(1635–1703)
Нижеследующий текст является отрывком из произведения, написанного священником из Фройденштадта (Баден-Вюртемберг, район Шварцвальда) Иоганном Герхардом Рамслером и озаглавленного «Cursus Vitae et Miseriae» – «История жизни и несчастий». Этот автор, вполне в соответствии с лютеранским вероисповеданием, которому он был предан, действительно представлял себе свою жизнь как череду угроз и напастей. Любой из них (особенно в детстве) хватило бы для того, чтобы оборвать существование будущего священника; однако Господь милосердно хранил своего слугу и допускал только те испытания, которые могли научить юного Рамслера хоть чему-то (например, благодарности Создателю). Самоощущение, представленное в автобиографии Рамслера, нередко выглядит достаточно наивным; этот же упрек можно адресовать и форме произведения, разбитого на 25 прозаических отрывков, каждый из которых предваряется благочестивым поэтическим гимном. Содержание текста по преимуществу состоит из повествований о приключившихся с автором или другими людьми несчастных случаях, а также из упоминаний о семейных связях и разнообразных чудесных историях[434].
Жизнь и страдания магистра Иоганна Герхарда Рамслера, фройденштадтского священника
… В 1634 г., когда мой отец имел приход в Эрленбахе, он взял в жены девицу Барбару, незамужнюю дочь господина Михаэля Кeлера, знатного горожанина из Вертхайма, и сочетался с ней браком в мае месяце на третий день после Пятидесятницы в приходской церкви Вертхайма. Я появился на свет в Вертхайме на следующий год после этого события между 8 и 9 часами утра, и в тот же день вечером в 4 часа был крещен господином магистром Мартином Вольфиусом, приходским священником. Моим восприемником, или крестным, был по обычаю того местечка господин Йохан Аменд, городской хирург и член городского совета. Но вскоре сложилось так, что мои возлюбленные родители вынуждены были отправиться в изгнание из тех мест, ибо они не могли долее оставаться в Эрленбахе по вышеприведенным причинам (отец автора, лютеранский пастор, был изгнан из Эрленбаха, когда туда вошли имперские войска. На его место был поставлен католический священник. – Прим. пер.).
… Времена тогда были очень опасные, и повсюду свирепствовали экзекуции, войска, голод и чума. Особенно отличались имперские войска, среди которых было много поляков и хорватов, опустошавших и разорявших все и вся. Вследствие этого мои родители не могли ни единого часа чувствовать себя в безопасности, но ночью и днем принуждены были постоянно спасаться бегством, подвергаться многочисленным ограблениям, терпеть голод и нужду. И моя мать часто по несколько дней без еды и питья скиталась со мной, еще несмышленым младенцем, по лесам и опустошенным деревням…
Между Беерфельдом и городком Эбербах во владениях графов фон Эбербах лежал замок в горах и густой лес, называемый Фрайенштайн, где жили окружной судья, или амтман, и графский егерь. Там часто находили пристанище мои родители. Однажды случилось так, что я, будучи трехлетним малышом, бегал вокруг моего отца, который вел беседу с окружным судьей в одной из верхних комнат замка и не особенно приглядывал за мной. И так как в стене фуражиры недавно проломали большую дыру, чтобы беспрепятственно скидывать вниз фураж, сено и солому для лошадей, то я, случайно оказавшись рядом с этим проломом, провалился в него и упал с высоты нескольких этажей на каменный пол нижней залы. Мой отец и судья сильно перепугались, полагая, что я переломал себе все кости, ибо, по человеческому разумению, и не могло быть иначе. В страшном волнении спустившись по винтовой лестнице в залу, чтобы поглядеть на меня, они нашли меня лежащим без движения, но заметили во мне признаки жизни и дыхание. Подняв меня и ощупав все мои конечности, не чувствуется ли где переломов, они спросили меня, чувствую ли я боль и где? Затем они посадили меня к оконному ставню и судья распорядился принести в зал приготовленный и нарезанный кусок оленьей печенки, по-дружески предложив мне несколько раз попрыгать вокруг печенки, за что мне дадут ее съесть. Сказано – сделано (dictum factum), я заслужил печенку, усердно прыгая вокруг нее, на что мой отец и атман взирали с величайшей радостью и от всего сердца благодарили Бога за защиту, ниспосланную Им через Его ангелов.
Но этого еще было недостаточно, ибо несколько недель спустя в доме егеря, где укрывались мои родители, я снова упал с очень высокой балки через перекрытия двух этажей на булыжник двора и тем не менее снова поднялся живым и невредимым, только немного поранив себе лоб.
Эта ангельская защита снова проявилась, когда моя мать вместе со мною была вынуждена бежать в Эбербах, куда перед этим уехал мой отец. Но вследствие того, что многочисленные имперские войска и хорваты[435] расположились лагерем вокруг городка и держали его в осаде, моя мать оказалась не в состоянии ни проехать туда, ни вернуться назад и должна была прятаться без пропитания и воды на протяжении трех суток в небольшом леске прямо напротив стоящих лагерем войск, где ее легко могли бы выдать мое хныканье и вопли. Однако при ней был мальчик, который отважно пробирался в лагерь, покупал там хлеб, доставал воду и собирал для меня цветы, играя с которыми я переставал плакать. В таком бедственном положении мы пребывали до тех пор, пока наконец он не добрался прямо до ворот города и не сообщил о моей матери, после чего отец обратился за помощью к офицерам, которые стояли в городке, и мы были доставлены в город с хорошим конвоем.
… Это было в 1640 г. от Рождества Христова прямо перед Страстной неделей. Он ходил из комнаты в комнату в снятом им доме и размышлял над проповедью о страстях Господних, когда с ним неожиданно случился удар, отнявший у него вдобавок и речь. Он смог только дойти до комнаты и лечь на кушетку и далее мог дать понять о своих желаниях только с помощью пальцев.
Это так поразило мою мать, что она от ужаса на знала даже, что ей нужно делать. Сбежались соседи и стали советовать разные средства, да только это ничем не помогло, отец в присутствии всех снял с головы колпак, сложил руки на груди, помолился, вздохнул и тут же отошел тихо и умиротворенно.
… Сразу же после того, как она вернулась в Вертхайм, умер Петер, ее маленький трехлетний сынишка, а через 4 месяца дочка Мария Аполлония. Только меня, как старшего из детей, оставил ей Господь в своем всеведении, и это было в те горестные времена для нее весьма кстати. И хотя ей предлагали замужество много различных женихов, среди которых был доктор Хинтерхофер, эрбахский советник, затем господин Жили, богатый купец и член городского суда в Вертхайме, который имел одну дочь, потом овдовевший пастор из Хасльха в вертхаймском диоцезе[436], она не ответила согласием ни на одно из этих предложений вновь вступить в брак, объясняя это тем, что она обещала Богу оставаться вдовой. Я также приписываю это ее решение Божественному промыслу, который, без сомнения, таким образом определил меня к изучению теологии, как это потом и произошло.
Хлеб был очень дорог, а средства недостаточны, поэтому моя мать была вынуждена ездить в Эрбах, когда там у кого-либо проводились празднества и застолья, чтобы потом выпросить что-либо из остатков в качестве вознаграждения. В таких случаях она очень часто брала меня с собой в качестве «comitem individuum»[437] своей нищеты. Она нередко донимала знатных господ и их слуг, да только по большей части она оставалась обнадежена лишь добрыми словами. Однажды она искала помощи в Фюрстенау у графа Георга Альбрехта Старшего Фюрстенауского, в замке которого мы провели немалое время у господина придворного проповедника магистра Коммерелля и питались при графской кухне. Тогда мне было уже 9 лет, и я обучался у придворного проповедника вместе с двумя его сыновьями, и граф даже обнадежил меня, пообещав, что он пошлет меня учиться. Да только этому обещанию и моим надеждам вскоре пришел конец, ибо однажды в воскресенье Великого поста в придворной капелле, когда граф слушал проповедь, его хватил внезапный удар, и вскоре после этого он почил с миром.
Дома с самого начала нашего пребывания в Вертхайме мать была моей постоянной учительницей: помимо того, что она отправила меня в низший класс латинской школы, дома она занималась со мной чтением Библии и Псалтири.
Но радость, которую она находила во мне, часто обращалась в сердечные страдания, ибо случилось так, что моим злейшим врагом был более взрослый наглый малый. Однажды, когда мне было 7 лет и я летом ближе к вечеру сидел перед входной дверью рядом с моей матерью, он, потихоньку подкравшись к нам, швырнул в меня огромную и толстую чурку, которой разворотил угол стены, так что от него отлетели целые куски и осколки. И если бы добрый ангел не отвел этот смертоносный бросок, он бы наверняка размозжил мне голову. А тот малый в конце концов бежал к папистам и стал бюргером в Бишофсхайме на Таубере.
Кроме этого, на восьмом году своей жизни я получил более опасный удар от одного любящего забавы стражника при городских воротах Майна, где несколько мальчишек, среди которых был и я, играли в снежки. Он стал бегать вместе с нами, но по неосторожности задел меня острой стороной оружия в подвздошную кость, прямо ножом по мягкому бедру, и перерезал нерв с многочисленными маленькими артериями, так что я почти весь залитый кровью упал в обморок и два горожанина должны были принести меня от ворот домой. Знаменитый городской цирюльник, называемый Валентином, потратил на меня много усилий, пока наконец не поставил меня на ноги через 4 месяца, ведь я снова постепенно должен был учиться ходить.
Когда мне было 10 лет, я по неосторожности упал с сарая в очень глубокое место в Таубере, меня искали с нескольких лодок, но напрасно, и в городе уже поднялся крик, что я утонул. Но Господь чудесно помог мне, ибо я тем временем (как это произошло, ведомо только Богу, а я не знаю) выбрался на берег далеко вниз по течению на месте впадения Таубера в Майн и, сидя под липой, сушил свое платье.
Но самое опасное происшествие случилось со мной в одну осень, когда мне было 11 лет. Я был тогда в доме моего двоюродного дяди, бургомистра, и хотел подняться рано утром, чтобы отправиться под присмотром сборщиков винограда в Вайнберг. Я в потемках подошел к винтовой лестнице не с той стороны и, ступив не туда, неожиданно упал вниз головой вперед и расшиб правый висок, так что кожа на лбу разошлась в длину на один палец. Меня подняли замертво, и мой дядя сразу же послал за хирургом и человеком, сведущим в ранах, которые единодушно признали, что я не выживу, и я, полумертвый, вновь попал в руки упомянутого Валентина. Мне вправили голову, разорванную кожу стянули над раной многочисленными швами, наложили пластырь, и вот, невзирая на саму хирургию и предположения людей, Бог помог мне, и я через восемь недель был снова на ногах. И поскольку моя мать тогда уже долгое время находилась в Эрбахе, где получала вспомоществование, ей по понятным причинам дали знать об этом случае со всеми возможными предосторожностями.
Хотя я и приобрел на всю жизнь отметину на поврежденном месте, но, опуская другие опасные случаи, рассказывать о которых здесь я считаю ненужным, этот случай я привел, чтобы воздать хвалу Богу, который столь часто и таким удивительным образом сохранял и спасал меня под защитой своих святых ангелов, а также чтобы показать, как сатана пытался меня погубить еще в пору моего детства и нежного отрочества и строил против меня всякие козни. О том же, как он дальше нападал и чего он добился в годы моего учения, свидетельствует следующее.
Эти опасные случаи были причиной больших перерывов в моей учебе, но больше всего ей мешали частые поездки моей матери в Эр-бах, куда ее гнала нужда получить в качестве вознаграждения что-либо из остатков трапез и куда она часто не хотела отправляться без меня[438]. И хотя она заставляла меня заучивать изречения из Библии и псалмы, все равно я отставал в школе. Латинская школа в Вертхайме состояла в то время из трех классов, ректора, помощника ректора и младшего наставника. Я быстро выучился музыке и пользовался любовью ректора, магистра Йохана Фридриха Виллиуса.
Что касается остальных предметов, то, когда я приходил домой, я должен был еще учить много из того, что другие уже давно выучили, и одновременно вместе с [ними] двигаться дальше. Я делал все что мог, и наставники часто с сожалением рассказывали господину школьному инспектору, что я пропустил много времени, и поэтому спрашивали меня перед ним по легкой программе.
В остальном я был perpetuum mobile нашего ректора почти во всех делах, которые он затевал, а также я должен был оказывать разнообразные услуги господину суперинтенданту магистру Ангелинусу. В то время в 1648 г. в Оснабрюкке и Мюнстере в Вестфалии был заключен мир. И после того как об этом было повсеместно объявлено, самые старшие и состоятельные из моих соучеников отправились в академии. Я же, будучи еще довольно слаб в гуманитарных науках и не имея достаточных средств, чтобы продолжить свою учебу, не знал, что предпринять, и собирался поступить в услужение к аптекарю господину Дойбелену. Да только господин суперинтендант не согласился на это, сказав, что я должен остаться при школе, а Господь уж найдет путь и средства каким-либо другим способом позаботиться обо мне. И получилось так, что я стал давать уроки по два часа в день дочурке шведского старшего лейтенанта де Хойса из гарнизона в замке, а потом господин суперинтендант рекомендовал меня господину графу Фридриху Людвигу Левенштайнскому, который имел резиденцию в Вертхайме, для того чтобы я обучал молодого господина как в школе, так и дома по два часа в день. И этим я занимался с ним с 1650 вплоть до 1652 года, и мне и моей матери были оказаны при дворе большие благодеяния, содействовавшие моему продвижению.
В таких вот обстоятельствах и проходили первые шаги моего учения. Мое детство закончилось, ибо мне уже шел 16-й год. Мне почти нечего сказать о хороших временах, ибо в нужде я был рожден, в несчастье воспитан и возрастал в терпении и надежде, и только «in manu Domini sortes meae», моя будущая судьба находилась в руке Господней и Его попечении. <…>