После того как я пробыл у него уже 14 дней, он спросил меня, нравится ли мне у него. Мой ответ был мгновенным: «Да». Почему мне должно было не нравиться у него, если я прежде на своей военной службе за четыре года ни разу не ел досыта, а здесь у нас каждый день оставались после еды несъеденные куски. Затем он спросил меня, согласен ли я учиться мельничному делу, так как в таком случае он избавится от одного из своих работников. Я радостно сказал ему второе «Да». Тогда он сказал: «Тогда приготовься, сегодня будет твоя первая ночь на мельнице под присмотром других моих работников».
Наступила ночь; без сна я работал всю ночь напролет, так как я уже понял, что мой хозяин имел крутой нрав и нещадно бил своих работников, если они позволяли мельнице хоть на минуту работать вхолостую. Я скоро добился того, что стал так хорошо обходиться с мельницей, что работники покидали нас один за другим. Но редко проходила ночь без того, чтобы кто-либо из них не получал удары. Так что я каждые четыре недели имел разных напарников. Я продержался у него четыре года, хотя моя спина никогда не заживала до конца, так как, если я заставлял мельничный звонок звонить всего три раза, он лупил меня до крови. Однако я совсем и не помышлял о бегстве. Я полагал, что я должен был быть благодарен ему, несмотря на все побои, и я несмотря на его тяжелую руку продолжал оставаться у него, пока наконец мой хозяин не прибил до смерти одного своего работника, который осмелился ему возражать. С того момента меня стал преследовать страх, что меня постигнет та же судьба, и я помалкивал, когда он отказывался платить мне тяжело заработанное мною вознаграждение. Платье я имел. За это я всегда благодарил небеса: у него я узнал веру и принял святое Причастие [Автору было тогда около 14 лет. – Примеч. пер.].
Теперь все мои мысли постоянно устремлялись к Швейцарии, и только по следующей причине я не осуществил это свое намерение. В то время когда я один сезон работал на мельнице на Неккаре в Хайльбронне, у меня был верный друг, австриец, которой подбил меня на то, чтобы отправиться с ним в Вену, где мы с ним получим работу, за которую нам заплатят еще больше, чем в Швейцарии. И так как я полагал, что мне нечего терять, я наконец решился и пообещал идти вместе с ним.
Мы начали наш путь: мы шли в Гюнцбург, откуда намеревались спуститься по Дунаю вниз до самой Вены. Было 16 августа 1652 года, когда мы достигли Вены.
Какого страху я натерпелся, когда, едва ступив на берег, я заметил моего господина, капитана, у которого я служил, который со своими людьми как раз стоял в карауле, проверяя документы. Я внутренне молил Бога смилостивиться и не дать моему господину узнать меня. Но Провидение спасло меня и на этот раз: он посчитал, что мои документы в порядке. Мы переходили от мельницы к мельнице, но ни одна предлагаемая работа не удовлетворяла нашим запросам. Мы должны были идти все дальше и дальше и добрались, идя вдоль Дуная, вплоть до Белграда. Утомленные долгой дорогой, с похудевшими кошельками, в разорванном платье и стертыми ногами, мы оба были уже готовы работать только за еду. Но в Белграде и его окрестностях нам было отказано даже в этом. Таким образом, мы должны были без дальнейшего промедления убираться оттуда, ибо тогда германский император приказал ловить всех странствующих подмастерьев, которые были без работы, и силой определять их на военную службу. Теперь наш путь лежал на восток от Дуная, пока мы наконец не достигли одной мельницы, чей владелец, некий богатый дворянин, тут же пообещал нам работу.
У этого дворянина мы работали некоторое время, до тех пор, пока мы вновь немного не наполнили наши кошельки. Тогда мы снова отправились в путь, чтобы возвратиться в Германию, так как в тех краях нам не нравилось. Мы шли в Баварии через какой-то лес, в чаще которого мы нашли маленькую девочку. Мы спросили, откуда она родом, она не знала. На вопрос, как ее зовут, она ответила «Катарина». Тогда мы взяли девочку с собой и довели до ближайшей деревни, где мы оставили ее у одной хозяйки, которая была бездетной и с радостью согласилась взять ее к себе. Когда мы хотели отправиться дальше, девочка захотела идти с нами; и что же делать? Мы дали девочке кружку вина и затем с Богом отправились дальше.
Наше путешествие длилось вплоть до Майнца, где мы оба получили работу и где нам очень понравилось. И мы скопили там каждый хорошие деньги.
Однажды я, Оберакер, был и в своих родных краях. Когда я услышал, что в Дильхайме продается мельница, я отправился туда и купил эту мельницу за 300 гульденов… На оставшиеся деньги я приобрел зерно, приказал засыпать его в яму, где я обычно хранил свое зерно. Вскоре после этого цены на зерно выросли, и тогда я продал свое зерно, а позднее и свою мельницу.
Томас Трахерн(1637?–1674)
О жизни Томаса Трахерна, английского поэта и мистика, известно немногое. О судьбе поэта сообщает историк выпускников Оксфордского университета Антони Вуд. Фактически это единственный, кроме воспоминаний самого Трахерна, источник сведений о нем. Приблизительная дата рождения Трахерна – 1636/7 г. Вуд сообщает, что отцом Трахерна был сапожник из Херефорда. Упоминание о бедности можно встретить и в воспоминаниях поэта. Однако, вероятно, некоторую часть своей юности Томас и его брат Филипп провели у богатого родственника, хозяина гостиницы и дважды мэра Херефорда. На это умозаключение наводит и воспоминание Трахерна о роскошном банкетном зале, который на него, ребенка, произвел неизгладимое впечатление. Имена братьев не числятся в списках учеников грамматической школы Херефорда, но сам Трахерн упоминает тяготы школьной жизни и некоторые предметы – физику, геометрию и т. д. В 1652/3 гг. Томас Трахерн поступил в Оксфорд, в Брейзноуз, один из самых известных пуританских колледжей, и в 1656 г. стал бакалавром искусств. После этого он на некоторое время вернулся домой. Он стал священником в 1660 г. и принял приход Крединхилл под Херефордом, одновременно продолжая обучение в Оксфорде, где в 1661 г. он получил звание магистра искусств. В годы, проведенные в Крединхилле, Трахерн свел тесное знакомство с четой местных помещиков Хоптонов, которые собрали вокруг себя кружок ревнителей веры. Знакомство оказалось полезным не только в духовном плане. Отчасти благодаря рекомендации Хоп-тонов в 1669 г. Трахерна взял к себе на службу в качестве личного капеллана лорд-канцлер Орландо Бриджман. Сэр Орландо был благочестив и искушен в теологии. Трахерн же получил в 1669 г. степень бакалавра теологии и, очевидно, к этому времени уже написал часть своего признанного шедевра «Века размышлений», сочинения о пути религиозного познания и становления личности. Состоя на службе у сэра Орландо, Трахерн сначала жил в Лондоне, а в 1671 г. вслед за хозяином, вышедшим в отставку, переехал в тихий Теддингтон. В 1673 г. он писал полемическое сочинение «Против римских фальсификаций», «Христианскую этику», продолжал работу над «Веками размышлений». Кроме того, на протяжении всей своей жизни Трахерн писал религиозные стихи и поэмы.
После смерти Трахерна в 1674 г. его имя было в забвении на протяжении многих поколений, пока в 1896 г. рукописи его работ случайно не приобрел известный лондонский издатель, который перепродал их другому издателю и литературоведу. Манускрипты содержали стихи и «Века размышлений», которые издатель приписал известному английскому поэту-метафизику Генри Воэну, чьи работы он издавал в тот момент. Однако из-за его внезапной смерти рукописи не были опубликованы и в конце концов попали в руки еще одного издателя, Бертрама Добела, который, опровергнув предыдущее мнение, начал искать настоящего автора. Случайно к нему в руки попала анонимная рукопись Британского музея, содержавшая как прозаические размышления, так и стихи, необычайно напоминавшие стиль интересующего его автора. В конце концов Добел доказал, что автор всех рукописей – Томас Трахерн, и опубликовал его поэтические труды (в 1903 г.) и «Века размышлений» (в 1908 г.).
Тема детства является центральной в размышлениях Трахерна о духовной эволюции личности, которая проходит последовательно стадии невинности, падения, искупления и блаженства. Поэт отождествляет младенчество с состоянием Адама до его грехопадения, юность же связывает с духовной борьбой падающего и восстающего человека. Принимая во внимание философскую концепцию зрелого мыслителя, нельзя не отметить тонкую психологичность его детских образов, восприятия и передачи детского видения мира, будь то поэтические обобщения или воспоминания о собственном становлении[449].
Века размышлений
Незаполненная книга походит на душу ребенка, в которой можно написать все. Она способна включить в себя все, но еще ничего не содержит.
Все казалось новым и неизвестным вначале, невообразимо редким и приятным, и красивым. Я был маленьким чужаком, которого по пришествии в мир приветствовали и окружали бесчисленные радости. Мое знание было от Бога. Я знал интуитивно то, что со времени своего падения вновь приобрел благодаря высшему разуму…[450]
Зерно было экзотической и бессмертной пшеницей, которую никогда не сожнут и которую никогда не сеяли. Я думал, что она стояла от вечности и на века. Пыль и камни улицы были драгоценны, как золото: ворота поначалу были концом света. Зеленые деревья, когда я увидел их впервые через одну из калиток, ослепили и заворожили меня, их прелесть и необычайная красота заставили мое сердце замереть и почти обезуметь от восторга, они были такими странными и удивительными. Люди! О, какими незащищенными и почтенными казались старики! Бессмертными херувимами! А юноши – сверкающими и сияющими ангелами, девушки же – неземными серафическими частицами жизни и красоты! Мальчики и девочки, кувыркающиеся и играющие на улице, были живыми драгоценностями. Я не знал, что они родились когда-то и должны когда-нибудь умереть. Но все как будто пребывали раз и навсегда на своих законных местах…
Первый свет, засиявший в моем младенчестве в его простой и невинной чистоте, полностью угас: настолько, что мне пришлось постигать его снова. Спросите вы меня, как он угас? Истинно, благодаря привычкам и поведению людей, которые, подобно противным ветрам, задули его; окружению несчетного количества вещей, грубых, низменных и недостойных… Все помышления и слова людей были о других предметах. Они все ценили новые вещи, о которых я даже не помышлял. Я был чужим незнакомцем среди них; я был мал и уважал их мнение; я был слаб и легко поддавался их примеру; также и амбициозен и желал заслужить их одобрение…
Мысли ближе всего к мыслям и обладают самым сильным влиянием… Когда я начал говорить и ходить, ничто не стало мне близко, кроме того, что являлось в их [других людей] мыслях… Ничто не существовало, если о нем не говорили. Итак, я стал среди товарищей своих игр ценить барабан, красивую куртку, пенни, раскрашенную книгу и т. п., когда раньше и не мечтал о подобных сокровищах…
Таким образом, поглощенный несчастной пучиной глупой болтовни и бессмысленных безделушек, с тех пор я жил в окружении фантазий и теней, подобно блудному сыну, питаясь отрубями вместе со свиньями. Безутешной пустыней, усеянной колючками и бедами, или еще хуже был мир: пустошью, покрытой праздностью и игрой, лавками, рынками и тавернами. Что касается церквей, то они были непонятными предметами, а школа – бременем, так что в мире не было ничего, что стоило бы иметь, чему радоваться, кроме развлечений и игр, что тоже было лишь фантомом и через некоторое время забывалось. Так, я полностью забыл все добро, милость, утешение и спасение, каковые составляют блеск славы Господа, и из-за того, что их не было, я Его не знал…
Однажды, помню (я думаю, в то время мне было около четырех лет), я так рассуждал наедине с собой, сидя в маленькой дальней комнате бедного дома моего отца: «Если есть Бог, конечно, он должен быть бесконечно добр… И если Он бесконечно добр и совершенное Существо по своей Мудрости и Любви, конечно, Он должен делать самые славные дела и давать бесконечные сокровища, так почему же я так беден? Почему так скудно и незначительно мое состояние, почему я пользуюсь столь малыми и сомнительными утехами?» Я думал, что не могу признать его Господом по отношению ко мне, если его силы не направлены к моему прославлению. Я не знал тогда ни души, ни тела… все они были потеряны и не существовали для меня…
Иногда, когда я был один и сидел без дела, моя душа внезапно обращалась к себе и, забывая в целом мире все, что видели мои глаза, уносилась вдаль к земным пределам, и мысленно я погружался в глубокие раздумья: где кончалась земля? окружали ли ее стены или резкие обрывы? или сойдутся ли когда-нибудь небеса с землей, и края земли и неба станут так близко, что человек с трудом будет проползать между ними? Что бы я ни предположил, было неутешительным, и мой ум, обремененный этим, быстро уставал. Также [я задавался вопросом], что поддерживает землю (ибо она тяжела) и удерживает ее от падения – колонны или темные воды? И если что-нибудь из этого, то что поддерживает их и что в свою очередь последнее – чему я не видел конца. Мало думал я о том, что Земля круглая, а мир полон красоты, света и мудрости. Когда я об этом узнал, то понял по совершенству работы, что она принадлежит Богу, и был удовлетворен и возрадовался. Мысль о людях по другую сторону Земли, о полях и цветах, с другим солнцем и другим днем, весьма сильно нравилась мне, но еще больше, когда я узнал, что то же самое солнце, которое служило им ночью, служит нам днем.
Иногда я взлетал выше звезд и думал, где граница небес и что за ними. Этому вопросу я нигде не находил удовлетворения. Иногда мои размышления приводили меня к Сотворению мира, ибо к этому времени я уже слышал, что мир, который я сначала полагал вечным, имел начало. Каковым тогда было это начало и что было его причиной, почему оно не случилось раньше и что было до него? Вот что я страстно желал знать… К этому я так горячо стремился, что считал все золото и серебро мира грязью по сравнению с удовлетворением любого из этих вопросов. Иногда мне было интересно, почему люди не сотворены крупнее, чем они есть. Я бы желал видеть человека большим, как великана, великана величиной с замок, а замок – не меньше небес…
Тем временем меня иногда, хотя и редко, посещали и вдохновляли новые и более смелые желания того блаженства, которые природа нашептывала и предлагала мне. Всякая новая вещь возбуждала мое любопытство и будила мои ожидания. Я помню, как однажды меня в первый раз привели в блестящий и великолепный обеденный зал и оставили там одного, я обрадовался при виде золота и пышности и резных фигур, но, когда все утихло и нигде не было слышно движения, мне разонравилось, и я ушел разочарованный. Но потом, когда я увидел его полным лордов и леди, музыки и танцев, место, которое однажды, казалось, не отличалось от необитаемой норы, приобрело занимательность, приятность и в нем не осталось ничего от [прежней] скуки…
В другой раз сгущавшимся и грустным вечером, когда я оказался один в поле, все замерло и стихло, и невообразимые тоска и ужас нашли на меня. Бесплодность и безмолвность места удручали меня; его ширь пугала; [слетевшиеся] из самых дальних концов земли страхи окружили меня. Откуда я мог знать, что внезапно с Востока не придут опасности и не свалятся на меня из неведомых краев за морями? Я был слабым и маленьким ребенком и забыл, что на свете существуют живые люди. Но одновременно что-то близкое к надежде и упованию несло мне успокоение с каждого края [поля]. Этот случай показал мне то, что меня заботит весь мир…
Когда я слышал о каком-нибудь новом королевстве за морями, свет и слава его сразу нравились мне, сознание этого поднималось во мне, и я был удивительным образом обогащен. Я входил в него, видел его товары, редкости, ручьи, поля, богатства, жителей и становился владельцем этого нового пространства, как будто его приготовили для меня, до такой степени я возвеличивался и наслаждался им. Когда читали Библию, мой дух витал в других эпохах. Я видел их блеск и величие, землю Ханаана, израильтян, вторгающихся в нее, древнюю славу аморитян… все это проникало в меня, и Бог в том числе. Я видел все и все чувствовал столь живо, как будто к этим местам не существовало другого пути, кроме только духовного…
Когда я слышал какие-либо новости, я принимал их с величайшей жадностью и радостью, ибо мои ожидания пробуждались надеждой на то, что счастье и то, чего я жаждал, скрыты в них. Как вы знаете, счастливые вести издалека приносят нам наше спасение, и я не обманулся. В Иудее убили Иисуса, а из Иерусалима пришло Евангелие. Когда я однажды узнал об этом, я полностью уверился, что каждое государство хранит подобные чудеса и причины для радости, хотя то первое известие является их источником. Как первые плоды, оно было залогом того, что я получу из других стран… Таким же образом, когда мне открывалось какое-либо собрание редкостей или тайны химии, геометрии или физики, я усердно изучал их, но, когда распознавал их до конца и видел, что не в них мое счастье, я начинал их презирать…
Среди других предметов на меня напало бесконечное желание получить книгу с Небес. Ибо, заметив, что все здесь на земле носит незатейливый и поверхностный характер, я заключил, что пути к счастью известны только в среде ангелов, и, если я не получу знания от них, я никогда не смогу быть счастлив. Эта жажда преследовала меня долгое время, пока наконец я не понял, что Бог ангелов уже позаботился обо мне и предупредил мои желания. Ибо Он послал книгу, которая была мне так нужна, прежде, чем я родился… Вы не можете себе представить, какие богатства и наслаждения я предвкушал в ней. Она должна была стать кладезем редкостей, диковин и чудес, занять силы моей души…
Это привело меня к двум вещам: изучению предмета, содержащегося в Библии, и постижению пути, каковым она ко мне пришла. Что касается предмета, я нашел там все добрые вести, которых алкала моя душа, когда искала новостей; что касается путей, я понял, что мудрость Божия несравненно больше моей…[451]