— Ишь ты, — Иван Ильич удивлён, — А ишшо?
Коленца непростые, многие и показать-то не могу — так, словами ишшо объясняю.
— В кои-то веки что дельное приснилось, — Пушит бороду дяденька, — а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.
— А это не забавка?
Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.
— Забавка, — Дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, — но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.
Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.
— Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да денюжку какую дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают — не худо. Здеся главное — к винищу-то не привыкнуть!
Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!
— Егорка! — Никак знакомый голос?
— Мишка! Пономарёнок!
Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.
— Я тебя какой день выглядываю, — Рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значица, — ты здеся как? Совсем плохо?
— А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!
Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дороже раз остановилися, чтоб он посцал-то, а не в штаны напрудил.
— Дружок-то мой, значица, — Представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества, — Мишкой звать. Портняжка будущий.
— Ишь ты? — Дяденька протягивает руку, пожимая, — Хороший дружок, раз сюды сунуться не побоялся. А я Иван Ильич, земляк Егорки и егойного отца знакомец.
Расслабился Пономарёнок, ну да оно и понятно. Земляк всё ж, не абы кто. Да ещё и отца знавал, это почти што сродственник, особливо когда в Москве встретилися.
За-ради такого дела чай достал, чуть не полфунта по случаю досталися. Шуганул портяночников от извощика знакомого, когда тот выпимши был, так тот потом спитым[47] чаем и отдарился. Честь по чести, в коробочке красивой, берестяной.
Балую я себя иногда!
Иван Ильич кипятку поставил да чай заварил. Попили с сахаром, что мне в тот раз разбойники знакомые с собой в карманы насували. Дяденька с нами одну чашку для вежества испил, ну и Понамарёнка расспросил заодно житье-бытье. Потом отошёл, значица, и мы уже вдвоем сидели, ну чисто взрослые из господ!
— Хорошо устроился-то, — Без зависти говорит Мишка, — никак враки всё, что на Хитровке пропащие совсем?
— Не врут, — Мотаю головой так, что мало не отрывается, — и ты сюда вдругорядь не ходи! Сейчас, перед летом, калуны[48] новых попрошаек себе набирают. Старые-то за зиму повымерзли. Могут и того…
— А вот и не боюся! — Хорохорится Пономарёнок.
— Я вот боюся! — Мишка затихает — понимает, что всё сурьёзно, — Хучь и боец кулачный, ан среди годков, взрослых-то не побью.
— А мастера свово? — Не удерживается дружок.
— Случайно! Пороть меня вздумал, а сам опосля пьянки жутчайшей. Ну а мне што? Уже тогда понимал, что не удержуся я у него, ну и отбивалси. Да и мастер такой злой был, что боялся — забьёт вусмерть! Как давай лягаться, не видя ничегошеньки! Ну и попал так вот, удачно.
— С единого удара свалил, ха!
— Удача, Миша, — Качаю головой.
— А… так он же в Пост Великий руки распускать вздумал, — Оживляется Пономарёнок, — и кругом неправ был. Боженька наказал!
— Не иначе. Да ты пей, пей чай-то! И сахар бери!
— А что там с энтими… калунами? — Мишка сёрбает чай по господски, с блюдечка, зажав кусочек сахара меж зубов.
— Новых набирают. Они обычно родителям денюжку за них платят, вроде как в энту… аренду берут, на год. Бывают, двух-трёх возьмут, да ни един года не переживает! Оно на холоду-то плясать перед господами, чтоб подавали больше, долго ли протянешь? А если без денюжек можно робёнка умыкнуть, то и тово, скрадут.
— А убежать?
— Куды? Ручки-ножки ломают, чтоб жалостливей выходило, а то и глазоньки выжигают.
— Жуть, — Ёжится дружок зябко, — А полицейские?
— Что полицейские? В доле они. Сбежишь коли, ещё и вернуть могут!
Рассказываю про Хитровку да как устроился. Мишке всё любопытно, а то врак среди годков ходит немало.
— Хватит! Давай рассказывай, что там деется?
— У нас? — Пономарёнок задумывается, — С Дрыном всё то же самое… хотя погодь, я тя денюжку принёс.
Опасливо поглядывая на повернувшегося спиной дяденьку, достаёт тряпицу. У меня ажно в груди теплеет — хороший у меня дружок-то! Деньги не оставил, да не побоялся с ними на Хитровку. Это, правда, по незнанию больше, да потому, что никто и не думал, что у мальчишки деньжищи таки могу быть. А там бы ух! Средь бела дня ограбили бы, на виду у людёв.
Обниматься-то не стал, но глянул на Мишку етак… выразительно, что тот аж запунцовел, собой гордяся, да смущаяся.
— Ништо, Егорка, ты ж друг мой, а не абы кто!
Помолчали неловко, и некстати ворохнулся Тот-кто-внутри:
«Мент родился!»
— А, так о мастере-то! — Вспомнил Мишка, — Ты ему влупасил-то, так он сгоряча и выскочил во двор. Ну то исть не он сам, а супружница евойная, и как начала голосить! И такой ты, и сякой, и разбойник весь из себя. Не знал бы тебя, так напужался бы, ей-ей!
Посмеялися, друг дружку толкаючи, мало чай не опрокинули.
— Мастер влупасил ей потом за стыдобушку такую, да и сам не умнее оказалси.
— Ну?!
— В полицию твой пашпорт отнёс, — Пономарёнок развёл руками, — так что теперь преступник ты получаешься. Только там не всё так просто получается — слыхивал я, как потом народ разговаривал. Москва, она же знаешь сам — большая деревня.
— Ну да, ну да.
— Вроде как ты и преступник, но ентот… жертва обстоятельств. Поймают коли, наказывать сильно не будут. Может, в колонию детскую направят, но они ж всяки бывают. Иные, говорят, и ничего себе так.
— А! — Мишка перебил сам себя, — Вляпался-то Дмитрий Палыч с тобой! Жалобу подал, ан сгоряча всё как есть и выложил. И как давеча пьяным был, и как ты смотрел дерзко… Епитимья теперя на нём — страсть! Всяко-разного батюшка понавесил, да ишшо и под присмотр полиции попал.
— Может, под надзор? — Хмурю лоб, — А то про надзор слыхивал, а под присмотр — нет.
— Присмотр! — Замотал тот головой, — Сказали, что теперя учеников брать запретят и будут заходить, проверять его поведение и…
Мишка задумался, вспоминаючи, но так и не вышло.
— … ну и вообще!
— А я, брат, отца знакомца встретил, так до сих пор не нарадуюсь! — Мотаю головой в сторону Ивана Ильича, — Ничегошеньки-то про отца и не знал! Беспамятный, а тётки коли спросишь что, так ажно пожалеешь — весь такой-растакой, мало что не пропойца. Деревенские тож как вспоминали, так чуть не плевалися. Толком никто-ничего, но вот так вот!
— А на деле? — Мишка подался вперёд, он мою жизню знает и потому любопытствует.
— Из солдат, — От важности приподнимаю плечи, — С туркой воевал, а домой как пришёл, так оно и того… холера всех съела. Никого не осталось, ни единой душеньки! Ну и пошёл по свету бродить.
— А земля? — Мишка деревенский, знает общинный быт.
— Земля-то да, но каково жить так — вспоминаючи постоянно родных? Оно и так-то не сладко, после туретчины-то, а тут и вовсе.
— Это да…
— Бродил так по дворам, да не нищенствовал. Грамотный, да ремёсла всяки-разные знает, в солдатчине научился. А мать мою встретил, так и прикипел. Не юнец уж, а глаз отвести не мог. Она, говорят, в молодости чуть не первая красавица в уезде. Многие на неё глаз положили! Иван Ильич говорит, что такие страсти были, что ой! Одни на мать мою глаз положили для себя, другие для сынов, внуков или племянников. А она солдата отставного выбрала.
— Хорошо жили! — Подливаю Мишке кипятку и подвигаю сахар, — Душа в душу, да и хозяйство крепкое. Деревенские тоже вроде как смирилися, отец-то первый кулачный боец был! И как стеношник, а уж как сам на сам, так и вовсе!
— Дак и ты!
— Агась! В отца. Рукастый ён, да из солдат, да боец первеющий, затронь такого! А как помер от лихоманки, так и всё, чуть не кажный позлорадствовать успел. Он, вишь, при общине был, да наособицу, вот и попомнили.
— Дела… — Протянул дружок. Помолчали немножко, поговорили о всяко-разном.
— Ты на Ходынку-то пойдёшь? — Полюбопытствовал Мишка.
— А то! Подарки не кажный день раздают, да ишшо и такие, на коронацию чтоб. Кружка с вензелями, колбасы полфунта, сайка фунтовая, пряник гербовый, сластей всяко-разных почти на фунт, да всё это в платок ситцевый узорчатый!
— Встретимся на Ходынке, — Пообещал Пономарёнок, — Все наши там будут!
Глава 13
На Ходынку пришёл с земляками в вечор, и не одни мы такими умными оказалися. А то вишь ты, не кажный день коронации ампираторские бывают. На саму коронацию, знамо дело, никого из бедноты не позовут, но и подарки памятные, оно худо ли?! Кружка да плат, уже есть чем похвастаться перед роднёй-то и знакомцами. Штоб завидовали! А сайка? Пряники с колбасой? Ого-го! Не на кажной свадьбе так полакомиться-то можно!
Тёплышко уже, так что многие пришли целыми семьями, устраиваясь на припасённых рогожах с детками. Все благостные, умильные, но ишшо и таки… будто волкодав хозяйский — смотрит на зашедшего во двор незнакомца и помалкивает, потому как ён с хозяином мирно разговаривает, ан вцепиться-то