(1770–1850)
Основоположник романтической поэзии в Великобритании. С литературным творчеством Вордсворт соприкоснулся задолго до рождения Байрона и Шелли, сочинял стихи будучи школьником. Когда Вордсворт достиг преклонного возраста, многие его поэтические произведения давно были разобраны на цитаты. Поэма «Прелюдия, или Становление сознания поэта» – основное произведение Вордсворта. При жизни он его не публиковал: сначала считал незаконченным, затем – слишком автобиографичным. Первые черновики «Прелюдии» датируются 1797–1798 гг. Вордсворт задумал написать грандиозную философскую поэму о природе, человеке и обществе, которую планировал назвать «Отшельник» («The Recluse»). Проект этот остался незавершенным. К концу жизни Вордсворт закончил только несколько частей «Отшельника»: Вступительную автобиографическую часть (поэма «Прелюдия»); две неполные книги Первой части («Дом в Грасмире» и «Островок первоцветов»); Вторую часть (поэма «Прогулка»). Основная работа над «Прелюдией» была завершена в 1805 г. Это творческая автобиография Вордсворта, которую в историях литературы также называют «романтическим эпосом», «исповедью», «историей философских идей рубежа XVIII-XIX вв., отразившейся в сознании одного человека». В поэме, написанной белым пятистопным ямбическим стихом (эпический размер в английской литературе), Вордсворт описывает ключевые моменты своего душевного развития. В качестве эпического героя здесь фигурирует сознание поэта, развивающееся до творческой зрелости. Он показывает, как на его становлении сказались повседневная жизнь, личные переживания и исторические катаклизмы. Герой излагает биографию своей души то языком ассоциативной философии XVIII в. (детство), то – годвинизма (юность; годвинизм – условное понимание морали, утилитаризм и анархизм, проповедуемые У. Годвином), то – романтической эстетики (творческое становление). В «Прелюдии» 1805 г., которую Вордсворт читал Колриджу зимой 1807 г. и которая впервые была опубликована в 1926 г. с комментариями Эрнста де Селинкорта, – 13 книг: «1. Детство и школьные годы»; «2. Школьные годы (продолжение)»; «3. Кембридж»; «4. Летние каникулы»; «5. Книги»; «6. Кембридж и Альпы»; «7. Лондон»; «8. Ретроспект: От любви к Природе до любви к Человечеству»; «9. Франция»; «10. Франция и Французская революция»; «11. Воображение (потеряно и обретено вновь)»; «12. Воображение (продолжение)»; «13. Заключение». На этой редакции Вордсворт не остановился. Он продолжал работать над поэмой до 1839 г. Последний вариант был представлен вниманию читающей Англии вдовой поэта и до сих пор известен по дате публикации как «Прелюдия 1850 г.» В нем – 14 книг (см. таблицу) и около 8,5 тысяч стихотворных строк. Это биография души художника, стоящая в центре английского романтического канона. Примечательно, что поэт всегда изображает состояние души героя через картины природы. Современники говорили о Вордсворте так: «Его душа, отвратившаяся от внешнего мира и сосредоточенная на собственной внутренней жизни, познает ценность мыслей и чувств, вызванных самыми незначительными событиями прожитых лет. Песенка кукушки звучит в его ушах как голос из прошлого; на расцветающих маргаритках лежит отблеск мальчишеского восторга, лучащегося из умудренных опытом глаз поэта; радуга простирается в небесах великолепной аркой в ознаменование перехода от детства к юности, а старый терновник клонится под бременем воспоминаний»[692].
Вордсворт имел обыкновение совмещать – словно диапозитивы – несколько мысленных пейзажей. Поэт сравнивал, как в разном возрасте при взгляде на один и тот же предмет человек замечает разные детали. Моменты душевных взлетов он выделял особо и полагал, что описывать их надо не в момент возникновения, а после осмысления. Вордсворт определил поэзию как «припоминание ярких моментов прошлого в состоянии покоя» (предисловие к «Лирическим балладам»). Главной творческой силой он считал воображение. Воображение для Вордсворта – творческая сила, встающая из глубин сознания поэта, которая позволяет ему острее ощущать бытие – как свое, так и других людей. В отличие от фантазии, воображение не уносит поэта в мир иллюзий, а приближает к нему живой мир, высвечивая лучшие, но скрытые стороны действительности. Моменты, когда происходят вспышки воображения, Вордсворт назвал «местами времени» («spotsoftime»): «На жизненном пути встречаются Места во времени, / Где бьёт, не иссякая, родник чистейший / Сил жизненных. Туда, устав / От чванства и лукавства / Иль от чего куда потяжелее, / Из мира пустоты и круговерти / Мы обращаемся и черпаем / Целебную подпитку. / Родник, весельем брызжущий, / Проборист. Он дарует силы / Вершины штурмовать, упадшему же – на ноги подняться. / Мы попадаем в эти духовные оазисы тогда, / Когда до нас доходит / Пониманье: насколько / Мышлению подвластно всё, / Что видим мы вокруг. Такие минуты / Приходят откуда ни возьмись, встречаясь / Ужé в самом раннем детстве» («Прелюдия», кн. 12, строки 208–225). «Места времени», полагал Вордсворт, могут быть разной интенсивности: одни яркие, другие побледнее. Интенсивность зависит от того, на каком этапе личностного развития находится человек. Первые вспышки еще не вполне развившегося творческого воображения случаются в детстве, они учат героя узнавать гармонию и дисгармонию, прислушиваться к голосу совести. «Места во времени» – это слившиеся в момент личного потрясения пространства внешнего и внутреннего мира, куда поэт (находясь в «состоянии покоя») может мысленно возвращаться, переосмысливая былое. Живительное свойство «мест во времени» – в их способности «пробуждать» героя от бесчувственной дремоты, тормошить воображение и мысль. Переживая вновь и вновь встречу с ними, Вордсворт ощущает в себе нечто очень похожее на те «человеческие движения», которые Н. В. Гоголь советовал забирать с собой, «выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество», не оставляя их на дороге[693].
Прелюдия, или становление сознания поэта
В то время восхищение и страх
Наставниками были мне. С пеленок
Я пестуем был красотой, и после,
Когда с иной долиной мне пришлось
Девятилетнему свести знакомство,
Я полюбил ее всем сердцем. Помню,
Когда ветров морозное дыханье
Последним крокусам на горных склонах
Сжигало венчики, я находил
Себе отраду в том, чтоб до утра
Бродить средь скал и тех лощин укромных,
Где всюду водятся вальдшнепы. Там,
С силком через плечо, охотник жадный,
Я обегал свои угодья, вечно
Не находя покоя, и один
Под звездами, казалось, был помехой
Покою, что царил средь них; порой,
Почти рассудок потеряв и жаждой
Добычи обуян, чужой улов
Себе присваивал и после слышал
Среди холмов безлюдных странный шорох,
Дыханье близкое, шаги, почти
Неуловимые средь сонных трав.
Когда апрельский своевольный луч
У первоцветов стрелки вынимал
Из новеньких колчанов, я опять
Вверх устремлялся, в горы, к одинокой
Вершине, где среди ветров и туч,
Орел-разбойник кров нашел. Увы,
И тут достойной цель мою назвать
Я не могу. Но сколько дивных чувств
Я испытал, когда, почти достигнув
Гнезда, висел над пропастью – зацепкой
Мне были лишь пучки сухой травы
Да трещины в скале; я сам былинкой
Трепещущею был; с налету ветер,
Сухой и резкий, дерзостное что-то
Кричал мне в уши, и чужим, нездешним,
Каким-то неземным, казалось небо
И заговорщиками облака!
Как в музыке гармония и лад
Всем правят, так и человека ум
Устроен. Некоей незримой силой
Все элементы, чуждые друг другу,
В нем сведены в поток единый. Так
И страхи ранние мои, и беды,
Сомнения, метания, тревоги,
Неразбериха чувств моих и мыслей
Становятся покоем, равновесьем,
И я тогда достоин сам себя.
Что ж остается мне? Благодарить
За все, за все, до самого конца.
Однако же Природа, с юных лет
Своих питомцев закаляя, часто
Завесу облаков над ними рвет,
Как бы при вспышке молнии – так первым
Их удостаивая испытаньем,
Наимягчайшим, впрочем; но порой
Угодно ей, с той же благою целью,
Устраивать им встряску посильней.
Однажды вечером, ведомый ею,
Я лодку пастуха нашел, что к иве
Всегда привязана была у входа
В укромный грот. В долине Паттердейл
Я на каникулах гостил тогда,
И ялик тот едва лишь заприметив,
Находку счел неслыханной удачей,
Залез в него и, отвязав, отплыл.
Луна взошла, и озеро сияло
Средь древних гор. Под мерный весел плеск
Шла лодочка моя – вперед, вперед,
Как человек, что ускоряет шаг.
Поступок сей, конечно, воровство
Напоминал, и все же ликованья
Была полна душа. И горным эхом
Сопровождаем, ялик мой скользил
По водной глади, оставляя след
Из маленьких кругов, что расходились
От каждого весла и исчезали
В одном потоке света. Горный кряж,
Тянувшийся вдоль озера и бывший
Мне горизонтом, темный небосвод
И звезды яркие – я, глаз от них
Не в силах оторвать, все греб и греб,
Собою горд, и весла погрузил
В молчанье вод озерных. Мой челнок,
Как лебедь, приподнялся на волне,
И в тот же миг из-за прибрежных скал
Огромного утеса голова
Вдруг показалась, и росла, росла,
Пока, воздвигнувшись во весь свой рост,
Сей исполин меж звездами и мной
Не встал – и мерным шагом, как живой,
Пошел ко мне. Дрожащею рукой
Я челн мой развернул и, поспешив
Назад, по тихим водам, словно тать,
Вернулся в грот Плакучей ивы. Там
На прежнем месте лодку привязав,
Через луга я шел домой и в мысли
Тяжелые был погружен. С тех пор
Прошло немало дней, а я никак
Забыть то зрелище не мог. Неясных
И смутных образов был полон ум.
Неведомые формы бытия
Из темноты вставали. Как назвать
Тот мрак, я сам не знал. Я был один,
Покинут всеми; даже то, что прежде
Мой составляло мир – деревья, небо,
Поля зеленые, морская ширь –
Все, все исчезло, кроме тех огромных
Существ, не походящих на людей,
Что среди дня мой посещали ум
И в снах ночных тревожили меня.
Премудрость, дух Вселенной! Ты, душа,
Бессмертье мысли – ты даешь дыханье,
Движенье нескончаемое формам
И образам. И мню, что неслучайно
Ты с первого рассвета моего
При свете дня и ночью занимала
Мой ум не суетой, что человекам
Столь свойственна, но тем высоким, прочным,
Что недоступно ей – природой, жизнью
Непреходящей, и мечты, и мысли
И чувства все преображала так,
Что освящались даже боль и страх.
Так нам порой случается расслышать
В биенье сердца мирозданья пульс.
Сей дар причастности, хоть не заслужен
Нисколько, но отпущен был сполна.
Когда в ноябрьские дни долины
Волнистым, тонким выстланы туманом,
Казались бесприютными вдвойне,
И в ночи летние, когда по краю
Озерных вод, что стыли средь холмов
Печальных, возвращался я домой,
Их бесприютности и дрожи полн,
Та благодать сопутствовала мне.
Когда ж морозы ударяли, день
Сжимался и в окошках теплый свет
Горел зазывно в сумерках – на зов
Я не спешил[694]. Восторг и упоенье
Владели мной. То был счастливый час
Для нас для всех. Как на свободе конь,
Счастливый, гордый, в новое железо
Обутый, и о доме позабыв,
По льду озерному под звон коньков
И ветра свист, носился я. Стремясь
Забаве взрослой подражать, в охоту
Играли мы тогда. Все как взаправду:
Рога трубят, веселых гончих стая
И заяц быстроногий впереди.
Холодный сумрак полон голосов
Звенящих был. Вокруг отлоги гор
Им вторили. И каждый голый куст,
И деревце безлистное, и льдистый
Утес в ответ звенели словно медь.
А отдаленные холмы в пространство
Унылый отзвук посылали. Звезды
Сияли на востоке, и полоской
Оранжевой на западе светился
И постепенно догорал закат.
Порой, когда от шума отдохнуть
Хотелось мне, в уединенной бухте
Узоры я выписывал, любуясь
Звездой какой-нибудь на льду. Когда же
Ватагой шумной, разогнавшись с ветром,
Неслись мы вдаль, и берега во тьме
Вытягивались в линию и тоже
Навстречу нам свой ускоряли бег,
Мне нравилось, отстав, на всем ходу
Остановиться – редкие утесы
Еще неслись навстречу, будто вместе
С землей, что свой заканчивала круг,
И застывали где-то позади,
И я стоял, застигнут тишиной
И скован ею, словно спал без снов.
О, вы, явленья чудные на небе
И на земле, видения холмов
И духи мест пустынных! Не напрасна
Была забота ваша обо мне,
Когда преследуя меня средь детских
Забав – в лесах, пещерах, средь холмов,
На всем вы оставляли отпечаток
Желания и страха, в океан,
Земную твердь вседневно обращая,
Кипящий, где как волны набегают
Восторг и страх, надежда и тоска.
В любых занятьях наших, в круговерти
Чудесной зим и весен, я всегда
Следы волнений этих находил.
Мы жили, словно птицы. Солнце в небе
Не видело долин, подобных нашим,
И радости столь шумной и веселья –
Таких не знают, верно, небеса.
И ныне радуюсь, когда припомню
Леса осенние, молочно-белых
Орехов грозди; удочку и леску –
Сей символ упованья и тщеты, –
Что звали нас к источникам средь скал,
От звезд и солнца лето напролет
Укрытых, к водопадам на изломах
Речушек горных. Сладко вспоминать!
И сердцем прежним чувствую опять
Тот дивный трепет, напряженье то,
Когда с холмов в июльский полдень ввысь
Взвивался змей воздушный, натянув
Свои поводья, словно резвый конь,
Или с лугов подхваченный внезапно
Ноябрьским ветром, застывал на миг
Средь облаков, чтобы потом рвануться
Куда-то и, отвергнутым, на землю
Вдруг рухнуть всею тяжестью своей.
Вы, домики смиренные, нам кров
Дарившие тогда, забуду ль ваши
Тепло и радость, святость и любовь.
Среди приветливых полей какими
Уютными казались ваши кровли!
Каких только не знали вы забот
И не чурались их! Однако ж были
У вас и праздники, и торжества,
И радости простые: вечерами,
Собравшись у каминного огня,
Как часто мы над грифельной доской
Склонялись низко друг напротив друга
И крестики чертили и нули
В баталиях упорных – впрочем, вряд ли
Их удостою описанья здесь.
А то еще вкруг белого как снег
Стола из ели, вишни или клена,
Сойдясь за вистом, посылали в бой
Войска бумажные – от настоящих
Их отличало то, что после всех
Побед и поражений не разбиты
И не забыты были, но в поход
В составе прежнем выступали вновь.
Компания престранная! Иные,
К сословью низкому принадлежа,
По прихоти судьбы вдруг возвышались
Едва ли не до трона, замещая
Правителей усопших. Как тогда
Гордыня распирала их – всех этих
Бубен и пик, треф и червей! А нам
Как сладко было всеми помыкать!
Издевкам, шуткам не было конца,
Когда потом, словно Гефест с небес,
Ниц падали – великолепный туз,
Сей месяц на ущербе, короли
Опальные и дамы, коих роскошь
Сквозь тлен еще светилась. За окном
Меж тем шел дождь, или мороз жестокий
Все пробовал на зуб, и лед, ломаясь
На озере близ Истуэйта, порой,
К воде сползая, долы и холмы
Протяжным звуком оглашал, похожим
На вой проголодавшихся волков.
И тщательно припоминая здесь,
Как дивною наружностью природа
Меня пленяла с детства, занимая
Мой ум величием и красотой
Своих созданий, и пристрастье к ним
Старалась пробудить, все ж не забуду
О радостях иных – происхожденье
Их мне не ведомо: как временами
Средь шума и тревог я ощущал
Вдруг чувства новые – святой покой
И тишину – и словно сознавал
Свое родство со всем, что на земле
Живет и дышит, и внезапно вещи
По-новому мне открывались, будто
Спешили донести простую весть
О том, что жизнь и радость суть одно.
Да, отроком еще, когда земля
При мне раз десять свой свершила круг,
К чудесным сменам приучая ум,
Я Вечной красоты уж замечал
Присутствие и часто по утрам
Вдыхал ее как вьющийся туман
Долины и в недвижной глади вод,
Берущих цвет у тихих облаков,
Ее, казалось, созерцал лицо.
Расскажут вестморлендские пески
И кряжи Камбрии, как, когда море,
Тень сумерек отринув, посылало
Пастушьим хижинам благую весть
О восхождении луны – как долго
Стоял я, перед зрелищем сиим,
Как странник, онемев и никаких
Подобий оному не находя
В короткой памяти своей, и мира,
И тишины в смятенном сердце, все ж
Уйти не мог и, взглядом обводя
Сияющий простор, словно сбирал
С дрожащих лепестков в сем поле света
Блаженство новое, как юный шмель.
Так, часто средь ребяческих забав,
Средь радостей внезапных, словно вихрь
Захватывавших нас, да столь же бурных,
Сколь мимолетных, вдруг, словно щита
Блистаньем поражен, я застывал
На месте: то природа говорила
Со мной своим бессмертным языком.
И преткновенья наши, и невзгоды –
Проделки, верно, озорливых фей –
Небесполезны были, сохраняя
В себе сей драгоценный отпечаток
Картин и форм, что много лет спустя
Умели оживать и повзрослевший
И приземленный окрыляли ум.
И даже если радости самой
Стирался след, то сцены – те, что были
Свидетелями ей, – перед глазами
Вставали вновь и вновь, и с ними чувства
Забытые: и воспитатель-страх,
И удовольствие, и все, что ей,
Той радости, сопутствовало, – так
Исполнены великой красоты,
Сии картины, времени барьер
Преодолев, уже не покидали
Ума, родными становясь, и каждый
Цвет, и оттенок, каждая черта
Хранили с прошлым радостную связь.