Но в 1953 году Фредерика ни о чем таком не думала. Она почти во всем согласилась с подругой Уилки, мигом почуяв, что это «правильная» реакция. «Ну и фарс!» Так говорят и чувствуют современные люди. В то время слово «современный» было синонимом слова «передовой». Ни раньше, ни потом (то есть сегодня, в 1977 году) такого не наблюдалось. Фредерика желала быть современной, и ей вполне хватило ума понять, что коронация не только не открывает новую эру, но даже и от современности отстает. Год спустя, когда вышел «Везунчик Джим»[254], Фредерика рыдала от истерического восторга, читая, как Джим свирепо ровняет с землей Веселую Англию. Впрочем, она была достаточно проницательна, чтобы почувствовать: Джим и его автор Эмис, как и она, не смогли бы до конца осудить вечернее празднество в поместье Кроу. Кроу был достаточно богат, чтобы нанять настоящих музыкантов играть настоящую музыку елизаветинской поры в настоящем елизаветинском саду, а для разнообразия – и настоящий джаз, пока гости в настоящих шелках пили настоящее шампанское и темный ньюкаслский эль. Для современных насмешников деньги были вполне настоящей силой, и пока карета настоящей королевы в золотой парче с перезвоном въезжала в ворота Букингемского дворца, Эра достатка, фунта в кармане[255] и ярких одежд из искусственного волокна вспенилась и плеснула через край Эмисова бокала со старым виски, снялась для цветного приложения крупной газеты, облачилась в синтетическое платье с изображением британского флага и высокие елизаветинские сапоги из серебристого полимера, после чего занялась формированием и точным определением Поколения цветов.
Настоящий рай, как учит Пруст, всегда рай потерянный. Лишь позже, повзрослев, Фредерика увидела сходство между пастельными надеждами 1953 года и собственным тогдашним знанием, что любое событие – начало чего-то нового, а ее настоящая реальность – будущее. Тогда-то она и ощутила ностальгию по тому, что в те годы решительно окрестила невнятной иллюзией. Точно так же, в прустовском стиле, она постепенно стала ассоциировать свою одержимость «Четырьмя квартетами» с коронацией в ее связи с Англией, историей и преемственностью эпох. Коронация была попыткой воплотить в ритуале истинно английский дух и веяния современности. Ни то ни другое не удалось. Впрочем, бывали и худшие неудачи. И раз любая попытка по определению не есть неудача, то современность в буквальном смысле нам современна, а королева, что бы ни думали подданные, действительно была коронована, причем коронация воплотила в себе и Англию, и современность. Тогда.
Что до остальных гостей, то каждый думал о своем. Чета Элленби просияла и приободрилась, словно бы весь мир ненадолго, но основательно проникся настроением воскресной службы. Мисс Уэллс пребывала в состоянии культурного экстаза. Уносящиеся ввысь своды Аббатства, в неземной перспективе изображающие преддверие Царствия Небесного, и маленькое, белое, земное лицо королевы над символически расшитыми робами казались ей залогом обновления. Элиот сказал однажды, что английский атеист трижды в жизни приемлет христианский обряд: при рождении, смерти и первом опыте на брачном поприще. Сейчас же каждый англичанин приобщался древнего народного христианского ритуала. Это было подлинное Возрождение.
Дэниелу и Стефани было не до ритуалов. Стефани украдкой следила за Биллом, Дэниел – за Стефани, а Билл смотрел телевизор, внезапно по-детски увлекшись этой сложной технической штукой. Дженни следила за Александром, а ее муж Джеффри за Томасом, пристегнутым к специальному креслицу, стоявшему на полу. Миссис Тоун была к коронации равнодушна: ее интерес к будущему и внешнему миру иссяк со смертью сына. Раз и навсегда осознав, что за короткий промежуток между основательным полдником и звонком, возвещающим конец большой перемены, мальчик может побежать, упасть, проломить себе череп, задергаться в судорогах, замереть навсегда и начать разлагаться, она осознала и необратимость жизни. Невозможно стереть ни одну бомбардировку, ни один концлагерь, ни одно чудовищное порождение человечества. И еще поняла кое-что о себе самой: времени осталось не так уж много и по большому счету не важно, чем она его заполнит. К сожалению, у нее оставалось еще немало жизненных сил, и вместо жизни она занялась сохранением хорошей мины при игре, проигранной начисто. От успехов своих миссис Тоун испытывала острую, бессмысленную гордость. Церемония коронации была хорошим примером поддержания мины. Усилия Уинифред тоже, потому и она получила приглашение в дом. Король умер и зарыт в землю. Отныне его будущее – королева-дочь. Для миссис Тоун его кончина была лишь очередной вехой, очередным знаком, что ее собственная, настоящая жизнь вместе с будущим, которое она себе рисовала, отошла в прошлое. Она любила, когда к ней приходили мальчики из младших классов, угощала их сосисками в тесте и лимонадом. Мальчики никогда не смотрели ей в глаза, что она находила вполне естественным. Знай они, о чем она думает, они бы и не могли смотреть.
Александр, увлеченный прошлым, относился к настоящему крайне критически. Его раздражал Димблби, решивший панегирик Елизавете II оттенить ядовитыми уколами в адрес Елизаветы I.
«Снова Англия переживает тяжелые времена, но на заре второй елизаветинской эпохи какое великое преимущество имеем мы благодаря нашей королеве! Нам всем известен ее нрав – итог счастливого детства, прошедшего в согласии с высшими этическими и христианскими принципами, в мирном сознании любви и единения, царящих в семье.
Ее предшественница, первая Елизавета, дочь самовластного, неумеренного в страстях Генриха VIII и хитрой интриганки Анны Болейн, возможно, отчасти заслужила прозвание „дщерь Дьявола“, данное ей испанским послом. Впрочем, в оправдание она могла бы предъявить свое детство – в сравнении с ним жизнь современной неблагополучной семьи, на которую у нас принято списывать грехи малолетних преступников, представляется образцом респектабельности. Это угрюмое детство способствовало развитию в ней двуличия и коварства…»
К новой Елизавете – «юной жене и матери», воспеваемой Димблби, – Александр относился весьма прохладно. К тому же известно было, что жена и мать недолюбливает свою тезку-предшественницу за жестокость к Марии Шотландской[256], чья кровь течет в ее жилах. Мрачно отметив неофрейдистские тенденции панегирика, Александр помрачнел еще больше, осознав, что в его собственной пьесе побуждения исконной Глорианы во многом объясняются теми же неофрейдистскими постулатами. Он ведь почти не коснулся политики, писал лишь о ее семье.
Современник Елизаветы I сказал по случаю ее коронации: «Тайна правления во многом заключена в пышных церемониях»[257]. По дороге в Вестминстерское аббатство Елизавета «по велению души» обратилась к народу: ее слова Александр вшил в лоскутное одеяло пьесы.
«И вы, коли просите, чтобы я осталась вам доброй окормительницей и государыней, уверьтесь, что я буду к вам милостива, как ни одна королева ранее. Мне достанет и воли, и силы. Уверьтесь, что за вас и ваш покой я без трепета пролью свою кровь. Да вознаградит вас Бог». «Не стоит удивляться, что ответом ей была буря ликования: речь была полна сердечного чувства, и слова ее были сплетены преискусно»[258].
Нет, думал Александр, глядя на экран, сегодня нам слишком явно недостает и сердечного чувства, и искусного сплетения слов. Годы спустя, но еще до телепередачи, имевшей, к слову, большой успех, он написал пародийный сценарий вокруг коронации второй Елизаветы. То, что виделось ему попыткой стиля в эпоху бесстилья, радужным размывом ностальгии, в ритме прихотливом и слабом, но все же трогательном, с неким неумышленным умирающим отзвуком. Ни один режиссер за сценарий не взялся: говорили с обидной прямотой, что тут нет ни темы, ни остроты.
Лукас предупредил, что сегодня миллионы ментальных энергий сойдутся в одной точке, на одном событии. Маркус должен попробовать подключиться к ним, выйти на волну этих сил. Обычные электрические соединения выразят в знаках и символах невидимые силы, движущие миропомазаньем и действием катодного луча. Лукас говорил о потоках, «гребенках» и полосах пропускания. Маркусу смутно представлялось, что им нужно усилием воли соткать гладкий узор новых сущностей, причем внешней канвой должны послужить ритуальные действия принцев и епископов, государей бренных и вечных. Мальчиков, включая его, усадили в первом ряду на сизых бархатных пуфах. Лукас оказался у дальней стены. Луч его напряжения по временам упирался Маркусу в спину, словно яростный луч маяка. Учитель советовал по возможности работать незаметно.
Маркус добросовестно вперялся, но видел в основном только геометрическую схему стеклянной поверхности, на которой роились точки и полукружья, червячки и пилюли, всевозможные кляксы, ритмично дергавшиеся и ти́кавшие. Но в минуту миропомазания, о которой особо говорил Лукас, ему вдруг удалось сфокусировать все это в образ и, отменив серое мерцание мантии, увидеть под ней маленькую женщину с пятнадцатью ярдами плоеного льна на внушительной груди, неловко сидящую в громоздком кресле, сложив руки так же, как сложены были его вспотевшие ладони.
Картинка замигала, замигала, и кадры медленно поехали вверх, чередовались все та же голова и ноги, и от этого все стало двумерным.
Возможно, Лукас надеялся, что он увидит слетающего с небес голубя или, как одна ясновидящая, ноги Ангела Аббатства, стеклянными столпами уходящие ввысь сквозь кровлю.
Но то, что с ним было, больше походило на рассеивание.
Маркус шарил рукой, пытаясь ухватить белый льняной холод, сдавивший грудь и плечи. Мирная гостиная миссис Тоун тряслась и бугрилась. Маркус встал, забормотал что-то, спотыкаясь двинулся к телевизору. И на экране вместо людей возникли проволочные волны, вибрирующие в снежной буре. «Сядь! Сядь!» – зашептали вокруг. Маркуса повело немного в сторону, и экран, хоть и треща, снова стал показывать обычное.