Я потом думал много — напугался зряшно, иль нет? Можно было б ведь подойти, в науку попроситься. Книжки там всякие. А потом решил, што и нет. Откуда умственность свою объяснять стану?
Вот так не умел, не умел, а потом бах! И читаю, да ишшо заумное всякое понимаю. Иной кто просто подивиться, да и смолчит, ну иль хотя бы пытать не станет, што да как. А Сергей Сергеич дотошный не по-хорошему, так што ну его! Оно лучше через Хитровку к умственности приду, тама образованных людей полно.
— Мальчик, где ты был!? — Козьемордая, возящаяся у маленькой летней сцены, ажно ногой притопнула. Знает уже давно, как меня звать-то, а вот нравится — мальчиком, и всё тут! Вроде как если без имени, то не на равных почти шта, а как прислуга в трактире.
Да я-то и не против. Платит кажный раз полтину, да иногда на кухню проводит и велит кухарке накормить. Та баба вредная дюже, но готовит ничево так, вкусно! Позавчера щтей чуть не целый чугунок одолел. Господа, они вишь ты, свежее всё едят — раз-другой поели, и на выброс. А если в гости сходят, так и вовсе. Так Анфиса выкидывать собрался, а тута я. Думал, лопну, еле ушёл! Ишшо хлеба с собой старого дала, и кусок пирога, што разломался, когда на пол упал.
— Тама, — Махаю рукой неопределённо и вытаскиваю часы, которые ношу на цепочке, прикреплённой к вороту рабахи, даже кармашек пришил на груди, — Вишь, сломалися.
Господа, которые молодые, зафыркали-засмеялися чему-то, вроде как о своём. Взявшись за штанины, оттягиваю их в стороны и делаю вроде как книксен — поздоровкался, значица. Снова смешки, ну да и пусть их.
Спектаклю они ставят, на даче-то. Парень што постарше, из гимназистов, которому последний год тама учиться, ён вроде как режиссёр и главный актёр из мущщин, а остальные так, не пойми што. Одни барышни вокруг него вьются — невестятся, значица. Другие всё больше покрасоваться хотят перед зрителями. Есть и те, кто просто от скуки иль за компанию.
Ну и двое парнишек лет по четырнадцати, прыщеватые и дрищеватые, перхотные какие-то. Енти на барышень заглядываются, с декорациями помогают, да и роли какие-никакие играют. Но так, везде ниочёмно.
Ну и я, значица — на все руки. Пилить, строгать да таскать. Они ж тута белоручки, ничиво не умеют и пачкаться бояться. Краска попала на рубаху — ах-ах, маменька заругает! Так старую надень, што проще? Агась! А покрасоваться?!
Вокруг краски, доски, бумаги, картонки! Добра не на один десяток рублёв, а раскидано так, что сердце кровью обливается.
— Кто здесь? Отелло, ты? — Кривляется, выворачивая зачем-то себе руки, тёмненькая барышня на сцене, в дурном парике из консково волоса.
— Я, Дездемона, — Ломающимся дискантом ответствует прыщеватый, намазанный зачем-то гуталином. И так рожа без кожи, а теперича и вовсе — ужас будет на морде лица.
— Что ж не идёшь ложиться ты, мой друг?
Лиза кривится, но сдерживается. Она систент режиссёра и главная актриса. Обычно чуть не все женские роли ей, а недавно прочие барышни чуть ли не бунт подняли — дескать, тожить хочут! Теперича козьемордая барышня напополам разрывается — как систент хочит, штоб спектакля вот прям совсем хорошей была. А как актриса, котора ведущая, ревнует.
— Держи ровней, — Срывающимся голосом командует второй прыщевытый, Вольдемар который, косясь то и дело на сцену и орудуя кистью. Это вроде как я держу неправильно, а не у тебя руки кривые.
— Что? — Угрожающе, как иму кажется, говорит Вольдемар. Я што, вслух? Да уж…
— Дай-ка кисть, — Кладу декорацию на землю и несколькими широкими мазками дорисовываю кирпичную кладку. Помирать, так с музыкой!
— Лиза, он… — Вольдемар возмущён, токмо што не пар из ушей.
— Мальчик позволил себе лишнее, — Барышня выразительно так косится на меня, — но отчасти он прав. Руки у тебя может и не кривые, но ты так следишь за Душкиной на сцене, что испортил уже несколько листов картона, заодно раскрасив рубаху Егора.
— Я! — Вольдемар вспыхивает и замолкает. Отобрав у меня кисть, начинает работать, уже не отвлекаясь, — Пшёл отсюда!
Лиза с видом мученицы, взяв меня за рукав, отводит в сторону и поручает оттаскивать мусор.
— Завтра приходи пораньше, — Приказывает она, вручая полтинник, — у нас скоро премьера, а ничего ещё не готово.
— Агась! — Вытаскиваю часы, важно открыв крышку и поглядывая на циферки, отчего Лиза снова фыркает. Ну так для того и вытаскивал! Она, барышня-то козьемордая, проста. Мнит себя умственной, а так баба и есть, только што из господ.
Покажи себя дурнем простодырым, да штоб она себя выше почуйствовала, и всё. Я так мыслю, што и не особо я в ентом тиятре нужен — так только, што вроде как прислуга личная. Психолухия!
Прошёлся по дачам — штоб напомнить о себе, значица. Стрелы там индейские, туески под ягоды, ишшо што.
— Мальчик, — Позвала меня немолодая дама с очками на палке, поманив пальцем. Подошёл, а так как давай выспрашивать — кто я, да откуда, да зачем.
— Барыня-мадам, — Говорю, — извольте откланяться! Потому как дела неотложные зовут меня. Зов природы чуйствую!
И за живот! Та скривилася едва, но отпустила. Ну и я бегом оттудова! Ишь, любопытная!
А на выходе с дач Вольдемара увидал. Стоит такой, улыбается нехорошо, и как назло — сторожа куда-то отошли. А может, и к лучшему-то?
Ну и встал, в гляделки-то играть. Драться-то мне с ним не с руки, потому как из господ, а так не страшно. Глядели-глядели, а потом я и пошёл к выходу.
Вольдемар, он задираться не стал, смолчал. Токмо такой ненавистью от него полыхнуло, что мне ажно спину потом жгло. Враг. Настоящий враг, ети его. И всего-то из-за длинного языка мово
Глава 24
Приснившаяся игрушка получилася наяву не с первого, и даже не со второго раза. Всего-то колобашечка пустотелая, из расколотой пополам баклуши, выдолбленной внутри, да склеенной или связанной затем наново. Внутрь палочка вставляется, с намотанной верёвочкой или леской из конского волоса. Да на палочку енту надеваются лопасти из луба, чуть изогнутые и приклеенные изнутри на лубяной же обруч. Просто вроде, а пока сделал, весь изругался!
Во сне игрушка сильно здорово летала — дёрнешь так за верёвочку, и лопасти тоненькие — фырр! И вверх. А наяву на ескперименты ушло три дня, штоб нормально всё. Оно как понял всё превсё и каждую детальку отладил, так и пошло. Всё просто так, што вот чуть не кажный мальчишка деревенский, коли не совсем рукожопый, сладить сумеет.
Оно конечно и здорово, но как бы и не совсем. Думал-думал, ажно голова разболелася от непривычного. Хучь и просто всё, да одному много не наделаешь — быстро если. А мне быстро надо, потому как господам из мелких в гимназии свои скоро, лето кончается.
Одному если, то штук может тридцать наделаю, ну пиисят, не более. А на дачах бутовских детворы одной под полторы сотни, и кажному ведь захочется. Ну, пусть не кажному — те, кто постарше, важничать могут, вроде как взрослые. С другой стороны, взрослые тоже могут захотеть побаловаться.
Они, господа, чудят иной раз сильно — сам видел, как бабочек сачками ловят! Да не на рыбу штоб, а просто мертвят насекомых вонючим чем-то, и любуются потом. Коллекция вроде как. Тьфу! Кладбище етакое хранить, ну кто в здравом уме будет?!
А у каждого из господ не дружки-ровесники, так племянники всякие имеются. И всем захочется, потому как новинка. Простая притом новинка, повторить легко. Так-то!
По всему выходит, што продавать нужно много и сразу, штоб на всех хватило, да с избытком превеликим. Я так мыслю, што некоторые от жадности могут и по десятку расхватать. Себе, да про запас, да дружкам гимназическим. Не, не от жадности, а от етого… ажиотажа!
День на продажу, ну может два — вот ей-ей, не более! Потом найдётся кому повторить, да взять хоть тово нехорошего господина, што щиты наплёл и других научил. А бутовские? Што, не перехватят?!
— Вот же срань! — Заволновался так, што усидеть не смогу. Вскочил, забегал перед балаганчиком — мне так думается легше. По всему получается, што нужно бутовских либо в долю брать, либо платить, штоб делали, што скажут.
— В долю если сразу, да объяснять, так вот ей-ей, перехватят! — Штоб волноваться поменее, начал постукивать слегка ладонями и кулаками дубок, вроде как набиваю кулаки — как копыта будут тогда, и успокаиваюся заодно.
— Бутовские? Енти да, порченные. Перехватят! А если платить за работу, но пообещать ишшо и в долю взять? Не, обманут! Никого за мной нет, так што даже на кресте поклянутся, а всё едино обманут! Замолят потом грех.
Потянул было палец в рот, ноготь обгрызть, и остановился — сроду у меня такой привычки не было! Или это тово, из прошлой жизни? Тьфу ты! Тут делу сурьёзное, а в голову ерундистика всякая лезет!
— А может, сперва заплатить и долю пообещать, но ничево не объяснять? Так они вроде и не дурные! А если — лишнее!? Точно! Ерундень какую-нибудь, а то и не одну. И пусть гадают, што енто я задумал! Небось не догадаются!
Деньги было жалко до слёз. Свои, кровные! Восемь рублей за работу уговоренную отдай и греши! А куда деваться-то? Конец лета, самая страда, рабочие руки нужны так, што прям ой! Оно так и так колобашечки долбить да луб над паром гнуть, старики б обезноженные сели, да с детьми совсем малыми. А всё равно довод!
— Копейка с рубля потом? — Протянул староста мозолистую ладонь.
— Копейка!
Делаю вид, што прям вот верю. Нельзя показывать-то, што не веришь, иначе сразу кочевряжиться начнут, цену себе набивать — за обиду-то. А сами-то, тьфу!
— Мой заработок — дачи бутовские. До копеечки мой, от мальчишек ваших только помощь тягловая. Перетаскивать, значица. Потом уже — в городе иль на дачах других, уже ваш доход. Моё только копейка с рубля.
Договор скрепили крепким мущщинским рукопожатием. Слишком даже крепким, Степан Васильевич изрядно так мне ладонь намял, в глаза глядючи, дрогну ли?
Не дрогнул, да и потом боли не показал, потому как мущщина. Я мущщина, а вот староста как бы и не слишком. Дрогнул бы я лицом хотя б, так всё — сопляк малолетний, проще убедить себя, что договор похерить можно. А раз не дрогнул, то и получается, што Степан Васильевич зазря мучительством занимался. Поулыбалися, да и разошлись.