Все прошедшие дни, Элис то рвалась в этот смертельный полет, то, застыв на краю, пугалась и пятилась. Вот и сейчас она обрадовалась Камышинке, вышедшей навстречу из-за деревьев, но когда запрыгнула в седло, сердце сжалось при мысли о том, что лошадь под ней — никакая не лошадь. Что ее вообще нет на самом деле, мышастой кобылки с длинной прохладной гривой.
Ах, как хорошо получалось у Курта развеивать такие сомнения.
И как хорошо, что рядом с Невиллом, сомневаться не приходится ни в чем.
Эйтлиайн
Госпожа Лейбкосунг с утра выставила меня из дома, наказав без мужчины не возвращаться. Вопрос, где же я возьму ей мужчину посреди дикого леса, она оставила без внимания, как это и свойственно женской породе. Особенно кошачьим.
— Нет, милая, извини, — сказал я ей, — ты уже не в том возрасте, чтобы позволить себе детишек.
Велел подать коня и уехал к чертовой матери.
Считается, что в моем замке звуконепроницаемые стены и когтенепроницаемые двери, и это действительно так, беда лишь в том, что когда кошке приспичит, она вопит и царапается так, что и силовые щиты не спасают.
Ничего. Через неделю успокоится. Последние пять лет мы так и живем: раз в полгода я становлюсь в собственном доме гостем, забегаю только отоспаться на закате и на рассвете, и много времени посвящаю прогулкам на свежем воздухе. Я не ветеринар, но даже я знаю, что любовные утехи госпоже Лейбкосунг уже противопоказаны. А еще ей не мешало бы вправить мозги, потому что регулярно повторяющиеся обострения кошачьего либидо — следствие отнюдь не физиологической, а, скорее, психологической потребности. Проще говоря, старость не радость, психика уже не та, характер же остался девичьим. Лечить вот некому. Домовых в моем замке, разумеется, нет, функции прислуги выполняет нежить, а зомби, пусть и высококультурные, лечить кого бы то ни было, увы, не способны.
Ветеринары советуют молоко с валерьянкой. Я пробовал, — нет, не помогает. Самому, что ли, пить? Может, спать лучше стану.
Лошадь подо мной была обычная, человеческая. Они, вообще-то, боятся нечисти, лошади и собаки — чуют, кто их хозяевам главный враг, но зато и дрессировать их интереснее, чем духов, вроде моего Облака. Лошадей — интереснее. С собаками я дела не имею. Если с духами главная сложность в приручении, то с животными — в том, чтобы заставить их делать то, что кажется им сложным. В общем, отличный способ провести время, когда ищешь проблемы на свою голову. Как будто мне мало Конца Света?!
Камышинка, умница, встретила Элис сама, мне оставалось только ждать. Вот интересно, почему моя серебряная леди так настойчиво отказывается от приглашения в гости? Что-то чует? Подозревает? Наверное, да. Наверное. Ведь в первый день, появившись в воротах замка, она едва не перешла границу. Не хватило буквально полшага. И назавтра — снова. Если бы птицы не расшумелись так не вовремя, позабыв о том, кто тут главный, поддавшись разлагающему влиянию Гиала, Элис наверняка вошла бы во двор. И попалась. И не пришлось бы мне тратить время и слова, чтобы взять то, что хочется.
Это была бы потеря. Большая потеря. Теперь я знаю, что Элис нужна мне свободной. Теперь я знаю, что Элис нужна мне. Какое странное и неожиданное чувство. Право же, есть в этом нечто сентиментальное. Или правильнее сказать — романтичное? Я даже перестал следить за ней. Ну, по крайней мере, часть дня. До того момента, как она вывела машину на волшебный путь. Даже Улк иногда способен на истинное благородство. Да.
И вот она едет сюда, через холм, мимо замка, вниз. Она взволнована, она всегда волнуется перед встречей, подумать только, какой она все-таки еще ребенок, моя Жемчужная Госпожа. В прежние времена люди взрослели раньше, особенно женщины.
Нет, невозможно больше ждать!
…Гнедой жеребец вылетел на тропинку крупной рысью, фыркнул и изогнул шею, скрежеща зубами по трензелю, когда натянулись поводья.
— Я хотел царственно тебя дождаться, — признался Невилл, спрыгнув на землю, — но ты не спешишь.
Он снял ее с седла и не сразу отпустил:
— Что такое? Кто, кроме меня, смеет загадывать тебе загадки?
— А на это нужно разрешение? — положив ладони на грудь принца, Элис думала отстраниться, но вместо этого подняла голову, заглядывая ему в глаза. — Или у тебя монополия на выдачу информации?
— Я надеялся, что так. Пойдем, — он разомкнул руки, — прогуляемся пешком. Сегодня тепло и лес весь пропах солнцем, а я еще ни разу не дарил тебе цветов, хотя сделать это мечтаю уже четвертый день.
— Но мы четвертый день как знакомы!
— Вот именно. Спрашивай. И рассказывай. Кто говорил с тобой? Или злобные слуги Полудня прокрались в мои земли, чтобы обмануть тебя, напугать и обидеть?
— Вот об этом я и хотела спросить, — улыбнулась Элис, — что такое Полдень, Полночь и… дорэхэйт. И как же быть со Светом и Тьмой?
— Читай, с Добром и Злом, — подхватил Невилл, снимая потек смолы с коры ближайшей сосны, — все просто, ведь я говорил тебе нынче ночью, что мое имя — Улк, и я — Владыка Полуночи. Я — Зло. Полночь — Зло. Полдень — Добро и радость, мир и любовь, и великая мудрость, чтоб им лопнуть от самодовольства. Впрочем, нет, увы, гордыня и зазнайство — это тоже по моей части.
Он поглядел на Элис искоса, улыбнулся:
— А ты все не веришь. Пропускаешь мимо ушей, как это свойственно человеческой природе, и вообще женщинам. Мы назвались когда-то Полуночью и Полуднем, но с тем же успехом, с тем же смыслом в словах, могли называть себя народами верха и низа, или, скажем, горячего и холодного, мужчин и женщин, если уж на то пошло, поскольку большинству фейри все равно, какого они пола. Возьми любые противоположности и — пожалуйста, ярлычки готовы. Кто из нас плох, а кто хорош судить нельзя, потому что мы равно необходимы, свет нельзя увидеть без тени, жизнь не познать без смерти, Добра — без Зла, и прочая, и прочая. Прописные истины, давно набившие оскомину. Есть зверь Единорог — воплощенные мудрость, красота и терпение. Это Полдень. Есть Сияющая-в-Небесах. Сияет, как ты сама понимаешь. В небесах. Она — свет. Вообще. Любой и во всех смыслах. И это тоже Полдень. Есть Светлая Ярость — это праведный гнев, справедливая война, возмездие за жестокость и ложь, за некрасивое поведение и неоправданные убийства… И это тоже Полдень. Этакая триада, с Сияющей-в-Небесах на вершине треугольника. Они очень разные, как видишь, и все они — одна сторона, и под властью Сияющей, под защитой Светлой Ярости, при молчаливом попустительстве Единорога живет и процветает великое множество племен. Хочешь фокус? — спросил он вдруг, совершенно без перехода.
— Хочу!
Это походило на обмен шпажными уколами. Еще вчера Элис растерялась бы от неожиданности вопроса, а сегодня только задрала нос в ответ на уважительно приподнятую бровь Невилла. Он успел по дороге собрать еще с десяток смоляных дорожек, и скатал их все в яркий, не потерявший прозрачности душистый шарик. Из седельной сумки достал пачку незнакомых Элис сигарет, оторвал у одной фильтр и с силой вдавил вглубь янтарной массы.
— Булочка с начинкой… — пробормотал себе под нос. Огляделся нетерпеливо, и тут же прямо под ногами у них появилась тварь, вроде очень большой крысы, только без хвоста и почему-то в красной турецкой феске:
— Чем могу я послужить, брэнин?
Невилл протянул крысе шарик смолы:
— Отплыви с ним подальше и жди, пока течение вынесет тебя обратно. Помнешь — уничтожу.
— Я счастлив служить брэнину! — крыса обхватила шар розовыми ладошками и исчезла так же, как появилась.
— Феодализм какой-то, — прокомментировала Элис, — сразу вспоминается крепостной строй и право первой ночи.
— С этими? — Невилл скорчил гримасу, взглянув на крысу, которая — словно и не исчезала — вновь мельтешила внизу, отбивая бесчисленные поклоны.
— Все, как ты приказал, брэнин.
— Я доволен. — Принц забрал у него шарик. — Уходи.
И протянул Элис сферу из прозрачного, ярко-желтого янтаря. С сигаретным фильтром внутри:
— Правда, забавно? Покажи кому-нибудь, кто разбирается, и он голову сломает, пытаясь понять, каким чудом этакая пакость попала внутрь янтарного желвака. Я уж не говорю о составе смолы. Сейчас деревья совсем другие, чем в те года.
— Забавно! — янтарь был приятно теплым. — Я слышала: чтобы смола окаменела, нужно несколько миллионов лет.
— Сто десять миллионов в нашем случае. Суть не в этом, а в том, что мы подбрасываем иногда такие вот загадки, заставляем людей и других смертных сходить с ума, размышляя над тем, чего они все равно не поймут. Мы — злые полуночные народы, и шутки у нас дурацкие. Только, Элис, смертные иногда понимают. Понимают то, чего понять не способны, и случается чудо, хорошее или плохое — никогда не скажешь наверняка. И если на тысячу сошедших с ума найдется один, увидевший намек на истину, разве это плохой размен?
— Наверное, нет… не знаю, — она смотрела в глубину желтого шарика, — но говорят, что даже когда дьявол подает кому-то хорошую идею, в конечном итоге это заканчивается плохо.
— Это неправда, — мягко возразил Невилл, — а я — не дьявол, и подданные мои — не легионы демонов. Мы не желаем добра тем, чей разум смущаем, чьи чувства подвергаем испытаниям, чью жизнь ставим под угрозу, но мы заставляем их двигаться, бежать, расти… выживать и меняться. Полдень, напротив, тяготеет к миру и спокойствию, не любит перемен, и точно так же убивает, просто во имя других целей. Видишь ли, смертные не знают, зачем живут. И люди, жители Земли, а в некоторых реальностях и ее окрестностей, ничем в этом смысле от других смертных не отличаются. Не знают для чего они, в чем смысл их появления на свет, чего следует искать, к чему стремиться. Многие вообще сомневаются в том, что в их жизни есть хоть какой-то смысл. А те, кто способен искать, чаще всего приходят к выводу, что любые их действия — буквы в великой книге Создателя, замысленной и написанной давным-давно… Вера — это светильник, озаряющий путь, который ведет к знаниям. Что-то в этом роде. Не могу сказать, что Полдень и Полночь помогают смертным отыскать для себя другое назначение, но мы, по крайней мере, заставляем их сомневаться в том, что книга уже написана.