Дело в том, что внутри у нее пробегали теперь какие-то искорки и закручивались вихорьки, и находила на нее какая-то слабость, что-то взмывало внизу, словно она летела с горки или делала первые глотки вина. Все это она подавляла, понимая не разумом, а где-то за пределом его, – самим телом понимая, что в конце этих искр и взмываний – полная капитуляция, растворение себя. Этого она допускать не собиралась.
– Подыми колени.
Фредерика послушалась. Уилки стал ласкать ей грудь (Фредерике вспомнились игрища Кроу) и что-то пробормотал об «эректильной ткани». Последняя, по мнению Фредерики, была сильно переоценена. Уилки продолжал деловито сновать в ней. «Смешная штука человеческий зад, – подумала Фредерика, – тут тебе и мускул, и желе-дрожалка». Она засмеялась.
– Приятно?
– О да.
– Это хорошо.
На мгновение с легкой тошнотой вспомнились ей Лоуренсовы волны наслаждения, расходившиеся внутри Констанции Чаттерли. У Фредерики внутри была какая-то вертикальная искристая щекотка, электрические импульсы, которые она поспешно гасила. Уилки замолчал и ускорился. Фредерика с интересом разглядывала его изменившееся лицо: глаза зажмурены, рот безвольно приоткрыт углами вниз и дышит тяжело. Потное брюшко его жарко ездило по ее животу. Потом он задвигался совсем быстро, громко застонал каким-то нутряным, для других ушей не предназначенным стоном и на мгновение уронил тяжелую голову ей на грудь. Лицо его было изможденно и трагично. Фредерика ощутила некий трепет там, где они сливались, – не то в нем, не то в себе – боль и горячее биение пульса.
– Понравилось? – спросил он слабым голосом, задыхаясь.
– О да.
– Ты не кончила.
– Извини. – Несмотря на леди Чаттерли с ее волнами, Фредерика все же не очень понимала, что это значит.
– Нет-нет, это, скорей всего, я виноват. Но мы попробуем еще. Я один раз привел девушку в отель – так она, когда кончала, каждый раз визжала, как паровозный свисток. Душераздирающий звук. К нам под дверь люди сбегались, думали, я ее убиваю. Так я ничего и не смог с ней поделать. А жаль.
– У меня внизу мокро.
– Это нормально. – Уилки вздохнул. – Больно было?
– Не очень.
Уилки засыпал. Фредерика смотрела ему в затылок и думала, что никогда не была от него дальше, никогда не знала его меньше, чем сейчас. И тут она кое-что поняла. Фредерика узнала, что можно делать это просто и по-свойски, не вторгаясь в чужое пространство, не нарушая своего одиночества. Можно всю ночь проспать с незнакомым мужчиной, видя только его затылок, и пребывать от него совершенно отдельно, абсолютно независимо. Это было полезное знание, уничтожавшее проклятое «или-или» в женской жизни, как видела ее Фредерика. До сей поры было так: или любовь, страсть, секс, или жизнь разума, честолюбие, одиночество в толпе чужих людей. Но существовал, оказывается, и третий путь: если не делать из всего драму, можно лежать в постели с мужчиной и быть при этом совершенно самодостаточной. Отныне она тоже будет поворачиваться к стене и засыпать, как Уилки.
Фредерика уснула и проснулась в ужасе – из-за крови.
Она потянула Уилки за руку:
– Уилки, проснись! Пожалуйста! Тут мокро внизу. Очень…
– Мм?
– Пожалуйста, проснись! Я в чем-то мокром лежу, тут море целое.
– Этого быть не должно, – сказал заботливый Уилки. – Ну, давай смотреть, что там у тебя…
Он выпрыгнул из кровати и откинул одеяло, бормоча, что на презервативе кровь была, но совсем мало, не о чем говорить.
Фредерика лежала в луже крови, и лужа росла. Бедра у нее были в крови, кровь затекала под спину. Даже вечно спокойный Уилки слегка побледнел и спросил, не чувствует ли Фредерика слабости.
– Нет. Мне просто мокро.
– Сядь.
Фредерик села и сказала, что теперь немного кружится голова.
– Посмотрим, сильно ли течет.
Он заглянул ей между ног и сообщил, что кровь не хлещет и даже вытекает не очень быстро.
– Сейчас я сверну полотенце, и ты на него сядешь, а я пока займусь кроватью.
– Уилки, это ужас какой-то. Так унизительно…
– Чушь, выбрось из головы. Для таких вещей и нужны отели. Главное, чтобы тебе хуже не стало. Но в луже крови я спать не намерен. Не настолько уж я хладнокровен, прости за каламбур. Вот, садись на полотенце, а я пока тут разберусь.
Фредерика, оцепенев, смотрела: Уилки сдернул окровавленную простыню, простирал ее, как смог, в раковине и повесил на батарею. Потом перестелил кровать, обтер Фредерику какой-то влажной тряпицей, снова осмотрел ее и полотенце, на котором она сидела.
– На кровотечение это не тянет, – изрек он с обычной самоуверенностью. – Думаю, просто реакция на разрыв плевы.
– Ты уже такое видел?
– Нет, и большого желания не испытываю. Картина слегка пугающая, признаться. И потом все перепачкано. Нет уж, от девственниц воздержусь. Ты будешь моя первая и единственная дева. Ну, полезай теперь в постель, я тебя обмотаю полотенцами, и мы еще поспим. Если усилится, вызовем врача, но думаю, все будет в порядке. Просто такая уж ты кровоточивая дева.
– Уилки, от тебя просто уйма пользы.
– В нужном месте, в нужное время, как я и сказал. Бедняжка Фредерика. Наверное, зря ты привезла купальник. Ну да ладно. Сконцентрируйся на том, чтобы кровь прекратилась. Воздействуй разумом на плоть. Испугаешься – буди меня.
Через десять минут Уилки снова крепко спал.
44. Временный финал
На другой день Билл и Уинифред вместе с Маркусом вернулись в Блесфорд в машине «скорой помощи». Маркус очень похудел за это время и с мучительным ужасом оглядывался по сторонам. Завидев дом на Учительской улочке, он закричал и забился с неожиданной, пугающей силой. Потом упал в обморок на гравийную дорожку. Его внесли в дом и положили на диван. Придя в себя, он начал кричать и биться. Вызвали по телефону врача. Приехала «скорая» и снова увезла Маркуса. Психиатр Блесфордской больницы пригласил Уинифред и попросил прийти одной.
Фредерика с Уилки провели день на побережье. С Северного моря с воем задувал ледяной ветер. Уилки бросал в море камушки, Фредерика ковыляла рядом с ним. Кровь так и не остановилась и текла довольно сильно. Фредерике казалось, что она набита и заткнута ватой. Наконец, не выдержав, она сказала Уилки, что не хочет портить ему прогулку, но должна присесть: ее пошатывает. Уилки отвел ее обратно в отель, где она лежала, скорчившись, в постели, представляя себе сочувственно любопытные взгляды горничных и портье. Уилки ушел позвонить, а вернувшись, объявил, что его девушка вызывает его в Кембридж, и это довольно срочно: она и так сердится, что не сразу смогла до него дозвониться. К тому же ему, возможно, достанется роль в «Подменыше», который покажут на студенческом театральном фестивале в Мюнхене. Поэтому, если она не против, им пора возвращаться.
Александр целыми днями не отходил от телефона. Он ощущал необычайный подъем. Теперь, когда он выбрался из сада, его успех, его блестящие перспективы принадлежали только ему. Он договорился о собеседовании в манчестерском отделении Би-би-си, собеседования ждали его в Лондоне и в Оксфорде, где ему предлагали место в научной программе для школьных учителей. Дорсетской частной школе он отказал: хватит с него пока практической педагогики. Он велел принести из подвала свои чемоданы и взял со школьного склада несколько деревянных ящиков. Сходил к директору Тоуну и вручил ему официальное прошение об отставке. Потом вернулся к себе, запер двери внизу и наверху, вдвинул в дверное окошко табличку, сообщающую, что он вышел, и принялся укладывать вещи.
Дэниел получил из Шеффилда письмо, написанное незнакомым почерком. Когда он вскрыл его, оказалось, что его мать крайне неудачно упала, сломав бедро в нескольких местах. Она проведет в больнице несколько недель, а может, и месяцев, но и потом вряд ли сможет управляться сама, как раньше. Представитель госпиталя писал, что Дэниел, по-видимому, ее ближайший и единственный родственник, хотя она не просит его вызвать. Дэниел отправился на вокзал и сел в поезд, идущий на Шеффилд.
Маленький Томас Перри поймал где-то сложную инфекцию и заработал воспаление среднего уха с высокой температурой. Он кричал, не останавливаясь, пятеро суток. Джеффри и Дженни обтирали его прохладными тряпицами, заставляли пить побольше, сидели над ним.
Психиатр сказал Уинифред, что в корне проблем Маркуса лежит его страх перед отцом, и лучше бы выздоровление его проходило не дома, а с людьми, более понимающими и не вызывающими у него тревоги. В больнице он предпочел бы Маркуса на это время не оставлять: больничная обстановка не идет ему на пользу и к тому же связана для него с травматичными воспоминаниями о Лукасе Симмонсе, человеке, тяжело больном и безусловно подлежащем стационарному лечению.
Антея Уорбертон на две недели отправилась в Лондон навестить добрейшую Марину Йео, а затем с подругами и двоюродными братьями посетила французский курорт Жуан-ле-Пен.
Фредерика и Уилки со всем возможным для мотоцикла великолепием въехали в Блесфорд и с ревом пронеслись по Учительской улочке. Навстречу им проехал серебряный «триумф» Александра. К крыше его был привинчен багажник, основательно нагруженный и затянутый брезентом. Фредерика ясно увидела Александра, элегантно причесанного, улыбающегося, далекого, словно бы сохраняемого, как экспонат, за зеленоватым ветровым стеклом. Александр увидел Уилки, верней, то, что было видно из-под «консервов» и шлема, похожего на жучью голову. За всем этим взметнулись рыжие волосы Фредерики. Александр продолжил улыбаться и смотреть на дорогу. Он не заметил Дженни, метавшуюся у садовой калитки и взволнованно махавшую ему рукой. Не в натуре Александра было разделять с другими вполне заслуженный ими кризис или катарсис, хоть он и знал, что в искусстве это необходимо. Его начала и концовки принадлежали только ему. Он прибавил скорость и продолжил побег.
Уилки ссадил Фредерику с мотоцикла, взял у нее шлем и прицепил к своему сиденью.