Мои же поводыри снова вздёрнули меня и повели наверх, в спальни.
– Чижолый, – Бормотнул один, переводя дух.
– Небось отъелся на вольных-то харчах! Отозвался второй, пхнув меня в бок, – Ноги-то передвигай!
Дошли с остановкам и усадили на кровать, показав пальцем на нужное ведро у входа.
– Дойдёшь небось! Обделаешься, так сам стирать и будешь!
Щёлкнул замок, и меня оставили одного, в тяжких раздумьях. Воспитанники показалися мне худыми и забитыми так, што просто ой. Вот ей-ей – сравнивал самых разнесчастных беглецов от мастеров, што руки распускать любят, с ентими. Хуже здеся, много хуже.
Бывало, што и истощённей на Хитровку приходили, но редко. А уж глаза-то какие потухлые, глядеть страшно!
Думал-думал… много всево разного. Решил пока што умственность не показывать. Дескать, так влупился башкой в дерево, што последний мозг сотрясся. Дохтур вроде как схоже говорит.
Оно так бы и не знаю, решился бы? Раскроют коли враки, то всё! Не знаю што, но ети придумают гадость каку-никаку, к гадалке не ходи.
А так и ничево. Недавно ишшо в деревне за дурачка почитали, года не прошло. Тыкал пальцем во всё – ето што? Да ето как? Ничевошеньки ведь не помнил и не понимал! Правда, и учился быстро, будто вспоминал.
Пока под дурачка буду, потому как помню хорошо, как ето. Не совсем штоб очень дурачка, не слюни штоб пускать. А так, в плепорцию.
Встав с трудом, дошёл до ведра и сделал што надо, а потом и к окошку. Решёткой забрано, н-да… и высоко-то как!
Прошёл по спальне, посмотрел бельё и матрасы – может, мне как новенькому негожее дали? Ан нет, везде так – бельё сырое и вонючее, со вшами. Только и радости, што солома свежая, етого года.
Пока ходил, устал, да и лёг отдохнуть, думы подумать. Всяко-разное думалося, но силком заставлял себя о нужном мыслить. Што делать, если ко мне ребята местные так, или етак. Да вошь-питатели, да другой кто.
Придумал да расписал в голове, што и как – как в пьесе, што на дачах господа мелкие репетовали. Похужей и поглупей, канешно, но как смог.
Лежал так, и снова дверь – щёлк! Пришли за мной, значица, проводники давешние.
– Пошли на ужин, – Сообщил второй, который тощее, подлаживаясь под мою руку.
– Ужин? Ужин ето хорошо! – Вроде как обрадовался, вставая и выходя в колидор, – А где ужин?
Верчу головой.
– Спускалися уже, чорт етакий! – Сердито отозвался тощий.
– Да? А…
Ужин оказался ишшо хужей, чем обед. Не гаже, а просто меньше. Помолилися, поели – с чаем на етот раз, пущай и гадким совсем, вроде как веник, кошками обосцаный, заварили. Снова помолилися.
– На поверку становись! – Скомандовал какой-то важный дядька. Поверкой оказалося то, што нас перещитали по головам, и вроде как всё сошлося.
– Воспитанники могут быть свободны.
– Ну вот! Опять тебя наверх тащить, чорта такого! – Озлился один из сопровождающих.
– Наверх? А зачем наверх?
– Тьфу ты! – Досадливо сплюнул тот, – Достался нам дурачок, на голову ушибленный!
Глава 26
– Пошли, Стукнутый! – Сосед, встав со своей койки, ловко пнул меня босой ногой в бок, – Да кровать-то заправь, чорт етакий! А, да штоб тебя…
Больно пхнув меня в бок ишшо раз, уже кулаком, он помог заправить кровать, и мы вышли в колидор на поверку. Воспитатели перещитали нас и тут же раздалася команда:
– Шапки долой!
Шапок по утру, после сна, на нас не было и быть не могёт, но такие здесь порядки.
– Отче наш, – Забубнили мы дружно под взглядом воспитателя. Почему-то среди их щитается правильным, што мы всё должны делать «в ногу», даже молиться. Так же строем дошли до нужника, где делали свои грязные и мокрые дела под пристальным и каким-то липким взглядом Льва Иосифовича.
Вроде как следит, штоб мы не занималися рукоблудием и непотребством, но вот ей-ей, што-то мне кажется, што дело в другом! Како-тако рукоблудие в нашем-то возрасте? Но раз охота нюхать, то пусть его. Хотя некоторые и тово, вздрагивают под его взглядом.
Всяко о нём поговаривают, но негромко и не при мне – опасаются, а ну как дурачок Стукнутый брякнет чево-ничево не то? Я в сомнениях мал-мала – да может ли нормальный человек такими гадостями заниматься? Но опаска всё равно есть, потому как нормальных людей среди служителей будто и нет.
Спустилися чинно на завтрак в огромную, пропахшую порченой едой и гнилыми овощами, столовую, и снова:
– Шапки долой! На молитву становись!
Забубнили, крестим лбы. Здеся я не дуркую, за ошибки лупят сразу и больно. Ну иль не сразу, но ишшо больней. Ето кому попадёшься – бывает так, што и сразу, и опосля тумаков дадут.
– Садитесь!
Переступаем через лавки и садимся, невольно пхаясь локтями и коленками. Тесно! Всё то же хлёбово из жучков и гнилых овощей, будто нельзя хоть по осени закупиться свежим.
Хлеб глинистый, непропечённый, из самой што ни на есть плохой муки. Оно после лебеды-то грех жаловаться на муку, но хоть испечь-то могли бы? Тётка и из соснового луба пекла такое, што вроде как даже и вкусно, а ети вовсе безрукие да безголовые. Даже нарошно испечь так гадко так не каждая хозяйка сумеет.
Ем без особой охотки, не деваться некуда – в голодный год и жук – мясо. И так уж ослаб на таких харчах, да и понос два раза прохватывал.
Как поели – без чая, штоб не разбаловалися, снова молитва.
– Отче наш…
Смотрю, некоторые молятся истово, ажно глаза закатывают от етого… религиозного фанатизма. Противно почему-то, и одновременно грустно. В голову лезут слова «Религия есть опиум для народа…», так ето про них и есть.
Виноватить их не могу, хоть какое-то утешение. Иначе только и остаётся, што в петлю.
– На работы строиться!
Картузы надели, снова перещиталися, и вперёд. Некоторые служители с песнями водят, но не севодня. Бывший унтер с похмелья мается, так што даже без разговоров идём, помалкиваем. А то он быстр на расправу!
Долго шли по колидорам, а они здеся длиннющие! Шутка ли, вошь-питательный приют московский занимает три здоровущих корпуса, выстроенных каре! Отдельно ишшо всяко-разные строения, и всё загорожено. Не так штобы очень, но когда ты всё время в строю да под наблюдением, не шибко-то и побегаешь. Добежишь пока до выхода, так три раза поймать успеют. И форма ишшо приметная, одна только радость, что одёжку выдали.
Есть, наверное, какие-то ходы-выходы, как не быть. Но мне-то екскурсии не устраивают. Так только – видны здания ети с окошков, да разговоры подслушанные в голову легли. Во двор меня не пускают, как неблагонадёжного.
– Пришли, храппаидолы? – Неласково поприветствовал нас мастер открыв на стук дверь мастерской и запуская нас внутрь.
Быстро задав всякому урок, распихивая в спины по местам – длинным, стоящим рядком столам в большой комнате с окном чуть не впол стены. При виде меня он сморщился и особенно сильно ткнул в спину, подпихнув к Генке Ершову, – Вот ему помогать будешь!
Генка ожёг меня ни разу не ласковым взглядом, но смолчал. С полчаса мастер Ипполит Андреич прохаживался промеж нас, заложив руки за спину, и поправляя, если што не так было.
Так-то он руки не распускает, ну если только ухо выкрутит, иль подзатыльник отпустит. Обычно же просто говорит служителю, кто как провинился, и сколько розог отмерить виноватому. Не как другие – палкой сразу по голове. Не злой, в общем.
– Отойду. Смотрите у меня!
Расправив усы под короткой бородкой, мастер погрозил нам пальцем и вышел.
– У, – Кулачок Генки не больно, но обидно врезался в бок, – вот пошто мне такое наказанье? Лошадку игрушечную, и то собрать не могёшь!
– Гена, – Улыбаюся я, и положив игрушку на стол, тесно заставленный деталями, глажу его по коротко стриженой голове, изъеденной язвочками от укусов вшей – не злись, ладно?
– Тьфу ты! – Отступив на шаг, он сплюнул наземь и смерил меня тоскливым взглядом.
Актёрство, оно тово, тяжко даётся. Показывать нужно не то штоб дурачка, а именно што беспамятного, а ето только кажется, што легко! Грань, она тово, тонкая.
Хорошо ишшо, ребята здесь не злые, а то б затуркали совсем. Не то штоб не злые, скорее зашуганные сильно. Севодня ты ково кулками измесишь, а завтра тебе розги за то пропишут. Так только, втихую если в бок ткнуть, да может – по ноге ишшо стукнуть. Оно и ерунда-то, ей-ей! А што ноги в синцах сплошь, так после Дмитрия Палыча и не страшно.
Сплюнул Генка, да и снова принялись мы за работу. К туловам деревянным прилаживаем хвосты да ноги. Работа лёгкая щитается, самая што ни на есть.
За работу в игрушечной мастерской, да и за работу вообще, деньги даже платят. Не шибко много, я бы даже сказал – шибко мало. Какие-то сложные аферы крутят – то вычитать начинают за еду да простыни порченые, крысами погрызенные да сцаками провонянные, то штрафы всякие придумывают. Так как-то, што и пощитать сложно, вечно всё меняют.
На руки и вовсе неохотно дают. Оно так и получается, што деньги вроде как и есть, но их как бы и нет.
Прислушиваться начал, што по соседству мальчишки говорят. Слышно еле-еле, не все даже слова. Они и так-то тихо говорят, так ишшо и губы стараются не разжимать, от чево и вовсе ерундень иногда получается.
– …в больничку попал, – Говорит тощий, вечно кашляющий Гришка Семенихин, стоящий за моей спиной по левую руку.
– Ето с концами, – Криво усмехнулся его сосед Лёвка Надейкин, не переставая работать.
– Да может и нет, – Уныло, с явным сомнением в голосе, – студенты практиковаться будут. Говорят – интересный перелом, експериментальная метода.
– Если экспериментальная, – По господски чётко выговаривая букву «Э», ответил Лев, – то залечат так, што ногу и отрежут, а потом и самово на кладбище.
– Ну может… а может, просто хромым останется.
– Останется? – Лев фыркает, – Што, сильно много кто из больнички возвращается? Если руку там рассёк, то да – зашьют просто, да и отпустят.
– Федул…
– У Федула простой перелом был! Доктор так и сказал – ничево интересного! Даже студенты не напортачили. Других-то вспомни? Много припомнил? То-то, што мало!