Одни, самые маленькие, буквы выговаривают и слова на ети буквы вспоминают. Рядышком сидят те, кто постарше, да и читать пытаются, што учитель задал. Все в одном помещении обычно, и учитель меж ними разрывается.
А я один-одинешенек, а учителей – вон, на нарах валяются! В любого ткни, не ошибёшься, человек умственный. Судья вон даже прогимназию окончил, самый среди них образованный. Ну и законы потом изучал, уже на службе.
То есть у меня всё наоборот – учителей много, а ученик один. Вроде как и умный я, но не слишком. Скорее усердный. С английским уже сложней, но тоже – Максим Сергеевич щитает, што у него педагогические таланты необыкновенные. Английский только он знает, вот и приписал себе мои познания. Пусть!
А вот показать если знание ещё и французского, да то, што математику я знаю как бы не получше, чем в прогимназиях спрашивают, ето уже тово, слишком. Шибко умственный.
Оно вроде бы и хорошо – есть господа такие, што могут стипендию дать, да и отправить учиться в прогимназию, а то и повыше. Только я так рассуждаю, што от внимания господского ничево хорошего ждать нельзя!
Буду как обезьянка учёная, и внимание такое же. А ну как всплывёт тогда сторож и прочее?! Ей-ей, начнут ведь копать любопытные! Даже не будь за спиной нехорошего, и то бы сто раз подумал, потому как распробовал волю-вольную, и обратно под чью-то дудку плясать, хотелки чужие выполнять, да пороту быть? Сам выучусь! Книги есть, и хватит, а чего не знаю, то у добрых людей спросить можно – што читать, да где ето што искать.
Поленья наконец прогорели, и я прикрыл печку. Всё, теперь не угорят! Можно и позавтракать.
На площади рядами сидели торговцы, и промеж них бабы со снедью – жареным и вареным мясом, пирогами и пирожками, рыбой и хлебом, бульонкой из объедков и прочей едой на самые непритязательные вкусы и лужёные желудки.
– Пирожки! – Надрывалась голосистая Дашка, – С яичком, с сижком, с мясом!
– С мясом давай-ка, – Сглотнув слюну, не выдержал-таки крестьянин, приехавший в Москву с земляками на заработки и снимающий место на нарах здесь же, на Хитровке.
– Подовый пирожок с лучком, перцем, собачьим сердцем! Цена три копейки, наешься на гривенник! – Продолжила кричать Дашка, отдавая сдачу вместе с пирожком, и по привычке заигрывая с мужиком.
Недавно ещё тем пирожком, што промеж ног, торговала. А теперя всё – в тираж вышла. Вроде как и не старая, двадцать четыре всево, а потрёпаная так, што ой! Не одна дивизия промеж её ног промаршировала, всю истоптала. Ну, не мне судить!
– С перцем, собачьим сердцем! – Останавливаюсь около и подмигиваю бывшей проститутке, – Ты скажи ишшо – севодня акция-промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!
Дашка ржёт кобылою и пересказывает мои слова другим торговкам, а потом и кричать начинает. А што? Кто не знает, што пирожки с мясом из объедков трактирных делают, да всякого-разного сомнительного мяса, да покупает, те сами себе злобные дураки! А кто знает, да покупает, тот и таракана за мясо щитает, так-то! Нет на Хитровке шибко брезгливых.
– Акция-промокация! Купи пять пирожков, собери котёнка!
– Не щеню? – Скалит зубы какой-то нищий, остановившись рядышком и откладывая на грязной ладони копейки, – Мне с утра шибко котячьего мясу хотца!
– Щеня затра будет, – Отвечаю за не шибко скорую на мысли Дашку, – севодня пирожки с мявом.
– С мявом! – Смеётся тот, показывая сточенные, прокуренные зубы, протягивая мелочь торговке, – Два с мявом!
– Кипит кипяток, погреть животок! – Разорялся сбитенщик, потряхивая связкой чашек и поглядывая на меня.
Взяв еду у Матрёнихи, спешу назад, во флигель. Светает уже, и потому народ расходится потихоньку.
– Остынет-то! – Кричит баба вслед.
– Погрею! Всё не на морозе есть!
В доме уже проснулись почти все, так што здороваюсь с порога, как и положено.
– Доброго утра, господа.
– И тебе доброго, – Зевает сидящий на нарах судья, – Как там погодка?
– Расчудесная, Аркадий Алексеевич! Снежок свежий выпал, лёгкий морозец, небо ясное.
– Не сбегаете ли вы опохмелиться, Егор Кузьмич? – Светски осведомляется Ермолай Иванович – пожилой, сильно потрёпанный жизнью бывший чиновник из разночинцев.
– Извольте, – Кланяюсь слегка, – Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?
Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.
– Бля, – Раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, – нету! Господа, угостите даму папиросой!
– Извольте! – Кто-то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.
– А что это за словесные экзерсизы[69]? – Полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.
– А это, извольте видеть… – Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.
– Я, изволите знать, серёдка на половинку, – Откровенничала та, – Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…
– Серёдка на половинку, – Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, – Селёдка ты! На половинку! Протухшая.
Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.
«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»
Во мне то булкает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне, Господи, терпение,
но только очень, очень быстро[70]!
Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.
– Интересно у вас, – Фемина подняла бровь, – даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.
– Подобранные?! – Воскликнул судья, – Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!
– Как интересно…
– А как насчёт продолжения, – Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, – бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?
– Да полно, господа! – Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, – какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет – спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.
– Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! – Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.
– О чём речь!? – Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, – Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!
Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах – всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!
Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли – снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.
– Куда собрался? – Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.
– Да в бани! – Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, – Небось до самого вечера будет резвиться тут.
– Это вряд ли, – Прозвучало с ноткой грусти, – Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…
– Ладно! – Машу рукой, – До вечера, господа хорошие!
– Симпосиум затеяли? – Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник[71]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.
– Он самый, – Вздыхаю.
– С кем?
– Да новенькая, – Описываю фемину.
– А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!
– Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, – Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, – Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!
– Тьфу ты! – Семён аж отшатнулся, – Ты так говорил, што мне почудилося – пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!
Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так – разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.
– Слыхал, Махалкина порезали?