– Весь дом в моем распоряжении.
– Тогда впусти меня быстрей, пожалуйста, не стой так. Ну, как он? Как Маркус?
– В порядке. Не то чтоб совсем в порядке, но они его хотя бы нашли. Дэниел был прав: он пошел в ту психбольницу, а там не знали, кто он. Теперь он там и лежит, говорят, болен, но чем и насколько серьезно – пока не известно. Но главное, что родители остались там с ним и весь дом в моем распоряжении.
Она провела Александра в гостиную:
– Не хочешь чашечку кофе?
– С удовольствием, – вежливо отвечал Александр.
Фредерика принялась деловито и не слишком ловко греметь чем-то на кухне. Александр пошел за ней следом и, прислонясь к буфету, стал смотреть на нее. В доме все сделалось двойственно, и они оба это чувствовали. В замкнутом, таинственном пространстве они были одни. Но это был дом Билла Поттера, где Фредерика была вечно ругаемой девчонкой, а Александр – младшим коллегой, где в воздухе тяжело висел гнев, где стены помнили лишь неизбывный жалкий круг уборки, еды и сна. Фредерика и Александр взяли кофе в гостиную, чинно сели в кресла и завели вежливый разговор о Маркусе.
– У меня совесть неспокойна, – признался Александр. – Маркус ведь приходил ко мне, говорил, что Симмонс сходит с ума, а я его всерьез не принял.
Почему-то – вовсе без связи с тем, что должен был чувствовать тогда Маркус, – Фредерика пришла в ярость:
– С какой стати он к тебе явился? Нес всю эту чушь? Они оба сумасшедшие… А ты что тогда сделал?
– Я… я решил, что это все с сексуальным подтекстом. Посоветовал Маркусу с ним не общаться.
– Правильно. Это разумно.
– Выходит, что не слишком-то. Но я тогда из-за тебя совсем запутался…
– Из-за меня?
– Мне казалось, я не имею морального права. Это совращение малолетней. Твой отец мне доверяет и так далее…
– Не слишком-то красиво все это мне выкладывать.
– Брось. Ты сама не ангел.
– Я?
– Конечно. Иначе мы бы не говорили о себе, а беспокоились о Маркусе.
– Наше беспокойство ему ничем не поможет. О Маркусе и раньше бесполезно было беспокоиться, а теперь тем паче.
– Как он, расскажи.
– Я уже сказала: не знаю.
Они молча пили кофе и думали о двух странных, невозможных людях, с которыми, однако, так долго жили бок о бок.
Проснулся телефон. Звонила Уинифред. Маркусу стало хуже, он не ест – не хочет или не может. В основном без сознания, перевозить опасно. Уинифред остается с ним.
– А папа?
– Говорит, что тоже останется.
Отношений между матерью и дочерью в обычном смысле почти не существовало. Фредерика не сочувствовала матери, а та сочувствия и не ждала. Фредерика сказала:
– Так странно: я одна в доме и мне совершенно нечем заняться.
На том конце провода повисло оторопелое молчание.
Фредерика продолжала:
– Я ужасно себя чувствую. Раньше была пьеса, а теперь эта противная, идиотская история с Маркусом, и больше ничего… Мам? Ты меня слушаешь?
– Да.
– Я, может быть, на несколько дней уеду к подруге.
– К какой?
– К Антее. Помнишь Антею Уорбертон? Миленькая такая, играла в самодеятельной части спектакля.
– Да. Извини, я сейчас ничего не соображаю, волнуюсь из-за Маркуса. Поезжай.
– Ты точно не против?
– Нет-нет, почему ты так спрашиваешь?
– Ну, я думала, может, я тебе зачем-то понадоблюсь…
– Нет. – Уинифред подумала, что в отсутствие Фредерики ей как раз может хватить сил и спокойствия на Билла и Маркуса.
– Ну что ж, жаль, что моя помощь не требуется. Тогда я уеду. А может, останусь. Я сказала Уилки и Александру, чтобы больше его не искали.
– Спасибо.
– Он что-нибудь говорит?
Маркус умолял пустить его к Лукасу. Кричал родителям, чтобы убирались. Кричал, что сам из больницы никуда не уйдет…
– Нет, почти ничего, – отвечала Уинифред. – Ему плохо.
– Ну ладно. То есть ужас, конечно. Так вы точно сегодня не вернетесь?
– Точно.
– У тебя от этих дел совершенно ужасный голос. Обо мне не волнуйся. Если не справлюсь с хозяйством, уеду к Антее. Я буду позванивать.
– Спасибо.
– Может, все и обойдется еще, – с ноткой сомнения сказала Фредерика. На том конце провода была черная пустота. Уинифред от усталости просто повесила трубку.
– Ну, как он? – спросил Александр.
– Ему хуже. Они сегодня домой не приедут.
– Что с ним такое?
– Она не сказала. Она мне вообще ничего не говорит. Не доверяет. У нее только он любимый сынок.
– Нельзя ее сейчас обвинять.
– Еще как можно! И я лично обвиняю! Я…
– Наверно, я пойду.
– Нет! Не уходи! Прости меня. Я всем действую на нервы, но это только потому, что сама не знаю, что мне делать. Я никуда не вписываюсь, я все делаю, чтобы меня увидели, а меня не замечают. Я согласна: сейчас это не важно. Важно то, что с Маркусом происходит, – не знаю уж, что там с ним такое… Но я так не могу. Я должна быть. Я не могу себя просто отменить.
– Перестань вертеться, ты не на сцене. Все, я пошел. Я не могу сидеть в доме твоей матери и думать о тебе, когда такое происходит.
– Не уходи! Останься. Мне страшно одной в этом доме.
– Останусь – и что мы будем делать? Я один раз обманул их доверие. Теперь еще раз? Нет уж.
Фредерика не желала ничего знать. Александр признавался в сомнениях, в слабости, в чувстве вины – это было гибельно и сладко. В ней росло опасное, невыносимо упоительное чувство власти над ним, над жизнью… От этого Фредерика сделалась искристой и безответственной.
– Это просто дом. Кирпичи, цемент, кресла и прочее. Все это не твое и не мое – просто глупые вещи. Ты можешь взять меня в саду, на Замковом холме или здесь. Разницы нет никакой. Место не имеет значения, это просто… вопрос вкуса, эстетики. А любовь – не вопрос эстетики.
Александр, натура глубоко эстетическая, предпочел извиниться:
– Прости. Ты и так нервничаешь, а я еще добавляю…
– Не уходи. Пожалуйста. Как ни странно, мне действительно страшно одной в доме: какие-то нехорошие мысли… Останься хотя бы на ланч.
Александр остался. Они ели консервированную ветчину с консервированной морковью, какую-то свеклу в резком уксусе прямо из банки и черствый хлеб. Фредерика заметила, что еда препаршивая, с чем Александр согласился. Привыкнув к буйным излишествам Кроу, оба чувствовали, что неплохо было бы выпить. Но за выпивкой пришлось бы ехать в магазин, чего – под недреманным оком Дженни – им делать вовсе не хотелось. Вернулись в гостиную, и там на диване Александр обнял Фредерику, но все было не так, они оба состояли из каких-то странных углов, а ее к тому же свело от страха. Потом Фредерика опять осмелела и сказала, что, раз весь дом в их распоряжении, лучше пойти к ней в комнату.
– Нет, – сказал Александр. – Только не там.
– Это просто дом. Мой дом. Моя комната. И я тебя хочу.
Они пошли наверх. Александру вспомнилась короткая вылазка в комнату Стефани за булавками. Потом вспомнилась экскурсия, которую устроила ему Дженни по гораздо более яркой и «современной» версии такого же дома. Почему женщин, и даже Фредерику, так тянет подражать продавцам недвижимости, с гордостью демонстрируя скученные удобства кирпичных коробок? Александр не знал, что Фредерика тешилась великолепной мечтой: освященный его присутствием, дом не покажется ей больше таким грузным и непререкаемо серым. Она столько раз воображала, как Александр подымается по лестнице, входит в ее комнату и от этого меняются, переставляются кубики, из которых сложено ее жилище… Фредерика распахнула дверь в свою крохотную спаленку и сказала то, чего сказать никогда не надеялась:
– Войди.
Александра тронула бедность этой комнатки: несколько вещичек, линолеум, выцветшие репродукции, стопки книг, которым не хватило полок. Туалетного столика не было, только квадратное зеркало над старым дубовым комодом. У зеркала в одном углу была вставлена мутноватая газетная фотография Александра, в другом – большое глянцевое фото Фредерики в костюме Елизаветы. Это тоже тронуло его, но несколько иначе. Перехватив его взгляд, Фредерика сказала:
– Кроу был прав, меня выбрали за типаж. В школе меня заставляли играть мужчин, а Кроу просто понравилось внешнее сходство. Унизительно.
– Ты не права. На одном сходстве такую роль не вывезешь.
– Ни капли крови не отдам… – задумчиво сказала она и ощутила острое волнение.
Александр, волновавшийся по другой причине, осторожно сел на краешек кровати и пригласил Фредерику сесть рядом:
– Мне все кажется, что сейчас ворвется твой отец. Это нервирует. Как хочешь, но это водевильный сюжет в дурном вкусе. Для меня это имеет значение.
– У нас нет выбора, милый. Весь наш роман в дурном вкусе. Но вот комната, и вот мы. Отец не ворвется, мы в безопасности… Наверное.
Александр обнял ее и повалил на кровать. Поцеловал. У него росло чувство, что за ними следят. Она опять боялась, что вскроется ее обман. Фредерика вдруг вскочила, как кукла-неваляшка:
– Нет, не могу. Это все неправильно.
– Вот и я тебе говорю…
– Нам представился шанс, и как бездарно мы его тратим!
– Может быть, сегодня вечером… – Александр положил тяжелую ладонь на приятно недоступную теперь линию ее паха. Фредерика вздохнула.
– Я бы вернулся вечером, – продолжал Александр, – с бутылкой вина. Когда ты уже точно будешь знать, что они не приедут ночевать.
– А я бы приготовила ужин.
– Именно.
– Со свечами. В темноте.
– Великолепно.
– Тебе бы это понравилось?
– Конечно, – отвечал он. – Я приду пешком через поле, тихо, в темноте. Войду через заднюю калитку. Мы сядем и спокойно выпьем вина. А потом – вся долгая ночь впереди.
– И тебя не будет раздражать этот дом?
– Я хочу тебя, – сказал он со всей яростью, на какую был способен. «Может быть, в темноте, – думал он, – дом и не будет так на меня давить. В темноте люди тайно входят в чужие дома – за любовью. В темноте все выглядит по-другому».
Они решили полежать немного рядом и, полностью одетые, мучились бесплодным желанием, а потом он ушел.