— На молитву!
Ткнули меня в бока, штоб не стоял молча, и ну начитывать!
— О́чи все́х на Тя́, Го́споди, упова́ют, и Ты́ дае́ши и́м пи́щу во благовре́мении, отверза́еши Ты́ ще́друю ру́ку Твою́ и исполня́еши вся́кое живо́тно благоволе́ния.
Хором так, дружно, заучено. Отомолилися, лбы перекрестили, и сели по команде. Хлёбово разлили… ну хлёбово как есть! На Хитровке ишшо постараться нужно, штоб помои такие найти. Тухлинка, особенно мясная, никово не удивит — привышно. Но здеся?!
Крупы горстка да капуста гнилая — это сейчас-то, в осень! Для навару мясново жучки в количествах немалых[66]. Смотрю — едят мои соседи, да ишшо и жадно так, жучков за радость щитают.
Потом картошку толчёную дали на воде, мало очень. Што на воде, то ладно — чай, молоком только господа белят! Но гнилая? Они што, с прошлого году все овощи держат? Или ето… принципиально гниль закупают?
Поели, и снова молитва.
— На работы становись! — Скомандовал плохо виденный дядька в казённого вида мундире и фуражке с большой кокардой. Все построилися и начали выходить.
Мои же поводыри снова вздёрнули меня и повели наверх, в спальни.
— Чижолый, — Бормотнул один, переводя дух.
— Небось отъелся на вольных-то харчах! Отозвался второй, пхнув меня в бок, — Ноги-то передвигай!
Дошли с остановками и усадили на кровать, показав пальцем на нужное ведро у входа.
— Дойдёшь небось! Обделаешься, так сам стирать и будешь!
Щёлкнул замок, и меня оставили одного, в тяжких раздумьях. Воспитанники показалися мне худыми и забитыми так, што просто ой. Вот ей-ей — сравнивал самых разнесчастных беглецов от мастеров, што руки распускать любят, с ентими. Хуже здеся, много хуже.
Бывало, што и истощённей на Хитровку приходили, но редко. А уж глаза-то какие потухлые, глядеть страшно!
Думал-думал… много всево разного. Решил пока што умственность не показывать. Дескать, так влупился башкой в дерево, што последний мозг сотрясся. Дохтур вроде как схоже говорит.
Оно так бы и не знаю, решился бы? Раскроют коли враки, то всё! Не знаю што, но ети придумают гадость каку-никаку, к гадалке не ходи.
А так и ничево. Недавно ишшо в деревне за дурачка почитали, года не прошло. Тыкал пальцем во всё — ето што? Да ето как? Ничевошеньки ведь не помнил и не понимал! Правда, и учился быстро, будто вспоминал.
Пока под дурачка буду, потому как помню хорошо, как ето. Не совсем штоб очень дурачка, не слюни штоб пускать. А так, в плепорцию.
Встав с трудом, дошёл до ведра и сделал што надо, а потом и к окошку. Решёткой забрано, н-да… и высоко-то как!
Прошёл по спальне, посмотрел бельё и матрасы — может, мне как новенькому негожее дали? Ан нет, везде так — бельё сырое и вонючее, со вшами. Только и радости, што солома свежая, етого года.
Пока ходил, устал, да и лёг отдохнуть, думы подумать. Всяко-разное думалося, но силком заставлял себя о нужном мыслить. Што делать, если ко мне ребята местные так, или етак. Да вошь-питатели, да другой кто.
Придумал да расписал в голове, што и как — как в пьесе, што на дачах господа мелкие репетовали. Похужей и поглупей, канешно, но как смог.
Лежал так, и снова дверь — щёлк! Пришли за мной, значица, проводники давешние.
— Пошли на ужин, — Сообщил второй, который тощее, подлаживаясь под мою руку.
— Ужин? Ужин ето хорошо! — Вроде как обрадовался, вставая и выходя в колидор, — А где ужин?
Верчу головой.
— Спускалися уже, чорт етакий! — Сердито отозвался тощий.
— Да? А…
Ужин оказался ишшо хужей, чем обед. Не гаже, а просто меньше. Помолилися, поели — с чаем на етот раз, пущай и гадким совсем, вроде как веник, кошками обосцаный, заварили. Снова помолилися.
— На поверку становись! — Скомандовал какой-то важный дядька. Поверкой оказалося то, што нас перещитали по головам, и вроде как всё сошлося.
— Воспитанники могут быть свободны.
— Ну вот! Опять тебя наверх тащить, чорта такого! — Озлился один из сопровождающих.
— Наверх? А зачем наверх?
— Тьфу ты! — Досадливо сплюнул тот, — Достался нам дурачок, на голову ушибленный! Пошли уж!
Глава 26
— Пошли, Стукнутый! — Сосед, встав со своей койки, ловко пнул меня босой ногой в бок, — Да кровать-то заправь, чорт етакий! А, да штоб тебя…
Больно пхнув меня в бок ишшо раз, уже кулаком, он помог заправить кровать, и мы вышли в колидор на поверку. Воспитатели перещитали нас и тут же раздалася команда:
— Шапки долой!
Шапок по утру, после сна, на нас не было и быть не могёт, но такие здесь порядки.
— Отче наш, — Забубнили мы дружно под взглядом воспитателя. Почему-то среди их щитается правильным, што мы всё должны делать «в ногу», даже молиться. Так же строем дошли до нужника, где делали свои грязные и мокрые дела под пристальным и каким-то липким взглядом Льва Иосифовича.
Вроде как следит, штоб мы не занималися рукоблудием и непотребством, но вот ей-ей, што-то мне кажется, што дело в другом! Како-тако рукоблудие в нашем-то возрасте? Но раз охота нюхать, то пусть его. Хотя некоторые и тово, вздрагивают под его взглядом.
Всяко о нём поговаривают, но негромко и не при мне — опасаются, а ну как дурачок Стукнутый брякнет чево-ничево не то? Я в сомнениях мал-мала — да может ли нормальный человек такими гадостями заниматься? Но опаска всё равно есть, потому как нормальных людей среди служителей будто и нет.
Спустилися чинно на завтрак в огромную, пропахшую порченой едой и гнилыми овощами, столовую, и снова:
— Шапки долой! На молитву становись!
Забубнили, крестим лбы. Здеся я не дуркую, за ошибки лупят сразу и больно. Ну иль не сразу, но ишшо больней. Ето кому попадёшься — бывает так, што и сразу, и опосля тумаков дадут.
— Садитесь!
Переступаем через лавки и садимся, невольно пхаясь локтями и коленками. Тесно! Всё то же хлёбово из жучков и гнилых овощей, будто нельзя хоть по осени закупиться свежим.
Хлеб глинистый, непропечённый, из самой што ни на есть плохой муки. Оно после лебеды-то грех жаловаться на муку, но хоть испечь-то могли бы? Тётка и из соснового луба пекла такое, што вроде как даже и вкусно, а ети вовсе безрукие да безголовые. Даже нарошно испечь так гадко не каждая хозяйка сумеет.
Ем без особой охотки, не деваться некуда — в голодный год и жук — мясо. И так уж ослаб на таких харчах, да и понос два раза прохватывал.
Как поели — без чая, штоб не разбаловалися, снова молитва.
— Отче наш…
Смотрю, некоторые молятся истово, ажно глаза закатывают от етого… религиозного фанатизма. Противно почему-то, и одновременно грустно. В голову лезут слова «Религия есть опиум для народа…», так ето про них и есть.
Виноватить их не могу, хоть какое-то утешение. Иначе только и остаётся, што в петлю.
— На работы строиться!
Картузы надели, снова перещиталися, и вперёд. Некоторые служители с песнями водят, но не севодня. Бывший унтер с похмелья мается, так што даже без разговоров идём, помалкиваем. А то он быстр на расправу!
Долго шли по колидорам, а они здеся длиннющие! Шутка ли, вошь-питательный приют московский занимает три здоровущих корпуса, выстроенных каре! Отдельно ишшо всяко-разные строения, и всё загорожено. Не так штобы очень, но когда ты всё время в строю да под наблюдением, не шибко-то и побегаешь. Добежишь пока до выхода, так три раза поймать успеют. И форма ишшо приметная, одна только радость, что одёжку выдали.
Есть, наверное, какие-то ходы-выходы, как не быть. Но мне-то екскурсии не устраивают. Так только — видны здания ети с окошков, да разговоры подслушанные в голову легли. Во двор меня не пускают, как неблагонадёжного.
— Пришли, храппаидолы? — Неласково поприветствовал нас устатый с самово утра мастер, открыв на стук дверь мастерской и запуская нас внутрь.
Быстро задав всякому урок, распихивая в спины по местам — длинным, стоящим рядком столам в большой комнате с окном чуть не впол стены. При виде меня он сморщился и особенно сильно ткнул в спину, подпихнув к Генке Ершову, — Вот ему помогать будешь!
Генка ожёг меня ни разу не ласковым взглядом, но смолчал. С полчаса мастер Ипполит Андреич прохаживался промеж нас, заложив руки за спину, и поправляя, если што не так было.
Так-то он руки не распускает, ну если только ухо выкрутит, иль подзатыльник отпустит. Обычно же просто говорит служителю, кто как провинился, и сколько розог отмерить виноватому. Не как другие — палкой сразу по голове. Не злой, в общем.
— Отойду. Смотрите у меня!
Расправив усы над короткой бородкой, мастер погрозил нам пальцем и вышел.
— У, — Кулачок Генки не больно, но обидно врезался в бок, — вот пошто мне такое наказанье? Лошадку игрушечную, и то собрать не могёшь!
— Гена, — Улыбаюся я, и положив игрушку на стол, тесно заставленный деталями, глажу его по коротко стриженой голове, изъеденной язвочками от укусов вшей — не злись, ладно?
— Тьфу ты! — Отступив на шаг, он сплюнул наземь и смерил меня тоскливым взглядом.
Актёрство, оно тово, тяжко даётся. Показывать нужно не то штоб дурачка, а именно што беспамятного, а ето только кажется, што легко! Грань, она тово, тонкая.
Хорошо ишшо, ребята здесь не злые, а то б затуркали совсем. Не то штоб не злые, скорее зашуганные сильно. Севодня ты ково кулками измесишь, а завтра тебе розги за то пропишут. Так только, втихую если в бок ткнуть, да может — по ноге ишшо стукнуть. Оно и ерунда-то, ей-ей! А што ноги в синцах сплошь, так после Дмитрия Палыча и не страшно.
Сплюнул Генка, да и снова принялись мы за работу. К туловам деревянным прилаживаем хвосты да ноги. Работа лёгкая щитается, самая што ни на есть.
За работу в игрушечной мастерской, да и за работу вообще, деньги даже платят. Не шибко много, я бы даже сказал — шибко мало. Какие-то сложные аферы крутят — то вычитать начинают за еду да простыни порченые, крысами погрызенные да сцаками провонянные, то штрафы всякие придумывают. Так как-то, што и пощитать сложно, вечно всё меняют.