— Это вряд ли, — Прозвучало с ноткой грусти, — Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…
— Ладно! — Машу рукой, — До вечера, господа хорошие!
— Симпосиум затеяли? — Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник[75]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.
— Он самый, — Вздыхаю.
— С кем?
— Да новенькая, — Описываю фемину.
— А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!
— Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, — Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, — Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!
— Тьфу ты! — Семён аж отшатнулся, — Ты так говорил, што мне почудилося — пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!
Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так — разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.
— Слыхал, Махалкина порезали?
— Да ну?
— Вот те и ну! — Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.
Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.
— Вот, поймали, — Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, — Ваш, Хитровский!
— Ваш! — Усмехаюсь ему в лицо, — Тогда уж ваш — московский! Хитровка, она большая и разная — тебе ли, москвичу, не знать!
Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров — поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!
Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.
Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.
Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть-то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.
По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие-разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.
— Накаркал! — С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол — солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по-лошадиному, заполнили небольшую мыльню.
— Поделись-ка, малец! — Усатый дядька отобрал у меня веник, — Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?
— Нет уж, — Отмахиваюсь решительно, — парился я как-то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.
— Ха! — Горделиво приосанился тот, — Мы такие! Известное дело — солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется…
— У ребёнка в бане веник скрадёт, — Добавляю в тон.
— Да на! — Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, — Тоже мне… нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!
Глава 32
— Поехали! — Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда-то в мягкое, — Ай! Чорт этакий!
Максим Сергеевич, ругался, сидя на полу и держась за живот.
— Да уймись ты, бес! — Откуда-то со стороны, кувыркаясь и расплёскивая воду, в мужчину прилетела жестяная кружка, — Моду взял, посреди ночи людей будить!
— Егорка, вставай! — Бывший офицер не отступал от своего, — Я с купцами поспорил, что ты любого цыгана перепляшешь!
— Ты поспорил, ты и пляши! — Отвечаю раздражённо, не желая участвовать в аферах Милюты-Ямпольского.
— Егорка! — Едва не рыдая, взвыл тот пароходной сиреной, разбудив уже всех обитателей флигеля, и получив на свою голову поток грязнейшей ругани, — Яр! Лихач снаружи ждёт, за тобой приехал!
— Мать же твою… — Вскакиваю с нар и начинаю умываться и одеваться.
— Пошли! — Максим Сергеевич не то чтобы пьян, но так ето… не в адеквате. Никак кокаином опять балуется?
Одет он, к слову, сегодня богато — пусть не вполне по росту и фигуре, но по господски. Сюртук, штаны барские, шубейка енотовая, молью чуть поеденая. Ну да у скупщиков краденого всяково добра в избытке! Можно купить, и можно и тово, в аренду взять.
— Посцать дай хоть, ирод! — Вырываю руку у потянувшего меня к выходу мужчины.
Обувшись и одевшись, бегу на улицу облегчится. Максим Сергеевич не отстаёт, торопя и нудя. Не обращая на него внимания, заскакиваю назад и прихватываю опорки — специально покупал вот прям по ноге, штоб тренироваться, а то нога вихляется, а босиком холодно. Засунув их за пазуху, подбираю кружку и, спугнув тараканов, черпаю из бадьи.
— Егорка! — Максим Сергеевич воет жалостливо, глаза такие, как не каждый нищий сделает. Мученик, никак не меньше.
Сплюнув на пол, выскакиваю и дивлюсь необычному зрелищу — лихачу на Хитровской площади. Бывает, што и заскакивают залётные на рысаках своих тысячных, коли купцы решат «в народ» съездить. Но нечасто, очень нечасто. А штоб за кем-то из хитрованцев, тово и не припомню!
— Садись, вшивота! — Извозчик откидывает медвежью полость, и я, под взглядами ошалевших хитрованцев, ставших свидетелями необычного зрелища, усаживаюсь важно. Рядом усаживается Максим Сергеевич, и лихач тут же взмахивает кнутом.
— Н-но, залётныя!
Рысаки с места берут в карьер, и в лицо бъёт холодный воздух. Тут же надвигаю шапку поглубже, а чуть погодя и вовсе — ныряю в полость с головой.
Дорога до Яра ровная и накатанная, хорошо освещена, так што мчался лихач без опаски, очень быстро. Офицер бывший то начинал о чём-то перекрикиваться с лихачём, то тормошил меня, лихорадочно втолковывая што-то о нашем великом будущем. Кокаинист как есть, ничево нового.
К деревянному одноэтажному зданию ресторана подъехали с шиком, и Максим Сергеевич тут же сдёрнул меня с саней, потащив за руку.
— Вот! — Начал он орать издали, ещё швейцару, — Вот самородок русский!
Влетели внутрь так, што я опомниться не успел, только рот сам собой открылся. Роскошь! Деревянная резьба, позолота, много дорогущей материи на столах и даже на стенах, картины, рояль, здоровенный аквариум с живыми стерлядями и осетрами.
И я, в дешёвой шубейке, ватной шапке с вылезающей ватой, сапогах не по размеру и старых опорках за пазухой. Даже раздеться в гардеробе не дал, ирод!
— Вот! — Милюта-Ямпольский важен, — Вот самородок русский!
За столами купцы, пьяненькие уже изрядно. По одёжке и манере видно, што из тех, кто из низов вышел. Ну или батюшки ихние не поддались заразе, именуемой «классическими гимназиями». Такие все кондовые, исконно-посконные, домотканые ажно до лубочности.
Купцов с десяток, да всяких там прилипал-подпевал два раза по столько же. Не сразу и поймёшь, где там прикащик доверенный, а где и такие, што вроде Максима Сергеевича — шуты из бывших, да прочий мутный народец, ухитряющийся поучаствовать в чужих гулянках.
С ними хор цыганский, да чуть поодаль оркестр.
— Ентот? — Один из купчин, толстопузый до нездоровья, приподнялся, побагровев мордой, да и сел обратно, захохотав гулко.
— Кланяйся! — Зашипел на меня какой-то подскочивший прилипала, схватив за шею и нагибая вниз, — Его степенство Иван Ерофеич гуляет!
Бью зло пяткой назад, да по коленке плешивому етому — так, што тот завыл, на полу сидючи. Сидит, за ногу держится, лицо белое, и мне так нехорошо стало — ну, думаю, доигрался ты, Егорка! Щаз как… а што щаз, додумать не успел.
Цыган старый вперёд выступил, тряхнул кудрями серебряными и серьгами такими же, да и молвил:
— А лихого молодца к нам привезли, Иван Ерофеич? Перепляшет или нет, но мне такие храбрецы по нраву. Да и ты, поговаривают, не молитвами состояние заработал.
— Да уж, — Пьяно приосанился купчина, — всякое бывало! Ну што, самородок?
— Я, дяденька, может и не самородок, но, — Кошуся на Максима Сергеевича, — и не самовыродок!
Как всё замолкло на секунду, да как смехом и рассыпалось! Ну, думаю, фартовый ты парень, Егор Кузьмич! Развлечение для таких компаний — дело первеющее, так што наибольшую беду от себя отвёл почти што!
Скинул шубейку прям на пол, сел на неё, да и переобулся в опорки. Вокруг зубы скалят, а меня ажно все косточки гудят, движения требуют. Такой кураж взялся откуда-то, што прямо ой! Тот самый случай, што или грудь в крестах, иль голова в кустах! И поетичность ещё такая в душе образовалась, што будто сам стал героем Шекспировской пьесы.
— Ну, — говорю, — Как моево супротивника зовут?
И цыгану кланяюся низко — чай, не убудет! Выручил он меня знатно, отвёл беду. Говор нарочито простонародный — учён уже. Купцы, они тово, не шибко-то и любят, когда людишки нижестоящие умней или хотя бы умственней были.
— Меня, — Ответил тот, зубы скаля, — Шандором матушка назвала, а в церкви Панкратом крестили. А плясать ты будешь противу племянника моево, коего в церкви Алексеем окрестили, а в таборе Фонсо прозвали.