(1739–1786)
Родилась в Тюрингии в семье пастора. В 1743 г. семья Фридерики переехала из г. Гроссенготорна в г. Лангензальц. В 1744 г. умер ее отец. В 1761–1762 гг. она училась на врача частным образом. В 1764 г. начала практическую деятельность как врач. В том же году вышла замуж. В 1765 г. родился первый ребенок (дочь Софья), в 1767 г. – сын Эрнст. В 1768 г. переехала в Йену и приняла должность профессора кафедры ботаники. В том же году родилась еще одна дочь – Фридерика, в 1770 г. – сын Христиан, в 1772 г. – сын Иоганн (умер в 1773 г.). В 1773 г. Фридерика переезжает в Геттинген и становится профессором медицины и директором университетской клиники. В 1774 г. умирают ее сыновья Христиан и Иоганн (род. 1773). В 1778–1782 гг. она пишет сочинение «Очерк воспитания моего ума [сознания] (Versuch uber meine Verstandeserziehung)». С 1782 г. преподает медицину в Касселе, одновременно является лейб-медиком графа Гессен-Кассельского, пишет эссе о графском замке Плессе. В 1783 г. пишет обращение матери к своим дочерям на день их конфирмации и публикует в «Журнале для женских покоев» («Magazin fur Frauenzimmern»). В 1784 г. хоронит сына Эрнста и через два года умирает сама. Жизнеописание впервые напечатано в 1791 г. [637]
Опыт воспитания моего ума (к моему другу)
Должна ли я описывать историю моего умственного развития? Как будто бы я обладаю столь большим умом, что стоит прилагать усилия для того, чтобы проследить его путь! Я предлагаю здесь вовсе не это, а лишь историю моего воспитания в той мере, в какой оно оказало влияние на весь мой характер.
Мой отец умер, прежде чем я успела его узнать. Если бы ум можно было унаследовать, то я получила бы его от моего отца, бывшего, судя по всем свидетельствам, очень умным и образованным человеком. Возможно, он оставил мне в наследство способность воспринимать ум других и находить ему применение. Со своей стороны я не верю в наследства подобного рода.
Моя мать была честнейшей женщиной из всех, кого я знала. Однако во всех отношениях она была лишь женщиной и ничем иным более не выделялась. Она воспитывала меня в соответствии со своими принципами в набожности и благочестии. Однако все ее учение я могла бы выразить в двух словах: «Ты должна быть благочестивой и стыдливой». Влиянию, которое оказало ее учение на меня, я была впоследствии обязана счастьем всей моей жизни. Пожалуй, и без моего упоминания можно догадаться о том, что далее этой максимы она не оказала более никакого влияния на мой ум.
Моя мать потеряла в годы войны все свое имущество и потому не могла ничего потратить на мое воспитание. Так что развитие моих умственных и духовных сил при столь неблагоприятных обстоятельствах следует приписать исключительно жизненному опыту. Мне причиняло большую боль то, что многие мои сверстники имели в этом отношении лучшие возможности, нежели я. То обстоятельство, что неразумные люди отдавали им предпочтение по сравнению со мной, вынуждало меня ребенком прятаться в своей комнате, чтобы не дать повода пренебрегать мною. Но вследствие этого я упустила все преимущества, которые разум может извлечь из знания людей, и впоследствии часто удивлялась себе самой, как мне удалось угодить людям, когда я так мало знаю, как это следует делать.
В моем родном городе жила также сестра моего отца, жена старого пошлого врача. Она имела здравый и острый ум, и я, как сирота и дочь брата, почти постоянно составляла ей компанию частью из сострадания, частью из чувства долга, а также, поскольку сама она не имела детей, а я была достаточно смышлена, чтобы уже понимать ее идеи и смеяться над ними. Эта женщина могла бы оказать влияние на воспитание моего ума, если бы она сама была бы лучше образована; однако она никогда не читала ничего умного, а времена ее детства еще не были столь благоприятны для женского образования.
Она читала все, что имел дома ее лишенный вкуса муж: беседы в царстве теней, сказки о привидениях, «Хромой вестник» [популярный календарь] и т. д. Ее муж был также подписчиком всех научных газет, и я часто держала какую-нибудь из них в руках, когда, ускользнув из-под надзора тетушки, первым делом бралась за «Геттингенские научные вестники»; я отдавала им наибольшее предпочтение из-за гладкой бумаги, которую геттингенцы тогда еще использовали.
Сообщения о многочисленных маленьких происшествиях из жизни ученых, об их повышениях по службе, смертях и т. д. оказывали на меня особое впечатление. Я сравнивала эти известия с сообщениями в «Хромом вестнике» о королях и императорах и проникалась тогда впервые уважением перед ученостью, ибо видела, что ученым мужам воздавались такие же почести, как и сильным мира сего.
Я страстно желала стать столь же образованной, как и эти ученые мужи, и досадовала на то, что мой пол препятствовал мне в этом. Если когда-либо в своей жизни ты хочешь стать ученой, думала я, а ученость приобретают из книг, ты должна много читать. Но где же взять книги, которые должны сделать меня умной? – ведь в нашем торговом городе таких не было.
Я умела очень хорошо читать, и научилась этому раньше, чем другие дети, я думаю, уже в трехлетнем возрасте, что моя мать всегда считала чудом.
У нее в доме всегда много молились и читали из Библии. Последнее было моей обязанностью, так как я читала с чувством. К этому добавилось также одно забавное обстоятельство, которое повысило мое умение. Брат моей матери был пиетист, богатый скряга, который, молясь, обманывал каждого, кто имел с ним дело… Этот человек жил по полгода с нами… и не делал ничего, кроме как молился. Мы должны были ежедневно прочитывать установленное число глав из Библии, и за это каждый получал по пфеннигу за главу. Служанки и моя сестра дружно засыпали уже на третьей главе, но я, ободренная поощрением моего дяди и обещанными пфеннигами, читала до тех пор, пока дядя сам не приказывал мне замолчать, и благодаря этому мое умение читать сильно возросло. Теперь я стала читать также и у моего другого дяди все, что мне давали, и никто уже не удивлялся, когда я без запинки прочитывала трудное имя какого-нибудь древнего императора. Сколько вечеров, читая, я просидела у постели моей больной тетушки Баазе и сколько раз мне хотелось читать что-нибудь лучшее, чем то, что было у меня в руках.
В ту пору вернулся мой брат из университета. Я почти его не знала, так как он до этого провел шесть лет в Шульпфорте, однако он мне часто писал и в свою очередь мои детские письма ему нравились. Он велел мне не читать в качестве образцов опубликованные письма или письмовники, так как это могло мне навредить, и я должна была всегда писать ему только то, что мне самой придет в голову.
Из его писем в мою голову пролился первый луч разума, или, вернее сказать, я поняла то, что еще не понимают некоторые ученые мужи: то, что я еще ничего не знаю. Как радовалась я приезду брата, который должен был внести свет в мое темное и необразованное сознание. Он наконец приехал, и силу нашей любви напрасно было бы стараться описать – мы были как одно сердце и одна душа.
Моему горячо любимому брату я обязана начатками всех моих познаний, всему моему счастью, и я могла бы получить от него больше, если бы моя добрая матушка не полагала, что читать книги, кроме Библии и Псалтири, есть смертный грех и праздность для девушки.
Как часто моя любовь к чтению строго порицалась ею, книги запирались под замок, а я отсылалась за прялку! Но поскольку я очень хорошо умела читать, то я клала книгу на свое левое колено и пряла правой рукой. Однако, когда пряжа была смотана, все начиналось заново… Я могла бы учиться у моего брата французскому, игре на клавикордах и тому подобному, однако все это осуждалось в то время как праздность для девушки. Мне не разрешалось даже долго оставаться в его комнате, когда меня за чем-либо посылали к нему, потому что считалось, что я могу быть им испорчена: ведь не собираюсь же я выйти замуж за профессора и т. д. Последнее было в моем положении, пожалуй, и не совсем возможно, но я и не собиралась замуж. Эти маленькие превратности делали моего брата только дороже для меня. Он начал обучать меня и однажды сказал мне: «Девочка, ты заслуживаешь большего одобрения, чем ты думаешь, но прошу тебя, ради Бога, если ты когда-нибудь должна будешь выйти замуж, то выходи только за образованного и, главное, умного человека, ибо, если ты когда-нибудь в чем-либо превзойдешь умом своего мужа, ты будешь несчастнейшим созданием из всех, кого я знаю». Тогда я не поняла, что он хотел этим сказать, но потом я, невзирая на все свое своенравие, свою склонность все высмеивать и свое желание все время быть свободной и независимой от всего мира, стала умнее.
Постепенно я начала находить, что большая часть людей является для меня невыносимыми и в особенности неумные мужчины. Я вбила себе в голову, что все мужчины обязательно должны быть умнее женщин, поскольку они претендуют на верховенство над нами, и открыла, что только очень немногие имеют на это право вследствие превосходства ума. Это восстановило меня против всего мужского пола, ведь я, неразумная девчонка, судила только по тому кругу, в котором жила. Я рассказываю об этом для того, чтобы описать все обстоятельства моего тогдашнего умственного развития. Я жила крайне одиноко, так как у женщин, чьих мужей я только что описала, я находила еще меньше понимания. Однако в моем родном городе жил один (и единственный) умный человек, который незадолго до этого приехал туда в качестве проповедника. Музыкальные занятия связали его сначала с моим братом, и из этой музыкальной дружбы возникло более близкое знание друг друга – духовная дружба.
Я не собираюсь описывать здесь человека, который всегда занимал первое место после моего Бальдингера среди моих живущих ныне и уже покойных друзей. Обширная ученость, глубокие знания, здравый рассудок, благороднейшее сердце должны были бы быть описаны рукой мастера, и в этом описании я узнала бы моего друга Гранихфельда, который, по собственному моему разумению, был моим духовным отцом. Его совет всегда направлял меня на скорбном пути моей жизни, и без него я не была бы той, кем стала: женой образованного и умного человека, который уважает меня. Несмотря на его суровый вид, его ум уже тогда завоевал мое юное сердце. Нигде я не бывала охотнее, чем в его обществе, которое искала, где только могла, и извлекала из него преимущества, которые приносили мне пользу на протяжении всей моей жизни. Он часто смеялся, когда я сидела рядом с ним, окутанная облаком табачного дыма, и с удовольствием вслушивалась в то, о чем он беседовал с другими, в то время как прочее дамское общество сердилось на эту вечную книжную «болтовню». Мое стремление понравиться ему наконец вызвало у него расположение ко мне, и он стал моим другом. Он посещал меня почти ежедневно, после того как уехал мой брат, так как тот просил его об этом, и вдобавок сказал мне, что я не должна ничего делать без совета этого человека.
Одной из первых книг, которую принес мне мой друг, был «Zuschauer”. Я восхищалась им, ибо никогда в жизни не читала ничего прекраснее. В прошлом году я попробовала вновь перечитать его и не смогла, так я изменилась по сравнению с тем временем. Мой брат очень часто писал мне. Я получала от него даже не письма, а небольшие трактаты, по крайней мере по внешней форме. Я до сих пор перечитываю эти письма с восторгом, и да вознаградит его Господь за все его заботы обо мне. Наша переписка была прервана его смертью, и моей душе была нанесена первая рана, которую влечет за собой потеря друга. Она была тем болезненнее для меня, что я еще не знала подобной боли. Я была безутешна, и родные всерьез опасались за мой рассудок, столь невыразимой была моя скорбь по нему. Я видела, что мои домашние также оплакивают его: моя мать потеряла свою единственную опору в старости. Но никто не безумствовал так, как я, ибо никто не знал его так хорошо, как я.
Я долго не брала в руки книг, я даже проклинала чтение, и мой ум долго оставался без применения, если я могу так выразиться.
Мой любезный Гранихфельд сделал для меня больше, чем можно было бы требовать от самой сильной дружбы, и был невыразимо терпелив во время моей душевной болезни. Я снова и снова благодарила его за его старания, направленные на мое выздоровление, но моя меланхолия не проходила, и большая часть радостей протекала мимо меня не изведанными и не востребованными. Мой резвый молодой задор превратился в тихую серьезность, необычную для моего возраста. Из-за нее мне давали обычно больше лет, чем мне было в действительности, и умные люди беседовали теперь со мной, как будто с равной им по возрасту и жизненному опыту. Я полагала, что очень хорошо держусь при этом, и стремилась действительно заслужить их внимание, которому до этого была обязана лишь игре случая. Таким вот образом я прожила в своем родном городе еще три года…
Я хотела никогда не выходить замуж, поскольку питала предубеждение против всех видов телесной любви. Я обладала всеми «задатками» святой: я была благочестива и непорочна, мечтательна и только не могла творить чудеса, к чему мне следовало бы стремиться, чтобы обрести посмертную славу и известность, как и случается со святыми.
За моим братом в могилу последовала моя сестра, которая уже была замужем. Я жила теперь совсем одиноко вместе с моей доброй матушкой и впервые могла поступать в соответствии со своими склонностями, чего я еще никогда не делала. Я могла читать, сколько хотела, и читала то, что имела под рукой, то есть то, что мог доставить мне мой друг. Однако и эту радость мне отравляли заботы о пропитании: я принуждена была браться за работу, которую не могли вынести ни мой дух, ни мое тело, к тому же моя матушка постоянно болела, и я сама несколько раз была при смерти.
Несмотря на это, мне неоднократно предоставлялась возможность поправить свое положение, выйдя замуж и составив свое счастье, продав тело за хлеб и кров мужу, которого не могла бы полюбить. Но совет моего возлюбленного брата всегда стоял у меня перед глазами, и мой собственный рассудок говорил мне, что я сделаю столь же несчастным, как и себя, того мужчину, за которого выйду замуж, если я не буду иметь должного уважения к его уму. Моя семья, которая не могла меня понять, упрекала меня за мое упрямство, однако я не обращала на это внимания, ибо считала бесчестным строить свое счастье на горе хорошего человека, который на свое несчастье не подходил бы мне.