный зуд, который в следующий раз заставил его возобновить занятия с большим вниманием. И, обнаружив тут несравненный вкус, он начал, помимо этого, совершенствовать это искусство, открывателем которого считал себя, обучая ему своих маленьких лакеев и некоторых соседских мальчишек и еще около двух лет упражняясь в этом деле, названия которому сам не знал, получая от этого огромное удовольствие, хотя совсем еще не выбрасывал спермы. Только страстность и настроение порождали, как он думал с этих пор, этот зуд. Сперма начала появляться примерно в тринадцать – четырнадцать лет, около того времени, когда его послали в коллеж Кальви, где его любили и ласкали многие из-за прекрасных и редких открытий, которые он сделал в этом деле, желая, чтобы перед ним всегда был какой-нибудь хороший объект, как то обнаженные женщины или, если он был один, члены и влагалища, сделанные из воска, которые имели внутри полости с пленкой и волосками, или чернильницы, чтобы засунуть свой член внутрь, и проделывая это всегда у огня, если была такая возможность, – удовольствие тогда было двойным. У него были и другие секреты, если дело происходило в компании, когда он во все свободные дни отправлялся попрактиковаться с кем-нибудь из своих товарищей на виноградник Шартре к находившемуся там гроту, и там, в высокой траве, сняв штаны, вместе пробовали тысячу прекрасных поз, никогда, однако, не доводя дело до конца. В другой раз они шли в какую-нибудь церковь и, сев рядом с красивыми барышнями, занимались онанизмом друг с другом. Он в самом деле любил многих из этой компании, как, например, обоих Манжо, Дюрана, Донона, ля Брюнетьера, ле Нуара, Друана и других – Гулю, Луазё и Де Фюрне, обучая трех последних. Но он стал яростным любовником Бутией и Бельевра; он, купив, наконец, первого, долго с ним развлекался. С Бельевром он никогда не мог заниматься онанизмом, кроме одного раза; к тому же из-за сильнейшего влечения, которое он имел в избытке, он не мог никогда возбудиться, и это был первый каприз его члена. Такую жизнь он вел в течение всего своего пребывания в коллеже, то есть с тринадцати до восемнадцати лет, выбрасывая сперму каждый день обычно два, самое большее три или четыре раза, никогда не делая ни отдыха, ни перерывов кроме четырех праздников в году, когда он проводил восемь или десять дней, ничего не делая, и никогда не мог прожить целых две недели в благочестивом воздержании.
В то время помимо всего этого он вкалывал в доме у маленькой горничной по имени Анжелина, в комнате которой он спал. У этой девицы была одна причуда – когда она не спала, то не позволяла приближаться к себе, но когда она думала, будто кажется, что она спит, то позволяла делать с собой все что угодно, так что Орест занимался с ней любовью каждую ночь, пока поза девицы, притворявшейся спящей, позволяла это, и даже несколько раз днем. Когда ее хозяйка уходила, она делала вид, будто засыпает, принимая самую удобную позу: она становилась на колени, головой к земле, а задницей кверху, так что Орест, при всем этом, всегда мог легко привести свой довод сзади в пизду[408].
Эта девица съехала с жилища и покинула коллеж, и он стал жить менее регулярно, не имея больше такой возможности, но не то чтобы совсем по-другому, продолжая все же, примерно в течение года, мастурбировать по разу, изредка по два каждый день. Таким образом, Орест выяснил, что, находясь в возрасте от одиннадцати до двадцати четырех лет, только и делал, что применял свое орудие, и пришел к выводу, что промахи, которые тем были совершены, происходили скорее от вялости и ослабленности, которые были вызваны очень длительной и непрерывной службой, сделавшей его как бы изношенным, нежели от природного строения. К последнему все-таки можно отнести кое-что: прежде всего, Орест имел весьма тонкую и слабую комплекцию, это что касается тела; кроме того, его темперамент, в котором имели равную силу желчность и меланхолия и благодаря которому он сначала очень живо мысленно постиг добро и зло пылкостью и активностью желчности, а затем холодность меланхолии успокоила ему кровь осознанием горя или стыда, которые он ощущал, если не достигал даже воображаемого оргазма, и которые заставляли его упускать обладание в настоящем из-за страха вообще его потерять. И этот дурной нрав испробовал свою власть не только над гениталиями, но и над всем остальным, ибо с Орестом довольно часто случалось, что, когда он очень хотел что-нибудь сказать, язык становился неподвижным, а память ему изменяла; если он желал пробежаться, ноги ослабевали и дрожали. Одним словом, когда он имел сильное желание сделать что-нибудь, именно тогда преуспевал меньше всего, и как раз тогда, когда больше всего боялся совершить ошибку, он падал наиболее быстро. Так что, чтобы исправить эту поспешность воображения, которому изменяют и не повинуются части тела, Орест был принужден во всех делах, которые он предпринимал, полностью разуверять себя в успехе, прежде чем начать, чтобы его сознание, устраняющее за раз все помехи, которые могут появиться в случае, если он не достигнет успеха в своем намерении, без каких-либо проблем убедило его в спокойствии.
На этом решении Орест закончил размышления этой ночи; прекратив столько раз представлять себе, сколько раз он будет иметь возможность обладать этой маленькой пастушкой, даже если ему придется делать всегда одни и те же ошибки.