скованные внутри себя. Горошины и бобы, лишенные света, просительно тянули слепые, бледные, растерянные ростки. Горошины в тепле, в холоде, в тесноте, при наклонном освещении, при ограниченном: тут энергично просовывались тупенькие зеленые жальца, там уже понемногу разворачивался листок.
Маркус вяло глотнул тепловатой воды и глянул в сравнительно безопасном направлении схем. У доски висели плакаты, выполненные китайской тушью. Благопристойно ограничившись двумя измерениями, Симмонс изобразил на них мочеполовую систему лягушек и кроликов. Учитель поскупился на подписи, а Маркус был слаб в биологии и никак не мог решить, что означают изгибистые абрисы, похожие на пальцы: впадины или выпуклости. Поэтому у кроликов он перепутал самку и самца, а между лягушками не увидел разницы.
Прямо против учительского подиума, где лежал сейчас Маркус, бок о бок красовались Мужчина и Женщина, решительно и несимпатично оголенные во имя науки. На древней клеенке пергаментного цвета они представали каждый в четырех экземплярах. Сначала в виде скелетов, потом освежеванные, в тугих нахлестах буро-красных мышц, потом вскрытые (вид внутренних органов) и, наконец, непроницаемые, желтовато-рыхлые, безволосые, с жирными бедрами. Плоть как она есть.
Так они повторялись: свешенные руки, расставленные ноги, рты с нечитаемым выражением, может, и улыбкой. Черепа, расчерченные, как поле боя, на квадраты и бугры. Тела, в духе Себастьянов[112] викторианской поры, пронзенные длинными черными линиями, на конце которых скромным курсивом помечены названия частей. Эти двое имели какой-то заштатный вид, – казалось, еще при короле Эдуарде некий педагог длинной указкой так часто касался их основных органов, что наполовину их стер. А потом пришло забвение.
Симмонс вернулся и встал на колени рядом с Маркусом:
– Ну как, полегче?
Маркус горестно покачал головой.
– Расскажи мне о свете.
– А вдруг я болен, сэр? Вдруг это аура болезни? Или припадка, или чего-то в мозгу? Вдруг?..
Симмонс недоверчиво приподнял уголки губ посреди круглого лица:
– Ты так думаешь? Ты и правда так чувствуешь?
– Откуда мне знать? Со мной уже много недель что-то не так. Я…
На описание табу у Маркуса было наложено табу. Он оборвал себя и свернулся комком под плащом.
– Продолжай, не молчи. Может быть, я помогу. Рассказывай.
– Я не могу сосредоточиться на том, что нужно. На учебе. Все отвлекаюсь, думаю не о том. Боюсь. Боюсь разных вещей, хотя знаю, что это глупость, что их не нужно… не нужно бояться. Боюсь крана, окна, лестницы. Вечно нервничаю о разном. Я чем-то болен, это ясно. А теперь еще это.
– Мы слишком многое спешим назвать болезнью, – сказал Симмонс, которого белый халат нежданно облек медицинским ореолом. – Вешаем ярлыки на все нерядовое, все, что заставляет отказаться от условностей, а ведь условности часто вредят нашему истинному благополучию. Может быть, есть важная причина, почему ты отвлекаешься. Продолжай, расскажи мне о свете.
Маркус закрыл глаза. Симмонс вдруг крепко сжал ему плечо и тут же отдернулся.
– Это игровые поля. Мне там всегда не по себе. Могу забыть, где я, могу потерять… Могу рассеяться, – сказал он, важное слово предлагая учителю, как пароль или заложника.
– Рассеяться значит выйти из тела?
– Я не знаю, что вы имеете в виду. Можно, наверно, и так сказать. Это технический прием, трюк. Когда я был маленький, я это делал, когда сам хотел. А теперь оно на меня находит.
– Техника, прием… Хорошо, отлично! И ты можешь это делать по желанию?
– Я это не люблю. Теперь уже нет.
Симмонс просиял улыбкой:
– И из-за этого приема у тебя был сегодня шок? Из-за него был свет?
– Нет-нет. Нет. Я вообще ничего не делал. Точно. Это сущность сделала. Это она.
– Уже лучше. Теперь скажи, что именно она сделала?
– Я не могу… Это было страшно. Она меня затеснила, зажала. Я боялся, что… что она меня уничтожит.
Симмонс возбужденно потирал руки.
– И ты решил, что с тобой что-то не так?
– Я же говорил. Мне было страшно. Я распадался, не мог себя удержать.
– Может, и не нужно было. Может, тебе предстала некая Сила.
То, как Симмонс принял его рассказ, одновременно ободряло и тревожило Маркуса. Ободряла легкость, с какой учитель распознавал и именовал вещи, которые, как с ужасом думал Маркус, случались с ним одним. Тревожило то, что у Симмонса, кажется, были некие намерения, планы, образ будущего, а Маркус вовсе не был уверен, что все это ему нужно.
– Для этих вещей есть термин, Маркус. Фотизм. Световые потоки и ореолы, часто возникающие в миг откровения. Это известное явление.
– Фотизм, – неуверенно повторил Маркус. Кажется, можно было уже приподняться и сесть.
– Об истоках его ученые, конечно, спорят. Но само явление известно, описано и обсуждается.
– Да?
– Боже! – вскричал Симмонс. – Да разве ты не понимаешь, что пережил, возможно, то же, что Савл на пути в Дамаск?[113] То, что пастухи видели в полях по ночам? Всем им было страшно – до ужаса. И тебе должно быть страшно, потому что это не шутка. Нужно уметь выдерживать такое, отвечать. А ты не умеешь.
– Я вам говорил, что в Бога не верю.
– А я тебе говорил, что это не важно. Верил бы только Он в тебя. Когда начался фотизм, ты что-то сказал?
– Я сказал: «Господи».
– Вот именно.
– Да ведь все же это говорят. Постоянно. Это ничего не значит.
– Незначащего не бывает. Слово без причины не молвится, и я заранее знал, что ты тогда сказал.
– Каждому могло…
– С тобой случается слишком много совпадений. Из которых важнейшее – встреча со мной. Эти силы, которых ты справедливо боишься, – я знаю способы стать их проводником. Я учусь тренировать сознание. Да, это медитация, если желаешь, но на научной основе. И вот ты пришел ко мне. Ты можешь сейчас убежать, но Бог устроит тебе шок посильней, и ты вернешься.
– Нет.
– А я говорю – да. Как проявилась Сила?
– Она как-то изменила мое чувство масштаба.
– Ты что-то видел?
– Геометрическую фигуру.
Симмонс пришел в возбужденное движение. Он принес опешившему Маркусу карандаш и бумагу и вынудил его фигуру нарисовать.
На бумаге она выглядела обыкновенно, но память о ней еще отзывалась опасностью.
– Это знак бесконечности, – объявил Симмонс.
Маркус робко заметил, что фигура походила на зажигательное стекло.
– Тоже знак бесконечности. Бесконечной энергии, проходящей через некую точку.
Он станет… да, он станет нашей мантрой, предметом совместного созерцания и медитации.
Маркус молча смотрел на символ бесконечности. Теперь, когда им занялся Симмонс, символ, казалось, уменьшился. Вообще все уменьшалось, делалось нестрашным в оболочке из быстрых Симмонсовых слов, хотя сам-то он стремился все оболочки снять. Тайна была названа, и вот уже она отдалялась, таяла, становясь впервые лучистой и желанной.
Симмонс, ясный и здравомыслящий, оперся на учительский стол и начал рассказывать.
– Мудрецы Ренессанса извратили связь между Человеком и Духом. Они возродили древнюю идею язычников, что человек – мера всех вещей[114]. Это, конечно, абсурд. Идея нанесла нам неизмеримый вред. Вместо бесконечности нам пришлось довольствоваться кругом, где точка нам доступна. – Рядом со знаком бесконечности Симмонс нарисовал приблизительную версию Леонардова человека в микрокосме и безмятежно улыбнулся. – Они волховали посредством ложных образов. С тех самых пор мы живем в антропоцентрической вселенной, закрыв глаза и уши, замкнув разум. То, что мы зовем религией, вместо нечеловеческого Духа, служит человеку, морали, прогрессу, а все это гораздо менее важно. Потом зародилась современная наука. Казалось бы, она должна была дать им хоть скромное представление о нечеловеческих Силах. Но нет, они лишь возвели антропоцентризм в новую, чудовищную степень. Человек – господин всех вещей, сказали они. А это, Маркус, волхованье черное. От него была Хиросима и сатанинские фабрики[115]. Разумеется, через науку можно было снова прийти к древнему знанию: в схеме Мироздания Человеку отведено место посредника между Чистым Духом и Чистой Материей. Но мудрецы всё болтали о непобедимом человеческом духе, о пустых небесах и упустили свой шанс. В том числе – шанс изведать сполна, описать или даже попросту осознать опыты наподобие того, что пережил ты.
Симмонс, как и в первый раз, вспотел. Лицо его дергалось. Маркус наблюдал все это с какой-то оцепенелой тревогой. К Симмонсу его влекли пока что не теории, а его уверенная повадка, его твидовая нормальность – та самая, что, отталкивая, неодолимо прельщала всех младших Поттеров. Когда Симмонс приходил в это странное возбуждение, Маркус терялся. Но сегодня вдохновение, если можно так выразиться, во многом сливалось с уверенностью, и Симмонс не был целиком глух к переменам Маркусова состояния.
– Ты не доверяешь языку! Понимаю. Наука тебя не страшит, у нее на все есть термины. А для Этого настоящих слов нет. И естественно: Человек посвятил себя соматическим формам, а о духовных забыл. Я вижу, как тебе претит говорить со мной об алхимии, аурах, даже ангелах. Это лишь убогие обозначения того, что мы не смогли понять в полноте… И знаешь, я верю… верю, что мир стремится уйти от плоти к Духу… Вот. Я это все записал. Немного путано, конечно. Прочти.
Он вытащил из портфеля стопку размноженных листков:
– Прочти. Может быть, это окажется тебе полезно…
Текст слеповатый, бумага мягкая, много листанная. Маркус прочел:
ЗАМЫСЕЛ и СХЕМА
Писано Лукасом Симмонсом, магистром ест. наук,
к Вящей Славе Создателя.
Дабы явить в их Вечном Развитии ЗАМЫСЕЛ и СХЕМУ,
в коих и с коими в согласии мы, по Воле ЕГО, должны