На руки и вовсе неохотно дают. Оно так и получается, што деньги вроде как и есть, но их как бы и нет.
Прислушиваться начал, што по соседству мальчишки говорят. Слышно еле-еле, не все даже слова. Они и так-то тихо говорят, так ишшо и губы стараются не разжимать, от чево и вовсе ерундень иногда получается.
— … в больничку попал, — Говорит тощий, вечно кашляющий Гришка Семенихин, стоящий за моей спиной по левую руку.
— Ето с концами, — Криво усмехнулся его сосед Лёвка Надейкин, не переставая работать.
— Да может и нет, — Уныло, с явным сомнением в голосе, — студенты практиковаться будут. Говорят — интересный перелом, експериментальная метода.
— Если экспериментальная, — По господски чётко выговаривая букву «Э», ответил Лев, — то залечат так, што ногу и отрежут, а потом и самово на кладбище.
— Ну может… а может, просто хромым останется.
— Останется? — Лев фыркает, — Што, сильно много кто из больнички возвращается? Если руку там рассёк, то да — зашьют просто, да и отпустят.
— Федул…
— У Федула простой перелом был! Доктор так и сказал — ничево интересного! Даже студенты не напортачили. Других-то вспомни? Много припомнил? То-то, што мало!
— Можешь ведь, когда хочешь! — Ободрил меня Гена, кривовато улыбаясь. Надо же… пока прислушивался, руки сами и тово. А оно опасно — рукастость показывать, значица. Для моего плана иначе нужно.
После обеда снова в мастерскую, а потом в классы — учиться, значица. Тоска… Я ж вроде как дурачок почти, так меня к самым маленьким и определили.
В восемь лет как платить кормилицам-крестьянкам перестают, так дети обычно назад и возвращаются, в вошь-питательные дома. Ну и меня к ним в класс, дядьку мало што не взрослого.
Учитель Илья Модестович зашёл в класс, и все дружно встали, вытянувшись в струнку. Брезгливо оглядев нас, он подошёл к кафедре и сел, помедлив чуть, махнул рукой, велев садиться.
— Егорьев!
— Я! — Светленький, почти до белизны, мальчишка по соседству подскочил, как подкинутый пружиной.
— Софьин!
— Я!
— … Бутовский!
— Я! — И улыбаюсь — дескать, как же здорово, што обо мне вспомнили!
Закончив перекличку, он встал и написал на доске несколько букв и слогов, которые мы сейчас проходим.
— Вэ! — Принялась мычать мелюзга, и я вместе с ней.
— Ворота!
— Ворон, верёвка!
Илья Модестович тыкает указкой, не вставая с места, и тыкнутый должен сказать слово на «В». Тычок в мою сторону…
— Вата! — Сообщаю радостно и улыбаюся вовсю, гордо оглядываясь по сторонам. Мелюзгу ету за ориентир взял. Штоб по ней умственность равнять, да не самым, значица, шустрым.
Помычали так, да и раздали прописи. На доске образцы, как писать надо. Пишем, стараимся. Плохо выходит то — всё мне мнится, што ручка другая должна быть, и ето мешает.
Один из мальчишек, сидящих на передней парте, подпустил шептуна.
— Кто? — Брезгливо зашевелил носом учитель, — Архипов? Скотина такая, ты ещё в штаны наделай!
Подскочив, он несколько раз ударил тяжёлой дубовой указкой по голове мальчишки и ненароком рассёк бровь. На етом и успокоился, бросив указку к себе на стол и открыв окно. Потянуло стылым осенним воздухом, куда как прохладным для середины сентября.
Зябко… Учителю-то што? Он в мундире форменном, а мы только в рубашках сидим, ёжимся.
Архипов сидит, прижав рукав к брови, да пишет старательно. Не дай бог, кровью накапает, ишшо пуще достанется!
В дверь постучали, и прокуренный тенор служителя спросил:
— Разрешите, Илья Модестович?
— Входи, Пётр! — Раздраждённо ответил учитель, отойдя наконец от окна.
— Бутовского требуют, — Важно доложил служитель, вытянувшись перед учителем в своём потёртом мундире.
— Требуют? — Приподнял бровь Илья Модестович.
— Так точно! Он же от околоточного, вроде как и не совсем…
Служитель замялся, и Илья Модестович махнул рукой:
— Забирай этого болвана, да и ступай с глаз моих!
— Пошли!
Зачем-то придерживая меня рукой за плечо, служитель потащился длинными колидорами в сторону больнички. Тащился он, шаркая ногами, хотя сам ишшо не так штобы старый, и всё ето время давил пальцами за плечо, зараза такой!
В больничке всё пропахло лекарствами, гноем, мочой и страданиями. Пройдя мимо палат, мы оказалися в куда как более чистом местечке, где были комнаты дохтуров. Здесь пахло уже лучше — лекарствами, табаком и книжной пылью.
Кабинет Карла Вильгельмовича приоткрыт, нас уже ждали. Большой господский стол, которой только для писанины и чтения, книжные полки, какие-то шкафчики со склянками и чем-то непонятным. И посреди всево етого двое господ, во мне заинтересованных. Страшно!
— Вот, Ваше Благородие, — Вытянулся служитель перед начальством, — Бутовский доставлен, — Сказав ето, он вышел, развернувшися по-военному.
Под взглядом околоточного и Карла Вильгельмовича я чуть не взопрел, но ничево, держуся. Вроде как просто перед начальством робею.
— Вот ваш подопечный, Владимир Алексеевич, — Карла вкусно затянулся папиросой, — можете забирать. Но толку от него…
Дохтур пожал плечами и снова затянулся.
— Что-то не так? — Забеспокоился полицейский.
— Крепко вы его приложили, — Снова затяжка, — слишком крепко.
— Случайность! — Околоточный досадливо поморщился.
— Да мне-то что? Амнезия у пациэнта, или говоря языком не медицинским — потеря памяти. Дурачком не стал, но в развитии изрядно откатился, и вряд ли сможет стать свидетелем по делу о кражах.
Последние слова произнесены Карлом Вильгельмовичем с нескрываемой иронией.
— Ох ты, — Околоточый досадливо сдёрнул фуражку, — и это навсегда?
— Кто знает? — Затяжка и пожатие плечами, — Может навсегда, а может, через несколько месяцев наметится прогресс.
— Не обманывает? — Полицейский шагнул вперёд, и чуть присел, заглядывая мне в глаза.
— Обманывает? — В голосе дохтура прозвучало изумление, — Прозвище Стукнутый и репутация дурачка на ровном месте не возникают. А у нас, как вы знаете, дети под наблюдением круглые сутки. И среди детей тоже… гм, агенты.
— А может…
— Владимир Алексеевич, вы его что, матёрым террористом считаете? Обычный крестьянский мальчишка, если судить по рукам. Не слишком развитой изначально, но это уже сугубо из области догадок. Строение черепа и прочие тонкости.
— Н-да! — Фуражка снова оказалась на голове, — Хотелось бы удостовериться…
— Неделю, — В голосе Вильгельма Карлыча раздражение, — могу продержать его в госпитале, оставлю в помощь к санитарам. А потом, к чёртовой матери! И так в обход всех и всяких правил держим. Я всё-таки не директор и не главный врач! Свои лимиты на такого рода дела у меня есть, но вы своей просьбой их практически исчерпали!
— Хорошо, не кипятитесь! — Околоточный примирительно улыбнулся, — Неделю понаблюдайте, ладно?
Взгляд мазнул по мне, будто по какой гнилой коряге.
— Неделю могу, — Чуточку спокойней сказал дохтур, — а потом в любом случае извольте забрать!
— Да на кой он мне! — Досадливо отмахнулся полицейский, — Так, докука. На фабрику какую законтрактуйте, что ли… Ну да не мне вас учить!
Глава 27
— Пи-ить, — Раздался еле слышный сип с одной из соседних коек, и я вскакиваю заполошенно, стараясь не разбудить никово.
— Сейчас, сейчас, — Приподняв голову, потихонечку наклоняю поильник, стоявший у него на тумбочке полнёхоньким, и по капле вливаю тёплую подслащенную воду в обмётанный белесым налётом сипящий рот. Мальчишка лет восьми смотрит вроде как на меня, но вроде как и сквозь. Напившись, затихает и обессилено откидывается назад, проваливаясь в обморочный беспокойный сон. Не жилец. Антонов огонь уж до середины бедра добрался, скоро отмучается болезный. И для него чем раньше, тем лучше. Штоб не мучаться лишнее.
Зевнув протяжно и перекрестив рот, иду к своей койке по узкому проходу, стараясь не разбудить никово. Ночлег мне определили здесь же, в одной из палат, на свободной койке. Ну и санитары радостно перевалили на меня свои ночные обязанности. Напоить, подставить и вынести утку, утереть пот, накинуть или скинуть одеяло.
Мне не так штобы в тягость и не брезгливо, вот только спать постоянно хочется. Ночью не разоспишься, да и днём не слишком — всё та же работа. Они, санитары, мужики все взрослые и не слишком любезные, мигом подзатыльники отвешивают, ажно до звона в голове и искорок из глаз. Если можно переложить свои труды на другово, то перекладывают, не задумываясь вот ни на минутку.
А как я, например, приподнять ково могу, штоб от пота обмыть иль зад после утки подтереть, их не волнует. Бац! И подзатыльник. Ступай и делай!
С малышами да девками здеся бабы вожжаются — сестрички милосердные. Ну с мальчишками постарше — санитары обычно, сестрички редко заходят.
Служителей здеся много — одних дохтуров только тридцать один по штату[67]. Да сестрички милосердные, да санитары. Ого сколько народу! А коек всево-ничево в госпитале, сто штук.
Мно-ога! А ишшо студенты ходят, да и так — со стороны. Учаться, значит, да на воспитуемых опыты проводят. Как, значица, ногу собрать после перелома оскольчатово, да какие мази експериментальные от антонова огня помогают. Операции, опять же.
Обычно не помогают мази, потому-то здеся, при больничке, морг. И не пустует, значица. Кто из больнички, а кого и напрямки из спален. Оно тово, всякие случаи бывают. Чахотка там доест чилавека, иль просто — шёл себе, а потом за грудь, и всё — не жилец. А бывает, што и после порки полежит себе, да и тово, спина загнила. Разные случаи-то.
— Утку! — просит негромко мальчишка на соседней койке, страшно стесняяся. Деликатный мальчишка, слишком даже.
— Сейчас, сейчас!
Приподняв ево, подставляю утку и жду, пока свои дела сделает, только в сторонку чутка отошёл, штоб не смущать. А потом и тово — вынести да помыть. К запахам уже притерпелся — больничка и есть, чай не розами пахнет. В палате почти двадцать чилавек, и почитай у кажного второво што-то гниёт. Сравнивать если, так лучше говно нюхать, чем руки-ноги гниющие обонять.