– Да ну?
– Вот те и ну! – Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.
Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.
– Вот, поймали, – Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, – Ваш, Хитровский!
– Ваш! – Усмехаюсь ему в лицо, – Тогда уж ваш – московский! Хитровка, она большая и разная – тебе ли, москвичу, не знать!
Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров – поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!
Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.
Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.
Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть-то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.
По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие-разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.
– Накаркал! – С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол – солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по-лошадиному, заполнили небольшую мыльню.
– Поделись-ка, малец! – Усатый дядька отобрал у меня веник, – Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?
– Нет уж, – Отмахиваюсь решительно, – парился я как-то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.
– Ха! – Горделиво приосанился тот, – Мы такие! Известное дело – солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется…
– У ребёнка в бане веник скрадёт, – Добавляю в тон.
– Да на! – Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, – Тоже мне… нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!
Глава 32
– Поехали! – Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда-то в мягкое, – Ай! Чорт этакий!
Максим Сергеевич, ругался, сидя на полу и держась за живот.
– Да уймись ты, бес! – Откуда-то со стороны, кувыркаясь и расплёскивая воду, в мужчину прилетела жестяная кружка, – Моду взял, посреди ночи людей будить!
– Егорка, вставай! – Бывший офицер не отступал от своего, – Я с купцами поспорил, что ты любого цыгана перепляшешь!
– Ты поспорил, ты и пляши! – Отвечаю раздражённо, не желая участвовать в аферах Милюты-Ямпольского.
– Егорка! – Едва не рыдая, взвыл тот пароходной сиреной, разбудив уже всех обитателей флигеля, и получив на свою голову поток грязнейшей ругани, – Яр! Лихач снаружи ждёт, за тобой приехал!
– Мать же твою… – Вскакиваю с нар и начинаю умываться и одеваться.
– Пошли! – Максим Сергеевич не то чтобы пьян, но так ето… не в адеквате. Никак кокаином опять балуется?
Одет он, к слову, сегодня богато – пусть не вполне по росту и фигуре, но по господски. Сюртук, штаны барские, шубейка енотовая, молью чуть поеденая. Ну да у скупщиков краденого всяково добра в избытке! Можно купить, и можно и тово, в аренду взять.
– Посцать дай хоть, ирод! – Вырываю руку у потянувшего меня к выходу мужчины.
Обувшись и одевшись, бегу на улицу облегчится. Максим Сергеевич не отстаёт, торопя и нудя. Не обращая на него внимания, заскакиваю назад и прихватываю опорки – специально покупал вот прям по ноге, штоб тренироваться, а то нога вихляется, а босиком холодно. Засунув их за пазуху, подбираю кружку и, спугнув тараканов, черпаю из бадьи.
– Егорка! – Максим Сергеевич воет жалостливо, глаза такие, как не каждый нищий сделает. Мученик, никак не меньше.
Сплюнув на пол, выскакиваю и дивлюсь необычному зрелищу – лихачу на Хитровской площади. Бывает, што и заскакивают залётные на рысаках своих тысячных, коли купцы решат «в народ» съездить. Но нечасто, очень нечасто. А штоб за кем-то из хитрованцев, тово и не припомню!
– Садись, вшивота! – Извозчик откидывает медвежью полость, и я, под взглядами ошалевших хитрованцев, ставших свидетелями необычного зрелища, усаживаюсь важно. Рядом усаживается Максим Сергеевич, и лихач тут же взмахивает кнутом.
– Н-но, залётныя!
Рысаки с места берут в карьер, и в лицо бъёт холодный воздух. Тут же надвигаю шапку поглубже, а чуть погодя и вовсе – ныряю в полость с головой.
Дорога до Яра ровная и накатанная, хорошо освещена, так што мчался лихач без опаски, очень быстро. Офицер бывший то начинал о чём-то перекрикиваться с лихачём, то тормошил меня, лихорадочно втолковывая што-то о нашем великом будущем. Кокаинист как есть, ничево нового.
К деревянному одноэтажному зданию ресторана подъехали с шиком, и Максим Сергеевич тут же сдёрнул меня с саней, потащив за руку.
– Вот! – Начал он орать издали, ещё швейцару, – Вот самородок русский!
Влетели внутрь так, што я опомниться не успел, только рот сам собой открылся. Роскошь! Деревянная резьба, позолота, много дорогущей материи на столах и даже на стенах, картины, рояль, здоровенный аквариум с живыми стерлядями и осетрами.
И я, в дешёвой шубейке, ватной шапке с вылезающей ватой, сапогах не по размеру и старых опорках за пазухой. Даже раздеться в гардеробе не дал, ирод!
– Вот! – Милюта-Ямпольский важен, – Вот самородок русский!
За столами купцы, пьяненькие уже изрядно. По одёжке и манере видно, што из тех, кто из низов вышел. Ну или батюшки ихние не поддались заразе, именуемой «классическими гимназиями». Такие все кондовые, исконно-посконные, домотканые ажно до лубочности.
Купцов с десяток, да всяких там прилипал-подпевал два раза по столько же. Не сразу и поймёшь, где там прикащик доверенный, а где и такие, што вроде Максима Сергеевича – шуты из бывших, да прочий мутный народец, ухитряющийся поучаствовать в чужих гулянках.
С ними хор цыганский, да чуть поодаль оркестр.
– Ентот? – Один из купчин, толстопузый до нездоровья, приподнялся, побагровев мордой, да и сел обратно, захохотав гулко.
– Кланяйся! – Зашипел на меня какой-то подскочивший прилипала, схватив за шею и нагибая вниз, – Его степенство Иван Ерофеич гуляет!
Бью зло пяткой назад, да по коленке плешивому етому – так, што тот завыл, на полу сидючи. Сидит, за ногу держится, лицо белое, и мне так нехорошо стало – ну, думаю, доигрался ты, Егорка! Щаз как… а што щаз, додумать не успел.
Цыган старый вперёд выступил, тряхнул кудрями серебряными и серьгами такими же, да и молвил:
– А лихого молодца к нам привезли, Иван Ерофеич? Перепляшет или нет, но мне такие храбрецы по нраву. Да и ты, поговаривают, не молитвами состояние заработал.
– Да уж, – Пьяно приосанился купчина, – всякое бывало! Ну што, самородок?
– Я, дяденька, может и не самородок, но, – Кошуся на Максима Сергеевича, – и не самовыродок!
Как всё замолкло на секунду, да как смехом и рассыпалось! Ну, думаю, фартовый ты парень, Егор Кузьмич! Развлечение для таких компаний – дело первеющее, так што наибольшую беду от себя отвёл почти што!
Скинул шубейку прям на пол, сел на неё, да и переобулся в опорки. Вокруг зубы скалят, а меня ажно все косточки гудят, движения требуют. Такой кураж взялся откуда-то, што прямо ой! Тот самый случай, што или грудь в крестах, иль голова в кустах! И поетичность ещё такая в душе образовалась, што будто сам стал героем Шекспировской пьесы.
– Ну, – говорю, – Как моево супротивника зовут?
И цыгану кланяюся низко – чай, не убудет! Выручил он меня знатно, отвёл беду. Говор нарочито простонародный – учён уже. Купцы, они тово, не шибко-то и любят, когда людишки нижестоящие умней или хотя бы умственней были.
– Меня, – Ответил тот, зубы скаля, – Шандором матушка назвала, а в церкви Панкратом крестили. А плясать ты будешь противу племянника моево, коего в церкви Алексеем окрестили, а в таборе Фонсо прозвали.
Расступились цыганки, повели своими юбками цветастыми, звякнули монистами пудовыми, да и вышел парень – молодой, да сразу видно – вертлявый, ну чисто кубарь[72]! Поклонился слегка, но так насмешливо и ёрнически, што у меня ажно кровь закипела! И не придерёшся вроде, а ясно – насмешничает!
Одет щеголевато, рубаха алая из атласа, жилет поверх чёрный из бархата, да золотом расшит. Штаны широкие, из чёрного шёлка, даже на вид дорогущие! Сапоги такие, што не просто по ноге, а сразу видно – вот для пляски шиты. Кожа тонкая, нога будто в обливочку, да и подковки на каблуках как бы не серебряные! А што? Цыгане, они такое любят!
Мы пока театральствовали, плешивого тово унесли незаметненько. Ой, думаю, никак ногу ему сломал? А страху и нет почти – так, в глубине где-то.
– Жги! – Крикнул купчина, махнув кулаком и шарахнув по уставленному снедью столу. И сразу – музыканты как вжарили!
Фонсо кочетом прошёл, коленца выделывает. Хорош, зараза! Я руки в боки упёр, чуть в ответку приплясываю – штоб разогреться с морозу, да и смотрю – што он там покажет?
– Жри-поджигай! – Ору, – Лихой удалец, красавец молодец!
Ерунду всякую вопю – так только, штоб купцов раззадорить. Вроде как при деле я, не просто так стою-пританцовываю. А сам гляжу – плохо дело! Коленца выделывать я и не хуже умею – вот ей-ей, всё за ним повторю!