(1628–1688)
Английский писатель, пастор и проповедник, один из авторитетов пуританства, баптизма. Участник гражданской войны в 1644–1647 гг., в 1653–1655 гг. начал проповедническое служение, впоследствии за свою деятельность, противоречащую доктрине англиканской церкви, отсидел в тюрьме 12 лет[428].
Изобильное милосердие великому грешнику, или короткое повествование об исключительной милости Божьей во Христе к ничтожным слугам своим
1. Было бы недурно в начале моего повествования о благословенной работе Господа над моей душой в нескольких словах упомянуть о своем происхождении и воспитании, чтобы тем самым, возможно, еще более была бы восхвалена перед сынами человеческими доброта и щедрость Господа ко мне.
2. Я происхожу, как это известно многим, из низкого и ничтожного рода; дом отца моего был самым захудалым и презренным среди всех семей нашей земли. Так что я не мог, как другие, похвастаться аристократической кровью и благородным происхождением. Тем не менее, приняв все это во внимание, я восхваляю Небесного Владыку за то, что именно через эту дверь он ввел меня в этот мир, чтобы я принял милость и жизнь Христа через Евангелие.
3. Но все же, несмотря на низость и незначительность моих родителей, благодарение Богу, их наставившему, они отдали меня в школу, чтобы я научился читать и писать, чего я и добился в той же мере, что и другие дети бедняков. Однако, к моему стыду, я признаюсь, что вскоре (задолго до того, как Господь начал свою милосердную работу, изменяя мою душу) я растерял то немногое, чему научился.
4. Что касается моей жизни в то время, когда я был без Бога, она была поистине «по обычаю мира сего… и духа, действующего ныне в сынах противления» (Еф. 2:2). Мне было приятно быть в плену у дьявола, быть в его сетях (2 Тим. 2:26), быть наполненным неправедностью… В детстве мало кто мог сравниться со мной (особенно это касается самого нежного возраста) в ругательствах, богохульстве, вранье и поношении святого имени Господа.
5. Я был настолько постоянным и закоренелым в этих занятиях, что это стало моей второй натурой. Позже, оценив все трезво, я понял, что мое поведение так оскорбило Господа, что даже в пору моего детства Он пугал меня страшными снами и устрашал ужасными видениями. Часто проведя очередной день во грехе, предаваясь снам в своей постели, я мучился видениями дьявола и злых духов, которые, как мне казалось, старались забрать меня с собой и от которых я никак не мог избавиться.
6. В те годы я также терзал себя размышлениями о муках адского пламени, о дьяволе и его адских друзьях, тех, кто связан узами тьмы вплоть до великого Судного дня. Я боялся, что в конце концов они станут и моим жребием.
7. Когда я был еще ребенком 9–10 лет, все это так ранило мою душу, что часто посреди забав и детской суеты, среди своих пустых приятелей я впадал в уныние и содрогался от своих мыслей, но избавиться от своих грехов я еще не мог. Безнадежность моей жизни и недостижимость Небес настолько лишали меня самообладания, что я желал, чтобы ада не было или чтобы я сам был дьяволом. Если действительно необходимо, чтобы я отправился в преисподнюю, я предпочитал бы быть самим мучителем, но не тем, кто испытывает муки.
8. Вскоре эти ужасные сны оставили меня, и я быстро забыл о них. Воспоминания об этих снах, к моему огромному удовольствию, я так быстро отсек, как будто их и не было вообще. По этой причине, соразмерно силе моей природы, с еще большей жадностью я отпустил поводья моей похоти и наслаждался всеми видами нарушений законов Божьих: так что до тех пор, пока я не вступил в брак, я был зачинщиком всевозможных пороков и безбожия среди своих молодых друзей. <…>
Иоганн Куно(1630–1684)
Дневник Иоганна Куно способен породить несколько необычное впечатление о европейской жизни в XVII в. Несмотря на ужасы Тридцатилетней войны, нашлось немало людей, которые оказались способными привить себе и своим детям хотя бы начатки европейской культуры и чувство собственного достоинства. Пожалуй, так оно и было – с той поправкой, что далеко не всем хватало образования, воли и везения не проиграть и не капитулировать в элементарной борьбе за существование. Отец Иоганна Куно был купцом, желанным попутчиком в странствиях своих товарищей потому, что «он хорошо умел драться и обращаться с оружием». Однако в 1641 г. он не смог оказать сопротивления шайке промышлявших под Нойхальденслебеном (в районе Магдебурга) мародеров, лишился товара и, придя домой, испустил дух. Иоганну было тогда только 11 лет, но благодаря заботам отца он уже имел определенные знания. Еще важнее то, что молодой Куно уже успел усвоить, как много внимания его отец, не жалея сил и денег, уделял обучению своих детей. Эти усилия не пропали: Йохан стал весьма начитанным человеком, учился в университете, впоследствии стал конректором в школе своего родного города, а затем и бургомистром. Сообщения, приводимые Иоганном Куно, небезынтересны как информация об отношении к знаниям и учености в бюргерской среде европейского Нового времени[429].
Из дневника заместителя ректора и затем бургомистра Иоганна Куно, Хальденслебен
Я, Иоганн Куно, появился на свет 25 мая 1630 г. Моим отцом был Иоганн Куно, который принадлежал к купеческому сословию и в 1627 г. в Хальденслебене сочетался браком с Элизабет Мюзинг. Мне было одиннадцать с половиной лет, когда умер мой отец, до этого уже несколько лет страдавший от чахотки и подагры. В 1641 г., когда он возвращался домой с лейпцигской ярмарки в день св. Михаила (29 сентября) и под вечер приближался к монастырю Грос-Амменслебен, его схватили и ограбили несколько промышлявших разбоем солдат. Они забрали у него не только мелочного товара на 4 тысячи рейхсталеров, но обобрали и избили его так, что он принес свои зубы домой в поясной сумке. Сначала они хотели тащить его с собой, но несколько этих проклятых молодчиков сжалились над ним вследствие терзавших его болезни и лихорадки и оставили его. После четырехдневной лихорадки, к которой добавилась еще желтуха, отец испустил дух. Это было в то самое время, когда генерал Кенигсмарк стоял здесь на зимних квартирах и уничтожил запасы всего города. Многие зажиточные люди превратились вследствие этого в бедняков, город был полностью истощен и ввергнут в разруху, а здание школы чуть не превратили в конюшню.
Мой отец был среднего телосложения, хорош собой и веселого нрава, благодаря чему он был любим всеми. Так как он был смел и хорошо умел драться и обращаться с оружием, он был желанным попутчиком у торговых людей и их спутников, особенно во время войны, когда никто не отваживался пуститься в путь без надежной компании и оружия.
Как только разум пробудился во мне, отец стал сам, насколько позволяли ему его дела, учить меня и моего брата Франца чтению, письму, счету, Псалтири и Священной истории или приказывал учить нас этому. Он хорошо разбирался во многих областях знания и владел многими искусствами и не желал ничего более страстно, чем передать детям по наследству все то, что он сам знал и умел, ибо, как он полагал, вследствие злосчастной войны было очень сомнительно, сможет ли он оставить нам что-либо другое. Так как из-за своих дел и многочисленных разъездов у него было мало времени, он нанял для нас педагогов и послал нас в школу. Один из учителей городской школы занимался с нами также приватно, когда мы не имели педагогов[430], что случалось довольно часто из-за войны. Особенно часто ощущался недостаток в музыкантах, которые могли бы руководить хором и оркестром. Когда правит Марс, музы молчат.
Чтобы устранить этот недостаток, отец нанял бакалавра[431], который столовался у нас и за это должен был обучать нас наукам. Он условился с ним, что тот каждый раз, когда мы будем знать наш урок, будет давать нам подписанный отцом специальный листок, который мы должны были показывать за трапезой. Если мы не могли показать такового, то мы не допускались к столу и должны были вместо обеда учить урок. Случалось, что мы должны были снова возвращаться в школу голодными. Отец в этих случаях имел обыкновение приводить нам в пример два изречения: «Голод – это острый меч!» и «Кто не работает, тот не должен также и есть!»
Того, кто поступал по его воле, отец ставил в пример другим и награждал обильными похвалами. Он указывал нам, какими богатыми и уважаемыми людьми мы станем, если мы будем продолжать учиться с тем же прилежанием. Напротив, когда кто-то из нас шалил или ленился, он не только ругал и высмеивал озорника в присутствии челяди и чужих людей, но и угрожал, что отдаст его в услужение к пастухам и свинопасам.
Хотя отец сам писал прекрасным почерком и обучал нас письму, он сверх этого послал нас к высокочтимому бакалавру Радюхелю, который хорошо знал письмо и счет и впоследствии стал ректором в Кальфeрде, а затем даже вошел в состав хальденслебенского городского совета. Мы должны были ежедневно готовить письменный урок и каждый раз ставить внизу дату. Это особенно требовали с нас, когда отец был в отъезде, так как он после своего возвращения проверял, выполняли ли мы свои ежедневные обязанности. Тот, кто себя хорошо вел, получал на Рождество платье, книги, деньги и другие вещи. Тому же, кто вел себя плохо, он приносил посох жившего по соседству пастуха или свинопаса. Вручив ленивому посох и дав ему в руки кнут, он выгонял того за дверь и не позволял ему вернуться до тех пор, пока тот не давал твердое и решительное клятвенное обещание исправиться.
Отец купил каждому из нас по скрипке, к которым старый привратник изготовил смычки. Он с радостью исполнил это, доказав таким образом свою благодарность нам, ибо каждый раз, когда у нас пекли хлеб, он также получал свой кусок.
В то время, когда в наших краях свирепствовали война, чума и голод, это не считалось маленьким даром: однако часто пиво и хлеб получали не за деньги и доброе слово. Многие, особенно солдаты, пожирали мясо собак, кошек, лошадей и даже человечину[432]. Во время осады императором и курфюрстом Саксонским Магдебурга свирепствовала такая жестокая нужда, что в сельской местности никого не осталось, так как почти все крестьяне, которые проживали в округе, [будучи] не в силах прокормиться, бежали в город. Тогда разразилась также эпидемия чумы, и по всей округе умерло 2560 человек, частью от голода, частью от болезни[433]. Когда родилась моя младшая сестра, в городе стоял бешеный Врангель с несколькими полками шведских рейтаров. Они совершали всякие бесчинства, и некоторые из них хотели даже взять штурмом наш дом, однако были отогнаны назад оказанным им сопротивлением. Отец выставил в нашем доме охрану и с помощью своих слуг и тех крестьян, которые бежали из сел в город и получили приют у нас, всю ночь вынужден был отражать с разных сторон натиск этих вояк, пока наконец не наступил день и вместе с ним спасение. Насколько я могу припомнить, они пытались вломиться в дом с трех сторон: во входную дверь, в маленькую комнатку и в пивоварню. В окно большой комнаты они бросили железный наконечник от секиры, он упал на кровать, на которой лежали мать и младенец. Легко могло бы случиться, что они оба получили бы увечья или простились с жизнью. От этого испуга болезнь матери, которая еще до родов страдала от лихорадки, стала еще тяжелее. Она не могла кормить грудью младенца, и, так как невозможно было найти кормилицу, младенца пришлось носить от одной женщины к другой, пока мать снова не оправилась. Каждый может сам представить себе, что это была за мука для всех домашних.
Я припоминаю, что мы учились пению не только в школе у тогдашнего кантора, высокочтимого Пауля Хабихорста, но также отец и наш педагог, которого, впрочем, обычно называли учеником, учили нас к Рождеству играть несколько рождественских песенок. Когда мы выучивали их, мы должны были вечером в сочельник играть их перед высокочтимым лейтенантом Мюзингом и высокочтимым Кристофом Баумгартеном так хорошо, как только могли. Они одаривали нас за это несколькими рейхсталерами, как будто мы совершили что-то особенное, и, радостно возвращаясь домой, мы показывали деньги отцу, прося его взять деньги на сохранение. Отец же заранее договаривался об этом со своими добрыми друзьями и тайно возвращал им деньги назад. Это показывает, что он стремился вести нас к добродетели не только принуждением и наказаниями, но также любовью и подарками и не упускал случая, чтобы научить своих детей чему-либо хорошему. Его пример показывает нам также, что он был при этом чужд скупости и несправедливости. Он имел обыкновение говорить: «Я предпочел бы, чтобы меня обманул другой, чем я обманул его».
Когда солдаты предлагали ему купить у них по малой цене то, что они украли у других из скота, платья или другого подобного инвентаря, он отклонял сделку, ибо, как он повторял, не может пойти на пользу подобное неправедное и политое слезами добро. Не было бы скупщиков – не было бы и воров. Если бы никто не покупал краденого, тогда солдаты бы оставляли беднякам их имущество.
Можно было бы поставить теперь под сомнение, соответствует ли истине все то, что я рассказал о моем отце. Могут сказать, что из детской любви я слишком превозношу в похвалах моего отца. Однако я с чистой совестью могу сказать: все, что я написал, правда, хотя мне было только одиннадцать с половиной лет, когда умер мой отец.
После того как умер мой отец, моя мать выхлопотала для меня и моего брата Франца пропуск в Брауншвейг у генерала Кенигсмарка. Там мы должны были поступить в школу на полный пансион у моего дяди Вернера Куно, тогдашнего ректора школы при соборе св. Эгидия. Это было в 1641 г., когда мне было 12 лет. Через год мать забрала нас назад и объявила нам, что из-за убытков, нанесенных войной, она не может более платить за каждого из нас пансион в 20 рейхсталеров, не говоря уже об остальных расходах на платья, книги и карманные деньги. В будущем она может оплатить учебу только одному из нас, второй же должен будет избрать себе другое занятие. Поэтому Франц решил остаться дома и по примеру отца стать купцом. Мать снова поехала со мной в Брауншвейг, чтобы там заплатить 20 талеров, которые мы задолжали, и переговорить с высокочтимым ректором о том, как можно было бы мне помочь. Он обязался взять меня в оркестр и церковный хор и предоставить мне пристанище, чтобы я мог иметь необходимые деньги для пропитания и обучения. Мать же должна была в меру своих возможностей присылать мне остальное. Верный своему обещанию, господин ректор нашел мне кров и пропитание у цирюльника Беренда Браунаренда, в доме которого я, едва достигнув 13 лет от роду, должен был начать ухаживать за его детьми. Двух его сыновей и дочь мне предстояло познакомить с основами наук. То, что я вытерпел у него и в целом в Брауншвейге, я лучше обойду молчанием.
В надежде улучшить свое положение я нашел комнату у пивовара Йохана Eльтца, который жил в Магнусторе. Это было в 1645 г., и мне было уже 15 лет. На собственном горбу я познал истину изречения: «Тот попадет к Сцилле, кто хочет избежать Харибды». До весны 1646 г. я терпел, а затем, спустя почти четыре года с начала моего учения в школе св. Эгидия, я покинул Брауншвейг. Два с половиной года я был во втором классе, где я изучал латинскую грамматику, письма Цицерона, комедии Теренция, греческую грамматику и греческие Евангелия. <…>