А воздух был теперь другой: с терпкой живинкой, с кусачим йодом – живой, чужой, неведомый. Дэниел с удовольствием потянул носом.
– Ну что, – спросил он, – пойдем дальше вперед, до конца? Или свернем к пещерам?
Стефани взмахнула рукой:
– До конца.
– Хорошо. – Ему не терпелось вперед. – Сейчас отлив, неопасно, можно довольно далеко забраться. Ты знаешь, что говорят про Бригг? Что его создал Враг рода людского, чтобы заманивать и топить корабли.
– Могу поверить.
– Или что он хотел было здесь строить мост через Северное море, да вот поспешил, начал кое-как – и все у него развалилось. Он эту затею забросил, а нам остались обломки его моста.
Они двинулись к морю: сперва шагом, потом пригнувшись, потом на карачках, потом сидя и подтягиваясь вперед на руках – лишь бы продвигаться. Побрякивая, перекатывались домики прибрежных улиток. Стефани ссадила запястье о створки морских желудей. Она цеплялась, просовывала пальцы в углубления пористой, легкой валунной глины. Всячески старалась не ступать там, где раскинулась эта особенная зелень, столь пронзительно-яркая, что просится слово «ненастоящая», – но она живая и благополучно формирует кустики и заросли, омываемая и заливаемая морем. У Стефани открылось какое-то третье дыхание. Ей понравилось перебарывать свое тело, полагаться на невидимые выступы, приводить к равновесию позвоночник, бедра и плечи.
Когда вышли из-под защиты высоких утесов, ветер налетел другой: не твердил одно и то же, не хлопал полами одежды. Он был пронзителен и остёр, он пел и жужжал. Дойдя до плоского возвышенного места, они остановились осмотреться.
Впереди острие мыса уходило под воду, а волны набегали поверх него, вздымались и разбивались, катились, закручивались, сталкивались, взбрасывали брызги. А волны, уже разделенные мысом, нахлестывали с боков, грозно нарастали, плашмя падали на камень, присыпанный песком, и вода разбегалась струями и струйками, со вздохом втягивалась в трещины и канальцы и там, на глубине, невидимо плескала у них под ногами.
Мир здесь был необыкновенно слитен. Ярко-синие пятна неба вперемешку с летящими обрывками облаков, и тут же гонимая, взлетающая пена: искры и хлопья белые, беловатые, кремовые, серые и буроватые, и тут же птицы, кружащие и кричащие в обеих стихиях, белые птицы, коричневые в крапинку, с клювами золотыми и кровавыми, гнутыми, прямыми, жестокими.
Они стояли на мокрых камнях, до беспамятства ушедшие в зрение, неподвижные пред быстро набухающей волной. Зелено-серая с золотом, она поднялась, вспенила кипенный гребень, внезапно замерла над ними и рухнула, расточилась у их ног. Но все же окатила здорово и – потоками, струйками, смеясь, разбегаясь, разбиваясь о каждый камешек, о каждую водоросль, – влилась в единую холодную массу.
Берет со звездами промок насквозь. Дэниел тряс головой, как большой черный пес, и блесткие брызги разлетались в луче ясного, холодного света, который вдруг окружил их и словно замер. Он посмотрел на Стефани: она стояла очень тихо, а уходящая волна деловито заливала ей ботинки. Она медленно сняла берет, ветер подхватил ее волосы и принялся играть ими. На золоте темнели мокрые пряди, и макинтош ее был весь в длинных, темных, остроконечных пятнах. Она стояла, словно зачарованная водой, чуть приоткрыв рот в сокровенной улыбке, а ветер все трепал ей волосы и одежду. Солнце светило так ярко, что Дэниел едва видел ее. Накатила волна поменьше, но до них не доплеснула. Стефани снова сказала что-то, чего он не расслышал.
– Что ты сказала? – прокричал он.
Донеслось:
– …тогда на твоем языке. Да будет свет.
Она казалась захмелевшей, смеялась, светилась изнутри:
– Идем!
И она пошла очень быстро, полушагом-полубегом, для равновесия раскинув руки. Дэниел пошел следом. Высокая волна поклонилась ей, скрежеща, шелестя, шепча, расплескалась под ногами. Стефани обернулась к нему. Он никогда не видел у нее такого лица: белого, дикого, мокрого, освещенного слепой улыбкой. Она полетела дальше, а навстречу вздулась еще волна. Дэниел успел схватить Стефани, и тут на них обрушилась вода. Потом Дэниел обнимал ее, гладил волосы. Поцеловал – и стало холодно, солоно, горячо и зыбко. Она ответила так истово, что их качнуло. Дэниел удержал их обоих, ненароком дернув ее за волосы и толкнув коленом. От этого Стефани, еще недавно напряженная и летящая, стала мягкой и послушной.
– Нет уж, утонуть я тебе не дам, – сказал он и потащил ее за руку назад.
Меж двух валунов он ужасно неловко привлек ее к себе и снова поцеловал.
Стефани сияла дико и сладостно. Дэниел дошел до предела. Он случайно ударил ее спиной о камень, потом прижал, пристроил к себе надежно. Холодное солнце светило на них.
– Ты должна за меня выйти.
– Нет. Это просто романтика, минута. И мы ее сами сделали. Это ничего не меняет.
– Меняет. Сами сделали и еще сделаем много раз. Все, что захотим, сделаем.
– Это все ты, – почти умоляюще проговорила она.
– Я хочу так жить.
– Но так не бывает. Я знаю. Эти вещи… они скоро кончаются.
– Я если делаю, то надолго.
У Стефани слезы – такие горячие – катились по холодным щекам у холодного моря. Она знала, знала, что эти вещи непрочны. Ускользают, пока ты силишься познать их, умирают, пока стремишься продлить им жизнь, исчезают, пока переделываешь себя, чтобы вместить их.
– У тебя такое было раньше? – спросил Дэниел так, словно вопрос был решающим.
– Нет. Но…
– И у меня.
– Дэниел, это ничего не значит. Это только здесь и сейчас.
– Нет. Я мало чего хочу, но я хочу, чтобы и дальше было так. Я хочу тебя. Хочу, чтобы ты была моя.
– Дэниел…
– И ты тоже хочешь. Я знаю, чего ты хочешь.
Он ничего этого не знал, но она сказала:
– Хорошо.
Оба оторопели. Она повторила, с раздражением даже, словно недослышанное могло быть взято назад:
– Хорошо. Я сказала: хорошо!
Ее лицо заливали слезы. Дэниел разжал объятье, опустил одну руку:
– Нет, так нельзя. Это я тебя вынудил. Ты не должна…
– Значит, ты не понял. Так слушай: я никогда ничего не хотела. Ни разу ничего в жизни не хотела для себя. А это – то, что сейчас с нами, – я не знаю, как это совместить с остальным… Я не могу…
Если бы сейчас он дрогнул, засомневался – все для них было бы потеряно. Но он сказал:
– Тогда хорошо. Если только это – справимся. Все будет хорошо.
Он глядел поверх ее бледно-золотых волос на море и небо, спешащие неподвижно, взвихренные, сияющие.
Позже они ели сэндвичи и пили пиво в пабе в городке Ханмэнби. Сидели рядышком у камина на деревянной скамье с высокой спинкой. Поглощали алый ростбиф с луком и солью, вдавленный в ломти свежего ржаного хлеба, и не могли остановиться: вкус был прян, крепок и совершенно упоителен. Оба были непривычны к счастью и готовились подсознательно, что вот-вот оно даст трещину.
– Что дальше? – спросил Дэниел, осушив свою кружку.
– Дальше?
– Ну да: сегодня, через неделю, через месяц?
– А что мы можем сделать?
– Пожениться. Чем раньше, тем лучше. Остальное не имеет смысла.
– Когда?
– Ну, смотри: нужно оглашение[190]. Нужно жилье подыскать. Это непросто, зарабатываю я гроши. Но у викария жить ни ты не захочешь, ни я.
Стоило Стефани произнести «хорошо», как все сделалось неузнаваемым. Она не представляла себе жизнь с Дэниелом. И без него не представляла.
– Так. Мне нужно дождаться конца учебного года. Уговорить папу. Он будет недоволен…
– Поначалу недоволен или раз и навсегда?
– Может, и навсегда. Но думаю, со временем он все же смягчится.
– Я бы на это не полагался. Но ты делай, как считаешь правильным. Викарий захочет с тобой поговорить.
Церковь медленно подняла свою уродливую голову.
– И что? Я ему нравлюсь.
– Нравишься, да. Думаю, он скажет, что ты хорошая жена для будущего викария. Ты же так явно на стороне ангелов. Ну и не сцепляйся с ним.
– А ты бы сцепился.
– Да, но для меня эти вещи важны. А для тебя нет – и славно. Думаю, он решит, что ты меня пообтешешь. Я, по его мнению, дикий мужлан.
– Дэниел…
– Мм?
– Сто лет назад я была бы хорошей женой викария. Но сейчас это невозможно. С нравственной точки зрения это…
Ему было уютно в животе от мяса и хлеба, промокшие ноги грел камин, к бедру прилегало ее бедро.
– Ты будешь хорошей женой – для меня. Тебе все время нужно что-то делать. Мне тоже. Мы похожи. У нас все сладится. Я же не из тех священников, кто пропах ладаном и даже думает на латыни?
Он прикрыл рукой ее руку, лежащую на колене. Ударило желание.
– Я хочу, хочу, – сказал Дэниел обычным голосом, не разжимая зубов.
– Я тоже, – не таясь, ответила она.
– Нам некуда пойти.
– Некуда. Но мы можем остаться здесь. Снять номер в гостинице, позвонить домой, что-то соврать. Все так делают. Постоянно. Это должно быть просто.
Он задумался и как-то помрачнел:
– Тебе было бы просто?
– Нет. Я врать не умею. Я бы потом все время дергалась.
– Вот именно. – Он сжал ей руку так, что хрустнули кости. – Но выход должен быть. Должен. Люди ведь что-то изобретают…
– О, таких людей меньше, чем ты думаешь.
Он резко рассмеялся:
– При моей-то профессии я знаю, сколько их. И сколько таких среди наших. Ужасно много, скажу я тебе. Ужасно, сколько людей постоянно попадают в ситуации, когда просто невозможно не… Я, наверно, просто неумен. Или нерасторопен… Но что же нам делать?
– Не знаю.
Они потом еще много ходили и, так ничего и не решив, вернулись в Блесфорд на автобусах и поездах. На блесфордской автобусной станции он сказал:
– Лучшее, что могу предложить, – растворимый кофе у меня в комнате.
– Я и этого предложить не могу.
В доме викария было темно и пусто.
– Все ушли, – сказала она.
– Похоже на то.
В темноте поднялись к Дэниелу в комнату. Заперлись. Прислушались.