— С нами опасно, — Ещё раз сказал дяденька Волк, — так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.
— А заходить к вам можно? — Вздыхаю.
— К нам? — Дяденька Волк оглянулся, — Мы тебя сами навещать будем. Иногда.
— Уговор?
— Уговор, — Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.
Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей-ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая — забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.
Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.
— Вот, Егорий, — Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, — земляки твои, костромские.
— Давай, — Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! — Заходи. Меня Иван Ильич зовут.
— Егорка Панкратов, из Сенцова.
Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.
— Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!
Он закашлялся, и Тот-кто-во мне уверенно сказал:
«Бронхит! Если даже не пневмония», а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.
— Из Сенцова, говоришь? — Иван Ильич собрал складки на лбу, — А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели-то!
Он снова закашлялся, и перханье его отозвалось почему-то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.
— Так… сидите-ка здеся, а пойду, травок поищу, — Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот… брохит у его? Нет уж!
— Никак разбираешься? — Изумился земляк.
— А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!
— Иш ты! — Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, — Шустрый-то какой!
Глава 11
— А вот кому работники нужны! Дров наколоть, в поленницы сложить иль в кухню натаскать! Мусор на помойку отволочь, ишшо чегой помочь!
Повторяю ишшо раз, а потом ишшо, пока не открылась дверь и старая баба, кухарка по виду и духу, не сказала сварливо:
— Иди ужо, оглашенный, здеся ты не нужон. В соседний двор зайди, там иногда привечают. Вон тем проулочком, видишь? — Толстый нечистый палец ткнул в нужную сторону, — А там свернёшь, где на сарае дровяном стенка мохом сильно поросла.
— Спасибо, тётенька!
— Тётенька… иди ужо!
Обтерев руки о фартук, кухарка стояла на крыльце и приглядывала за мной грозно, покудова не ушёл, шлёпая по грязным лужам.
Пронырнув переулками, вышел к нескольким двухэтажным домам с единым двором, на котором торчали сараи, сколоченные из потемневших от времени, отсыревших за зиму горбылей, да росло несколько больших берёз, на которых виднелись скворешники.
— Здеся могут и приветить, — Подумалося мне, — Не то чтобы прям совсем богатеи живут, но чистая публика! Своими ручками делать что они уже брезгуют, а на прислужников постоянных — денег нетути.
— А вот кому по дому помочь, дров натаскать, мусор выкинуть!
Несколько раз проорал истошно и выглянула тётка в салопе[39], глянув на меня в через стёклышки на палке.
— Откуда такой, отрок? — Поинтересовалася она, — Никак с Хитровки?
— С Хитровки, тётенька, — Говорю честно, без врак, — токмо я не этот… не наводчик! Бегунок обычный, от дурного хозяина.
— Все так говорят! — Сказала она, поджав морщинистые губы, но не уходила, — Ладно! Дров на кухню натаскаешь, да в сарае поленницу сложишь.
Дров натаскал да сложил у печки, чтоб сохли. Это быстро! А вот в сарае дровяном долго возился, всё пытался перекласть их получше. Тётка видно недаром в салопе вышла, сама мало что не нищая. Встречал уж таких — сами один супчик на водичке сёрбать будут, где крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а честь блюдут.
Дрова гнилые да негодящие, чуть не из старых досок и брёвен трухлявых, что при разборе старых домов растаскивают. Жучков и гнили там больше, чем дерева. Долго возился. Оно вроде и не тяжко, но муторно, и в трухе весь.
Тётенька в сарай заглянула раз, носом покрутила, но смолчала. Ребятишки ещё здешние крутилися поодаль, но не лезли — мелкие они ишшо, робели. Да и о чём бы говорить с ними? Об игруньках в куколки?
— Сделал, тётенька! — Доложился звонко под ейным окошком. Та вышла и это…
«Проинспектировала», — Проснулся Тот-кто-внутри.
Ага!
— Пелагея Аполлинариевна, — Сказала она, — Пошли, рассчитаюсь.
Денюжку не дала, ну так оно сразу видно было. У ей комнатушка единственная и вещи там хучь и господские почти што, но старые все и облезшие. У Ильи Федосеевича и Ираиды Акакиевны куда как приглядней было, хучь оне и из простых.
Зато покормила меня тётенька! Не шибко вкусно-то, но сытно — картоха печёная, капуста квашеная, чуть залежалая, да здоровая краюха ржаного хлеба, чуть не с фунт. И что, что заветрившаяся? Много зато! И плесень с хлебушка Пелагея Аполлинариевна ножичком счистила.
— Ступай!
Поклонился, да и пошёл со двора.
— А вот кому работник нужон! Воды натаскать, дрова в поленницу сложить!
— Ну как, малой? — Поинтересовался дремавший на нарах Иван Ильич, когда я вернулси, — Заработал што?
— А как же, дяденька! Восемь копеек, и накормили ишшо два разочка, один даже скусно. И вот!
Вытаскиваю из-за пазухи узелок с печевом и разворачиваю его.
— Ишь ты? — Подивился Иван Ильич, привстав. После того, как ён надышался над чугунком и попил малины, отживел. Теперя только отсыпаться после болести, — Чуть ли не из ситной муки, да фунта на два! Кто так расщедрился-то?
— Да барынька одна! Поорал во дворе, что работу ищу, значица, так она сперва дворника кликать начала, чтоб меня со двора погнал, а ён отлучился. Тогда через служанку сунула печево — что ушёл и не орал, значица. Мигрень у ея!
— Ишь ты! — Иван Ильич заухал смешливо филином, — Повезло тебе, Егорка! Был бы дворник на месте, получил бы не печево, а метлой поперек хребта!
— Агась! — Улыбаюся ответно, — Я теперя не скоро туда пойду, а то дворника небось настращает барыня-то!
Оставил печево на нарах, да и пошёл бродить по Хитровке. Земляки-то не скоро придут ишшо с работ, а помогать Ивану Ильичу кашеварить нет нужды. Кулеш[40]любой годящий мужик приготовить может, чего под руку соваться-то? Байками развлекать? Так мужики придут, всем сразу и расскажу, как день прошёл, если спросят-то.
А я, значица, на разведку покуда. Хитровка, оно дело такое — только кажется, что несколько домов всего. На самом же деле там уу! Под землёй чуть не больше народу живёт, чем в самих домах. Ходы подземельные, пещеры всякие.
Где подвалы домов, где подземелья времён ишшо Грозного, а где сами хитровцы накопали, токмо сам чёрт и разберёт! Заплутать — делать нечего!
Колидоры, комнаты и комнатушки, где народишку по дневному времени и нетути почти. Где артелью живут крестьяне, на заработки пришедшие, там кашевары. Но больше, значица, не кашу творить, а добро сторожить.
Хитровка, она всякая. Всё больше крестьяне ночлега ищут, но и ворья хватает, нищих, разбойников. Разбойники, которы настоящие, как дяденька Волк, оне крестьян не трогают, оне за справедливость — господ всё больше. Ну и купцов иногда, но купцы — оне всякие бывают. Которые честно торгуют да работников не омманывают, тех и не трогают почти шта. Так только, денюжек иногда попросят на вольную жизню.
А есть портяночники, те вообще ничем не брезгуют. Порты драные да сцаные с мёртвого сымут и на пропой утянут. И знают ведь, что лупить за дела такие будут смертным боем, ан всё едино. Им бы вот прямо сейчас винище в себя залить, а что завтра будет, думать уже не могут, потому как вместо крови винище по жилочкам гуляет, да постоянно.
Шатаюсь по колидорам, да забредаю иногда в самый-рассамый ад почти што. Рожи такие, что аж оторопь берёт — опухшие, белёсые, а вшей! Божечки, ажно кишат, мало что лохмотья не шевелятся! У самого вошки есть, куда ж без них? Но столько?!
И костёр прям на полу, пущай и сто раз земляном. Что, камнями и кирпичами хоть какой-то очаг выложить не могут? Дым по земле стелется, глаза ест, да в щели куда-то и выходит потихоньку. Рази можно так жить? Как есть, подонки!
Выбрался наружу и ну дышать! После Трубных-то переулков воздух здесь духлый и затхлый, на Хитровке-то. А коли полазишь по подземельям и наружу вылезешь, так слаще сахару кажется. Мёд и мёд, надышаться невозможно!
— Бушь? — Подошёл знакомец, Ванька, протягивая семачки. Ну и не чиняся взял, цельную горсть, да с напупинкой.
— Айда, — Махнул ему рукой, — здеся где видно хорошо, так затолкают. Сверху поглазеем-то!
Сидим на козырном месте, на куче кирпичей от обвалившейся стены у Румянцевского дома. Всё видно, а взрослые сюда не полезут. Вес не тот у их, кирпичи хучь и смёрзшиеся, а под ногами разъезжаются.
А нам ништо! Сидим, как два воробья, о своём чирикаем да на людёв глядим. Отдыхом наслаждаемся, значица. Досуг проводим.
Торговки расходятся, растаскивают корчажки свои со съестным. С мужьями своими, значица, да сожителями. Меж ними вовсе уж опойцы шныряют — ждут, им иногда вовсе уж пропащее скидывают, а они и тому рады.
— Гля, — Ткнул Ванька грязной рукой, — Вишь там? Где Безносиха? Атаман наш маруху свою выгуливает. Кокаину нанюхалися и на тебе! Таки важные!