вильному господски.
— Что задумался-то? — Пихает в бок Пономарёнок, не выпуская из рук кусок намазанного маслом самонастоящего ситного.
— Так, ерунда всякая.
Потом об ентом додумаю!
К полудню ближе к Мишке пришёл мастер евойный с супругой. С гостинцами, значица. В саму больничку их не пустили — не положено, а во дворик — всегда пожалуйста! Дворик, ён для этого и нужен. Воздухом чтоб подышать да с родными видеться, другим больным и поранетым не мешая.
Маленький ён, дворик-то, а больных и родственников-свойственников много, ажно тесно малость. Локтями не пихаемся, но на этом и всё. Чего уж тут, больничка-то наша для чёрного люда построена, а не для господ! Да и Ходынка ента, будь она неладна. Ажно в колидорах поначалу кровати стояли, а палатах так и вовсе — не пройти.
Потом кого домой выписали, а кого и того… на кладбище. Отмучилися, значица.
Федул Иваныч бледный, под глазами круги, сам на себя не похож. Сунул Мишке узелок с гостинцами, а у самого чуть не слёзы из глаз, так жалко ученика.
Ну так он человек совестливый и хороший — по-настоящему хороший, а не как у попов — чтоб в церкву ходил да в кружку для пожертвований денюжку кидал. Даром что ученики плачёные, как к родным к ним. А тут такое! Знамо — винит себя, что отпустил! Хучь и сказал ему Мишка, что они всё едино сбежали бы, ан всё равно. Хороший человек.
— Как вам здесь? — Бледно улыбнулся портной, — Что врачи говорят?
— Я хромой останусь, — Пономарёнок улыбается слишком сильно, губы растягивая, и тут же частить начинает:
— Но то ерунда, Федул Иваныч! Жив, руки целы, глаза зорки — так уже рад до беспамятству! Проживу!
Мастер улыбается через силу и кивает.
— Ну а ты? — Ён смотрит на меня, — Давай я с врачом переговорю, тебя потом на выздоровление к себе…
— Не надо, дяденька Федул Иваныч! — Я ажно руками отмахиваюся, — Сразу всплывёт, что я бегунок от мастера, а ён такого наговорил полиции, что мало не преступником окажуся!
— Я думаю, что после такой трагедии полиция пойдёт навстречу, — Мастер настроен решительно, аждно напружинился весь.
— Федул Иваныч! Сбегу! Вот ей-ей сбегу! Ну что полиция сделает-то? По закону они должны мастеру меня вернуть, понимаете? А я туда не хочу, вот хучь убейте! Пусть сто глаз соседских присматривать будет за мной, ан всё равно — тошно жить-то будет под взглядами ненавистными.
— А Хитровка, — Перевожу дух, — то знамо дело, не мёд и мёд, но я-то не с нищими гужуюся и не с разбойниками. Земляки мои костромские на заработках, ну и я при них. На еду и ночлег заработать — ну вот легко получается, ей-ей! А тама и осмотрюсь, можа приткнусь куда получше.
— Без документов-то? — Видно, что Федул Иваныч возражает уже скорее для порядку, — Не тяжко так жить?
— А! — Машу рукой, — Позже сделаю, есть возможности. Многие так живут, безпашпортными, и ништо!
— А нога? Здоровье-то что?
— Хорошо всё! Через две недели должны гипс снять, — Стучу себя по уложенной в камень ноге, — и вроде как всё хорошо. Дохтура говорят даже, что и хромоты может не остаться.
— Но это, канешно, именно что может, — Кошуся на Мишку краем глаз, — но ходить нормально смогу, уже хорошо.
— И то верно, — Бледно улыбается мастер, — но смотри, если передумаешь, то буду рад видеть тебя.
Посидели, значица, да и попрощалися с мастером. А сами, значица, в палату не торопимся. На тёплышке-то оно получше, чем в промахоренной палате.
Говорим о всяком-разном, да я кошуся на соседнюю скамеечку, где два болящих с шахматами разложились. Пожилые такие мущщины, на крысок учёных похожи, что на ярмарках трюки разные выделывают. Из бывших канцеляристов, сошки мелкой из духовного сословия — издали то видно. На Хитровке таких полнёхонько — спиваются, да и на дно. Всякого люда хватает, из всех сословий, насмотрелси!
Енти до самого дна не дошли ещё, но рядышком, значица. Иначе не здеся бы лечились, а среди господ. Ну или что вернее — дома. Кошуся, значица, потому, что понятна мне игра. Слабо играют, до уровня третьего юношеского не дотягивают. Два хода ещё, и линейный мат[54] тому, что слева.
Вот опять всплыло в голове, а что, где… вот же ж!
— Мат вам, Порфирий Модестович! — Донеслося до меня, когда мы подошли к двери. Иль послышалось? Вот же ж!
Глава 15
— Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, — Дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, — посмотрим, что там у нас с ногой.
— У меня! — Опасливо поправляю дохтура Иосиф Давыдыча, пытаяся спрятать ногу под кушетку, — Я это… не давал согласия, чтоб нога вашей стала.
Помощник дохтура, молодой скубент явно из духовного сословия, фыркает странно, а дохтур щурит весело глаза.
— Не давал, значит? — Переспросил ён.
— Не… а то знаю я вас! У кого другого ноги отрезайте для богачей. Я окромя рук, ног да головы, другого богачества не имею. А! Ишшо тулупчик!
— Договорились, — Дохтур странно дёрнул плечами, закрыв лицо бумажками.
— Честно-честно?
— Слово! На ваши руки-ноги, голову и кхм… тулупчик, не претендую.
Протягиваю руку, чтоб скрепить договор, значица, и Иосиф Давыдыч пожимает её, странно корча лицо.
— Нарочно не придумаешь, — Говорит скубент, — История будет иметь определённый успех!
Присев чуть, скубент ловко срезал гипс с ноги, и увиденное мне не понравилося.
— Как у мертвяка! Цвет синюшный и опрела вся!
— Всё хорошо, — Рассеянно ответствовал дохтур, оглядывая ногу через очёчки, — Насколько я могу судить, кость срослась нормально, даже удивительно. А кожа — мелочь, недельки через две в норму придёт.
— Здоровски! — Настроение подскочило ажно до небес, — А то я когда вылез из-под трупов, кость так торчала, что ажно страшно было — ну как отрежут?
— Торчала? Кость? Молодой человек, вы ничего не путаете?
— Чего путать-то? — Я малость даже обиделся, — Память всегда хорошей была! Соображалка-то, она по-всякому бывало, а память хорошая, не жалуюся!
— Н-да, — Дохтур встал и снова уселся за стол, — удивительно даже, какой крепкий организм! Всё, казалось бы, против… и на те вам! Благополучное выздоровление. Кто пациенту перелом обрабатывал?
Чудной дохтур! Сам спросил, сам в бумажках и посмотрел.
— Мефодиев? Так-так! Ну-с, молодой человек, наступите осторожно на ногу… что чувствуете?
— Ногу. Ишшо как живот бурчит.
Дохтур, чудной, снова прячет лицо за бумагами, а скубент фыркает, чисто лошадь. А ишшо из духовного сословия!
— Боли нет? Тянущего ощущения?
— Чего? А… нетути, только наступать немного страшно — кажется всё, что нога как сосулька по весне, ломкая.
— Это пройдёт, — Усмехнулся дохтур, делая какие пометки пером, — Месяцок поберегитесь, а потом снова сможете бегать, прыгать, танцевать.
— Играть на скрипке, — Вырвалося у меня странное.
— Играть на скрипке, — Кивнул Иосиф Давыдычь, — А что, молодой человек, вы умеете играть на скрипке?
В голосе удивление, чёрные большие глаза как-то по-новому оглядели меня.
— Не знаю, раньше не мог. А теперя, значит, смогу?!
— Идите, — Махнул рукой дохтур, снова прикрыв лицо бумагами, да и затрясся на ними. Чудной! Милосердная сестричка, приведшая меня и стоявшая всё это время истуканом у двери, тронула за плечо.
— Какой интересный молодой человек! — Услыхал я, пока дверь закрывалася.
— Полон народ русский талантов, их бы…
Так и не дослушал, чегой там еврейский дохтур собирался делать с талантами русского народа.
В больничке держать меня больше не стали, сестричка милосердная вывела меня, не дав ни с кем попрощаться, только и успел, что обуть ботинки прям в колидоре, присев на корточки. Да впрочем, прощаться-то и не с кем — Мишку неделю как забрал егойный мастер, а со взрослыми мужиками я как-то не особо сошёлся. Чего у нас общего-то, окромя палаты?
Придерживая за плечо, сестричка повела меня к выходу, усадив на лавочку в саду, — Посиди пока, — и ушла.
— Домой? — Доброжелательно поинтересовался усатый старикан по соседству, обдав меня клубами махорки, — Родителей ждёшь?
— Сирота я, дедушка, — Ответствую вежественно, хучь от махорки его ядовитой не только глаза и грудь, но ажно печёнку будто разъедает. Не отворачиваюся и руками не махаю, хучь глаза и слезятся.
— Сирота… — Взгляд его прошёлся по мне, — да никак беспризорный?
— Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!
— Мне-то што, — Пожал старик костистыми, но всё ишшо широкими, не по возрасту, плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, — без документов?
— Были документы, — Вздыхаю, подбирая под себя ноги, — да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.
— Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога — в вошь-питательный дом, хе-хе!
— Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, — Тяну с сумлением в голосе, — деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется-то!? Себя-то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.
— Бегунка-то? Неблагонадёжного?
Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!
— И то верно, — Подымаюся решительно, и к воротам, — Спасибо, дедушка!
— Иди уж… внучек!
Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул… да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.
Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь-питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!