– Поняла, и все. – Стефани выпрямилась, розовая, с лицом, блестящим от слез. Рассеянно огляделась. – У нас уже было.
– И как? Тебя это потрясло? – В голосе Фредерики странно примешалось к яду что-то блудливое.
– Это было откровением, – спокойно и твердо сказала Стефани и сама услышала, как ее обычный кембриджский голос резанул по деликатным полушепотам калверлейских сплетен. Подняла глаза и вместо сочувственного лица университетской подруги увидела обтянутую от любопытства, размалеванную, непристойную лисью мордочку Фредерики: упоенная жуть пополам со злостью.
– И ты наденешь вуаль, – хрипло взвизгнула Фредерика, – и венок из флердоранжа? И я буду подружкой невесты? В такой миленькой шляпке? И буду из корзиночки разбрасывать розовые лепестки? И ты поклянешься повиноваться мужу своему? Или он у тебя прогрессивный церковник?
– Зачем ты так?
Этого не понимала и сама Фредерика. Ее захлестывала нерассуждающая злость.
– Не надо было тебе говорить.
– Отчего же? Я за тебя искренно и безумно рада.
– Ну что ж. Значит, спасибо.
Стефани поднялась, вынула и оттолкнула на середину стола две полукроны. Она ушла, прежде чем Фредерика успела измыслить свою следующую реплику.
Фредерика осталась сидеть, отрешенно играя монетами. Она поступила чудовищно и теперь чувствовала себя соответственно.
Маленькими, во время войны, они с сестрой играли во взрослых. Это было не то же, что дочки-матери: тут воплощался более узкий срез жизни и правила игры были не вполне понятны самим играющим. Они наряжались в отслужившие платья Уинифред: вечернее черного бархата, пышное креп-сатиновое в алых маках и ярких васильках. Надевали шелковые туфельки, нижние юбки, рваные шали с бахромой, шляпки, прикалывали шелковые цветы и фазаньи перья. У них была расшитая стразами сумочка на потускневшей цепочке и еще одна лаковая, плоская. Они мастерили себе пудреницы из коробочек от лейкопластыря, скручивали сигареты из бумаги, восковые мелки засовывали в картонные трубочки, и получалась помада. Цель игры была – познать суть того, что игра изображала, и в этом смысле девочки неизменно терпели поражение. Они ходили павами, красовались и бесконечно готовились к событиям, которых воплотить не могли. Игра неизбежно разворачивалась во всевозможных фантастических преддвериях: вестибюлях, фойе, дамских гардеробных при дансингах или отелях, – словом, при тех местах, где, по их скудным познаниям, почерпнутым из книг и фильмов, протекала взрослая, значительная жизнь, не ограниченная кухней и спальней. Девочкам не приходило в голову, что кто-то из них мог бы изображать мужчину, и поэтому их партнером в игре оставалась пустота. Фредерика вступала с ней в сухие, обрывчатые диалоги в дансингах. Стефани заказывала недоступные лакомства: сливки, виноград, апельсины и лимоны, свежее масло, кексики с глазурью. Игра всякий раз дразнила их, сулила запретный плод, великую тайну и всякий раз кончалась разочарованием и скукой.
И сейчас Фредерика, как тогда, пощелкала замочком сумочки – внутри пудреница «Макс Фактор» и толстый тюбик лиловой помады. Вперилась в них, словно надеясь что-то наколдовать. Откуда же нашла на нее и почему до сих пор не отпускает ядовитая злость? Выходит, что Стефани одновременно обскакала ее и испачкала мечту о побеге из затхлого Блесфорда в мир настоящий и насущный. Если сестра, вкусив свободы, выбрала семейную идиллию с толстым куратом, значит поражение до ужаса возможно. Значит, каждая в любую минуту может стать рабой плиты, небьющегося розового сервиза с черными снежинками, наглого бокастого чайника. Была, конечно, в этом тайная прелесть, если верить «Радуге» и «Юным женам»[192]: укромная жизнь с облагороженным супругом среди облагороженного скарба. Но в большинстве случаев и, главное, в Блесфорде – это был ад.
Она задумалась об Александре. Стефани отреклась от любви к нему, и от этого он стал еще менее земным и более далеким. Какой будет его жизнь, когда он, глубоко преданный искусству, прославится и разбогатеет? Тут ее воображение пасовало, как в той давней детской игре. Конечно, он будет слушать «Четыре квартета», ходить на репетиции своих пьес – все это она могла вообразить. Будет блистать на литературных вечерах… – а вот тут тупик. Главное ведь не чайники – живой разговор, а его-то она и не могла себе представить. Как говорят там? Уж наверное, не так, как в семействе Поттер. Там не разбирают до тошноты великие романы, там говорят так, словно сами пишут роман.
И конечно, будет кто-то, с кем он…
Стефани, оказывается, уже пробовала. Они никогда не обсуждали ее любовную жизнь, и теперь Фредерика с тревогой думала, что у сестры это давно и, кажется, весьма просто. Это открытие злило ее не меньше, чем переход Стефани в лагерь мелкотравчатых буржуа. Получалось, что она, Фредерика, все еще мается в фойе – и в смысле чувств к Александру, и в смысле банальной постельной практики. Стефани оставила целомудренную, фантастическую мечту об Александре ради простой человеческой плоти. Теперь мечте предстояло перейти в разряд невозможного или сгуститься в нечто более отчетливое. «У нас уже было», «это было откровением»…
Несомненно, у Александра кто-то был в прошлом или появится в будущем. Следуя логике, ей нужно либо стремиться к этому, либо признать, что мечта навек останется мечтой. «Из плоти я и крови». Весьма вероятно, что он этого ни разу не заметил, да и не заметит. Но он, подобно Дэниелу (и в отличие от мистера Рочестера[193]), тоже сделан из плоти и крови. Следовательно…
Она решила, что жуткую выходку со Стефани надо загладить. Взять часть денег из отложенных на «Квартеты» и купить ей половник или скалку. Прикарманив оставленные сестрой чаевые, Фредерика отправилась в «Хозяйственный рай».
«Уоллиш и Джонс» – сей храм изобилия – возник в ее жизни еще раньше, чем черное платье из игры во взрослых. С самого крошечного детства ее водили сюда смотреть на Санта-Клауса в его волшебном дворце или подземном гроте. Одним из ее первых воспоминаний был шарик с водородом, туго надутый, жемчужистый, на серебряной проволочке, полученный из рук сказочного бородача, склонившегося к ней с трона, мерцавшего мишурой и цветными фонариками в стеклянно-зеленых глубинах грота. Лишь десять минут держалась она за проволочку, а потом шарик взорвался в пасти темных, тяжелых, с мощными пружинами дверей дамской уборной. Она слышала собственный горестный вой, отражавшийся от серой плитки в безоконном закутке, – мука заточенной души, многократно усиленная эхом. Старшие говорили (сама-то Фредерика не помнила), что она утешилась розовым мороженым в «Четтери». Это было до нынешних роскошеств, и со своим зеленым кафелем, вязаными скатерками и простыми венскими стульями кафе имело вид почти аскетический.
Война плохо сказалась и на дворце, населенном мерцающими стайками фей, и на гроте, где обитали гномы с алмазными пуговицами, добывавшие из недр самоцветы и деловито катившие их в тачках. Фонарики, мигавшие и переливавшиеся на дворцовых башнях, сталактитах и сталагмитах, блестящие каскады серебристо-сухой воды потускнели и обветшали. Скалы из папье-маше, остроконечные башенки, в которых волшебно теплились стрельчатые окошки, подернулись кое-где паутиной, как и гномьи полосатые чулки и тюлевые юбочки фей. Флаги на дворцовых башнях поистрепались и запачкались. Шарики, на которые шла нужная государству резина, исчезли. На смену истинным чудесам волшебной страны пришла обманная притягательность разоблаченной иллюзии. Недра грота оказались обычным театральным задником. Вместо почтенного седого мага, подарившего ей тот первый мерцающий, хрупкий шарик, воцарился хохотливый гаер неопределенного возраста в гриме и ватной бороде. Он, гнусно заржав, посадил Фредерику к себе на колени, потерся об нее колючей нарумяненной щекой, горячей лапой долго похлопывал и поглаживал ей попку и наконец подарил не то резиновую какашку, не то игрушечный уголек[194]. Оказалось, что это тюбик, из которого можно долго сосать лакрично-сладкий, искристый желтый порошок, красящий язык и зубы[195].
И все же оно осталось, ежегодное торжество фантазии, чья мерцающая вуаль осеняла прилавки, и стойки, и весь магазин, набитый и перегруженный вещами. Фантазия серебряной ниточкой вилась в нейлоне толстых чулок, шарами красного, зеленого, золотого стекла вспыхивала среди небьющихся тарелок, на черных ниточках подвешивала тряпичных гномиков и фей к свистящим и гремящим трубам пневмопочты, перегонявшей по зданию тубы с деньгами.
В те наивные дни некий технический гений устроил из служебного эскалатора дорогу, по которой ездили, подрагивая, миниатюрные колесницы в виде лебедей и драконов. Управляемые гномами и феями, они возносили желающих к дворцу Санта-Клауса или опускали в его же грот, после чего, громыхнув и качнувшись, скрывались из виду, чтобы снова повторить круг. Фредерике они всегда нравились, как нравились вагонетки в «аттракционах ужасов» и спиральные горки – пролет сквозь таинственную арку туда, где все по-другому, где правит сказочный обман. Но сегодня она ехала мрачная на серебристом, округло стелющемся под ноги эскалаторе и стоймя погружалась в бездну универмага. Мимо проплывали стойки с платьями строгими и крахмально-тюлевыми, кресла, радиолы, гостиные гарнитуры, столы махагоновые, ореховые, дубовые, нагруженные фарфором веджвудским, минтонским, колпортским, и граненым хрусталем, и дартонским стеклом с прозрачными слезками, застывшими в толстеньких ножках новомодных бокалов. Еще глубже вниз. В отделе спальной мебели оформитель сегментами расположил вокруг эскалатора разные варианты спален, разделив их фанерными стенками. Как апельсинные дольки, предлагались тут зрителю бесконечные воплощения идеи кресла, идеи кровати, идеи низкого турецкого дивана, небрежно драпированного полосатым пледом. Вот кроватная спинка в виде раковинной створки: пухлый, лоснистый, туго простроченный шелк. Вот без затей: светлое дерево с суконной обивкой. Бело-золоченые туалетные столики (пуф прилагается). Ковры с цветочным рисунком, ковры белые с длинным мохнатым ворсом, ковры с узором из палочек, из вездесущих загогулин, напоминающих сперматозоиды, – коричневые, темно-розовые, ядовито-желтые. Каждая из недокомнаток имела по окну из фанеры и целлофана. Меж гардин в цвет кроватного покрывала, окаймленное подхваченным с боков тюлем, густо и ярко синело небо с горсточкой звезд (дело было во внутренней части магазина, где настоящих окон не было). И опять вниз. Первый этаж – царство необходимых мелочей и хитроумных изобретений, забавных новинок и броских безделиц. Средоточие пустоты. Еще вниз – и вот он, подземный «Хозяйственный рай». Тут в таких же сегментах поместились кухни, залитые поддельным солнцем, с яркими садиками в плосковатой перспективе окон, с бумажными цветами вдоль дорожек.