Фредерика сошла с эскалатора. Неприязненно оглядела карликовые кухни, не испытывая ни малейшего желания войти, испытать патентованные складные стулья или барные табуреты на длинных паучьих ногах. Равнодушно миновала новейший пластик, мутно-алый, больнично-белый, размыто-голубой и крапчатый «под мрамор». Тогда не умели делать пластик чистых, ярких тонов, и он не имел пока собственной жизни, а лишь служил робкой имитацией других материалов. К тому же хороший тон диктовал: прежде чем использовать алый, к примеру, цвет для оживления интерьера, нужно сперва приглушить его и замутнить.
Окруженная всевозможными штучками, Фредерика хотела выбрать для Стефани что-то дешевое, разумное и добротное. Или что-то с элегантной, функциональной формой. Или некое экзотическое приспособление. Давилку для чеснока, деревянную ложку удобной формы, штопор. Словом, приятную мелочь сверх необходимого минимума, знак доброй воли и признания свершившегося факта. Но внезапно оказалось, что Фредерика не в состоянии даже дотронуться до этих вещиц. Любительница всевозможных глубин, она ощутила приступ клаустрофобии и поспешила наверх, туда, где воздух.
Галантерея была раньше одним из их любимых местечек. Сестры приходили сюда за кружевными воротничками для выходных платьев, за лентами для волос, тесьмой, резинкой, пуговицами, кнопками. В 1953 году Фредерика склонна была задним числом счесть эти походы за тягостный ритуал. Впрочем, она сознавала, что можно смотреть на них и сквозь призму Диккенсовой грусти о мелочах невозвратной жизни. Именно так она увидит их в 1973 году. Но сегодня ее угнетали сверточки булавок и пакетики с иголками. Она рассеянно перешла в соседний отдел, откровенно легкомысленный, где безголовые черные бюсты были увиты позолоченными цепочками и стеклянными бусами, где с черных стоек в виде голых деревец свисали крупные круглые серьги, где гигантские бокалы для шампанского были до краев наполнены пластиковыми пузырьками винного цвета с примесью золотых, серебряных, жемчужных. Здесь прилавки были увиты радужной дымкой шифоновых шарфов, среди которых цвели георгины, розы, астры, пионы, маки, шелковые, бумажные или из модного «правдоподобного» пластика, с золотыми и серебряными листьями из фольги и чуть звенящего в руках тончайшего алюминия. Бродя среди всего этого, Фредерика ненароком вышла на возбужденно толкущийся кружок женских существ. Невдалеке жужжала вращающаяся дверь. Фредерика поняла, что перед ней отдел свадебных вуалей. Она остановилась и мрачно окинула его взглядом. В центре всего был стеклянный киоск. Внутри затравленно вертелась полная девушка. Вокруг нее на стеклянных полках красовались невысокие золотистые стойки с венцами и нимбами. Восковой флердоранж, лавр из серебряной бумаги, бархатные банты, диадемы со стразами, грозди круглых искусственных груш с проволочными черенками и непременно – свисающая фата с перекрестьями резких линий там, где пролегли складки. На одних венках тюль был уж изрядно захватанный, на других свежий, кипенно-белый. Вокруг центральной фигуры продавщицы происходило что-то вроде регбийной потасовки будущих невест, пролагавших путь локтями и бедрами. Снаружи было холодно и мокро, внутри – жарко. От твида, габардина и полусапожек на меху подымался пар. Деятельный круг невест был охвачен более широким кругом моральной поддержки: матери, бабушки, сестры и тети судорожно сжимали зонты, шляпки и подмокшие свертки с покупками. Девушкам удавалось просунуть голову к прилавку и даже вытянуть шею в сторону одного из круглых зеркал на металлическом стебельке, но протиснуть остальное тело не представлялось возможным. Они сгибались чуть не вдвое, выставив заднюю часть, неестественно удлинялись по косым линиям, шатко тянули руки вверх к свадебным венцам, щупали, цапали. Дорвавшись и бережно опустив искомое на вспотевшие волосы, продолжали юлить и толкаться бедрами, чтобы удержать равновесие. Иная дева, надев фату и глянув в зеркало, оборачивалась показать родным вновь обрамленное лицо. Толпа швыряла ее с ураганной силой, и дева отчаянно цеплялась за соседок…
Фредерика смотрела как зачарованная. Тела тут толклись увесистые, добротные – зато как менялось лицо, осененное вуалью! Мелькала порой смущенная усмешка или гримаска недовольства, но стоило вспотевшей руке классическим жестом отвести от лица фату, как оно принимало готовое выражение робкой прелести, отрешенности, благоговения. Каких тут только не было лиц: круглых, лошадиных, строгих, малокровных, очкастых – и у всех приотворенные уста и в глазах трепетное изумление пред еще непознанной новой собой и новым миром. Фредерика решила, что все это, конечно, трогательно, но совершенно абсурдно, а потом перевела взгляд на их ноги – толкущиеся, суетящиеся, скользящие на грязном полу. Рассмеялась и пошла обратно в галантерею за какой-нибудь глупостью для Стефани.
В итоге она выбрала сразу две глупости: белые лайковые будуарные туфельки, отороченные лебяжьим пухом, в коробке вроде прозрачного гробика с розовым бантом и безумно модный тогда пояс-цепочку, что-то среднее меж собачьим поводком и кольчугой. Он застегивался на одно из звеньев цепочки, а свободный конец оставался висеть, как у средневекового кастеляна. Или у святого с веригами. На это ушли все деньги, отложенные на «Квартеты», зато Фредерика осталась довольна. Стефани может приберечь туфельки для медового месяца, но сперва пусть послужат нежданной вестью, знаком того, что Фредерика одобряет ее предприятие. Откровением, так сказать. Что же касается пояса, то тут Фредерика руководствовалась здравым принципом: брать то, что понравилось бы ей самой.
Закончив с подарками, она шагнула в жужжащую, крутящуюся дверь, описала ровный полукруг, вышла на улицу, глотнула свежего воздуха, капельку от него опьянела и решительно зашагала под серым дождем.
20. Paterfamilias[196]
У Александра было правило: не входить в дом к замужним женщинам, которых он любил. Это было неблагоприятно обеим сторонам. Женщинам либо не нравилось их жилище, и тогда они бывали рассеянно-раздражительны, либо втайне нравилось, и они стремились освятить его присутствием любовника (или наоборот). Была и третья возможность – до сей поры не воплощенная, но пугающая: однажды одна из них могла потребовать, чтобы он, вооружась колуном или паяльной лампой, принял участие в ритуальном разрушении дома, а потом овладел ею в гостиной на обрывках штор. Нужно заметить, что раз или два подобная развязка бывала пугающе близка. Александр предпочитал пребывать вне.
Он хорошо провел Пасхальную неделю. Писал Дженни, что скучает по ней всюду: бродя по родительской гостинице, открывая нумерованные двери, за которыми – несчетные, невозбранные постели, гуляя (увы, в одиночестве) над меловыми карьерами и вдоль линии прибоя в веймутских дюнах. У его родителей в подвале гостиницы было множество бурых эдвардианских кухонь, чуланов, судомоен, скупо обставленных, с плохо пригнанными застекленными дверьми и пыльными копровыми циновками. Там и сидели супруги, среди гигантских банок с томатным супом и коробок с сушеным луком, листали «Дейли телеграф» и слушали радио. Капитан Уэддерберн и его супруга содержали гостиницу самостоятельно. Они планировали заселения и отъезды, закупали провизию, сортировали грязные простыни и заменяли разбитые чашки. Об этом Александр Дженни не писал. «Родители в добром здравии и рады моему приезду», – сообщал он, хотя те едва нашли время перемолвиться с ним парой слов. Еще он писал изящные письма Кроу об остром удовольствии от одиноких прогулок и отсутствия мальчишек. Кроу бурлил надеждами на грядущее лето. Его ответы Александр носил в кармане вместе с письмами Дженни.
Когда он вернулся в Блесфорд, Дженни была в отвратительном настроении и держалась почти враждебно. Он не понимал до конца: расстроена ли она, что он уезжал, или раздражена, что самой ей пришлось безвылазно сидеть на месте. Было у них свидание на Замковом холме, в самый разгар которого они заметили, что за ними наблюдают. В ежевичных кустах возникла и парила, по-видимому, отдельная от тела голова девчонки в красной сетке на волосах. Гнусное дитя улыбалось во весь рот. «Как Чеширский кот», – сказал Александр, но Дженни зло ответила, что смешного мало: она сама превратилась в Алису, вечно глядящую в замочную скважину на недоступные ей сады. Спасибо за метафору, но она предпочла бы сказке приземленную реальность.
Так и получилось, что Александр отправился к ней на чай, заранее обеспечив себе приглашение к Поттерам в тот же вечер, на той же улочке. Билл не разговаривал с Джеффри Перри с тех пор, как они поссорились из-за Томаса Манна, которого Билл назвал надутым шарлатаном. Джеффри ответил, что каждый имеет право на свое мнение. Билл заявил, что человек, уважающий свой интеллект, до такого не опустится. Джеффри парировал, что Билл не читает по-немецки. Билл сказал, что в данном случае это не важно. Джеффри обвинил Билла в узости взглядов, а Билл назвал его невеждой. Джеффри сказал Дженни (та, впрочем, его не слушала), что с Биллом лучше не разговаривать вовсе, чтоб не заразиться его злобной, неумеренной раздражительностью.
Дженни испекла для Александра особый пирог и заварила особый чай. Когда он вошел, она в восторге потерлась лицом о его лицо. Маленький Томас, сидевший у нее на руках, собственнически ухватил ее за щеку и потянул. Дженни устроила Александру экскурсию по дому, о которой он не просил. Он с тревогой осознал, что она приписала ему страстное желание влюбленного знать каждую мелочь ее сокровенной жизни. Дженни показала ему нежно-розовую уборную, детскую с обоями в стиле книжек Беатрикс Поттер и веселеньким мобилем в разбавленном стиле Миро[197], спальню со шведской мебелью и саржевыми шторами. В спальне Александр почувствовал себя вуайером, незваным и непристойным гостем. Дженни, тихо простонав, сжала ему руку. Томас, которого она несла на бедре, тоже издал что-то вроде стона. Она посадила ребенка на кровать и сама села с краю. Александр остался стоять. Томас, смеясь, дергал ее за о