И вот он стоял и смотрел, как под ярким солнцем они идут гуськом: кто машисто, кто трусцой – по Дальнему полю, мимо Уродского прудика, под стойками ворот на той стороне. Черный Дэниел, белая Стефани, тонкая, золотистая Фредерика спешит вприскочку, усталая Уинифред, опустила голову в темной шляпке-шлеме, Билл извилисто петляет по полю, мешая другим, миссис Ортон ковыляет, дергая плечами и поматывая головой. Последним шагает Маркус, высокий, худой как палка, в своем темном костюме, с соломенно-гладкими волосами, зачесанными назад.
Фредерика оглянулась в поисках Александра. Он помахал ей и жестом показал, что уходит. Александр вспомнил, как стоял здесь в день, когда фестивальный комитет принял его пьесу. Он увидел тогда, что никто и ничто в этом маленьком мире больше не имеет на него влияния и никак его не ограничивает. И от этого мирок и населяющие его люди сделались ему интересны. Но сегодня он пробыл с ними слишком долго, увидел слишком близко. Он почти слился с ними и почти утратил к ним интерес. По мере того как они удалялись, уменьшались, уходили, как манекены, в садовую калитку, сам он дышал глубже, рос, становился реальней. Он вспомнил и другие места: сад в Оксфорде, парковую террасу в Грассе, дорсетские меловые утесы, Булонский лес. Нет, вопреки мимолетной прелести белых роз, тисовой пыльцы и Кранмеровых клятв, много, много что можно сделать интересного, вместо того чтобы довольствоваться одинаковыми домиками на Учительской улочке. Он вспомнил лишенный тайны женский хаос в голой коробке комнаты нынче утром. Вспомнил, как, придя к Дженни, меж нарядных узорчатых занавесок в супружеской спальне увидел крошечный квадратик голубого неба. Он выберется отсюда. Что бы ни случилось, он примет меры и почти наверняка уедет сразу после постановки. На том краю поля скакала желтенькая фигурка, маша чем-то белым. Он снял наконец шелковую шляпу, широко махнул в ответ, снова надел, поправил и двинулся прочь крутым переулком.
31. Медовый месяц
Дэниелу воображалась темнота, но лето стояло в разгаре, и было еще светло. Морли Паркер отвез их с Учительской улочки в район Аркрайт, к жилому комплексу «Эскэм». На подъезде дома́ стояли шеренгами и полумесяцами – чернорабочие дома́ под шиферными крышами, со всех сторон приплюснутые, дымящие угольным дымом. В «Эскэме» было шесть домов, стоявших по три, окаймляя то, что на плане комплекса изображалось как стриженые лужайки с цветущими деревьями. Вместо лужаек оказалась разбуровленная трактором глина и бетонные дорожки в трещинах. Меж глиняных глыб, в гусеничных следах огромных шин проглядывал подорожник, кипрей, тысячелистник и паслен. Их квартира была на первом этаже. При нижних квартирах имелись крохотные задние дворики: квадратики комковатой земли, обведенные проволочной сеткой, с бетонными столбиками и скрипучей металлической калиткой. В верхних были бетонные балконы с железными перилами и сложной сетью бельевых веревок. В кухонное окно виднелись качели: черная шина, подвешенная на узловатой веревке к подобию виселицы, и боярышник, старый, корявый, с почернелой корой, но сейчас – просветно-яркий, весь в зеленых молоденьких листочках. Боярышник был старше дома. Когда бульдозеры с ревом прикатили расчищать место под стройку, его пощадили.
Миссис Элленби оставила молодым ужин, и теперь им нечего было делать. На столе дожидалась курица, салат в стеклянной миске, накрытый тарелкой и влажным кухонным полотенцем, фруктовый салат и бутылка рейнвейна. Было несколько продолговатых булок и свежий, хрустящий белый хлеб, банка растворимого кофе, пачка чая, две бутылки молока, камамбер и эдам. На кружевной салфетке посреди стола красовался в прозрачной вазе большой букет гладиолусов пламенного цвета и записка. В записке говорилось, что свекла в отдельном блюдечке, чтобы не окрасила крутые яйца, а миссис Элленби надеется, что они хорошо отдохнут и дивно проведут время в своем новом доме. Они стояли вместе и моргая, как с непривычки, оглядывали все это и вбирали в себя. Учительский сад и Дальнее поле были ярки и пристально светлы, и теперь маленькая квартирка с окошками, плотно забранными тюлем, казалась тесной и тусклой. Стефани не любила слепую непроницаемость тюля, но приходилось признать, что тут он необходим. Перекрытия были картонные, и она поймала себя на том, что ходит на цыпочках, чтоб за стеной не услышали.
Шло к семи, и Дэниел, искоса оглядывая свой дом и молодую жену, подумывал уже, что стоило, наверно, устроить ужин где-нибудь в ресторане и чтобы были еще какие-то люди. А она стояла очень тихо, не глядя на него.
– Ну, что будем делать? – спросил Дэниел.
– Можно сесть поужинать.
– Можно.
– Или развернуть подарки.
– Можно.
– Правда, после всех вкусностей, торта и вина я не очень хочу есть…
– Ясно.
Дэниел вдруг понял, что, по всей видимости, ждал чего-то иного. Ему представлялось, что они пойдут в спальню, задернут занавески, сорвут всю эту парадную дребедень и упадут в постель. Теперь очевидно стало, что этого не будет. Она отошла к буфету и бесцельно перебирала вещи: новые баночки для круп, ножницы, давилку для лимонов. Вертя в руках ножницы, словно неведомый аппарат, назначение которого нужно угадать с завязанными глазами, проговорила:
– Ноги гудят. Хочу просто сесть и разуться.
Он уловил призвук этого «просто»:
– Разуйся, конечно. Передохни. Я сам как выжатый, – прибавил он и солгал.
Она нагнулась, сняла лодочки и показалась вдруг коренастой и немолодой в льняном костюме без талии и круглой шляпке, в которой после банкета молодой муж «умчал» ее в это вот унылое предместье.
– И шляпку сними, – сказал Дэниел, глядя на нее с интересом.
Стефани по-прежнему отводила глаза. Она сняла шляпку, освободив блестящие, аккуратные локоны. Дэниел подумал, что раньше, кажется, волосы у нее были длиннее. А что будет, если потянуть прядку: она разовьется или спружинит обратно, как проволочка? Через неделю, может, через месяц он будет знать ее волосы. Его наполнила радость огромная и простая. Держа в руках шляпку и туфли, Стефани прошла в спальню, и Дэниел двинулся следом. Она оставляла на линолеуме изящные, влажные следы. Это взволновало его. В спальне она положила шляпку на комод, туфли поставила у кровати и тут же вышла обратно в гостиную. Дэниел побрел за ней. Стефани села на диван, приподняла уставшие ноги, пошевелила пальцами, покрутила лодыжками.
Все казалось ей ужасным. Ужасным, темным и окончательным.
Новая хозяйственная машинерия, непривычный тюль и кружево, и повсюду прочные, основательные вещи Дэниела: в шкафу большие, черные, потертые ботинки, огромный халат на двери в спальне бугрится, как толстый живот. Молитвенник на комоде, а рядом мужская щетка с застрявшими жесткими, черными волосами. Она огляделась, ища в этой в коробке отверстий для воздуха. Со всех сторон трещали и пели радиоприемники. На улице протопали ноги, и вдруг пронзительно заверещали детские голоса:
Наша Глория-красуля,
Как коза, сидит на стуле.
Из-под платья лезут блохи,
Стул трещит, делишки плохи!
Лицо Стефани болезненно исказила улыбка. Песенка повторилась. Потом еще раз и еще. И Дэниел смотрел на нее так, что она ни на чем не могла остановить взгляд.
– Может, приляжешь? – сказал он. – Закрой глаза, подремли…
Хотел добавить: «Я тебя не трону», но это шло против его смутных представлений об обычаях свадебного дня.
– Приляг, – нарочито ровно повторил он и увидел, как в лице ее что-то промелькнуло.
– Хорошо, – бесцветно проговорила она.
Стефани поднялась и пошла в спальню. Там едва было место для кровати, кресла, комода и коврика на полу. Дэниел видел, как она сняла пиджак и блузку, выскользнула из юбки. Обошел ее и задернул шторы. В комбинации и чулках она быстро забралась в постель, вытянулась, украдкой глянула на Дэниела и закрыла глаза. Он подождал, потом, не до конца раздевшись, осторожно лег рядом. Стефани вся подобралась, свернулась, крепко сжала веки, рот, кулачки на подушке, даже пальцы поджала на ногах. Он глубоко и отчетливо вздохнул, коротко поцеловал ее в лоб, заложил руки под голову и мрачно уставился в темнеющий потолок. А потом, к собственному удивлению, он заснул.
Прошло время, и они проснулись. Вокруг было темно – сероватая летняя тьма. Во сне они оба сдвинулись в продавленную Дэниелом ложбинку. Он почувствовал, что она слабо пытается приподняться. Протянув тяжелую руку, прижал ее к постели.
– Вот, – сказал он. – Вот, я здесь.
Она повернулась к нему, и он увидел ее сияющие глаза, тихо смотрящие в темноту.
– Ну, не бойся, – прошептал он.
Разговор любовников – всегда на грани меж безмысленным лепетом и бесстыдной откровенностью, в зависимости лишь от того, как слышится то, что говорится.
Он не знал, слушает ли она. С надеждой сказал:
– Я люблю тебя.
Она издала какой-то тихий звук. Ему показалось, что ее губы двинулись.
– Что?
– Я тебя люблю, – сказала она каким-то детским, растерянным голоском.
Он понятия не имел, что она имела в виду. Осторожно потянул за какие-то ее лямочки. Она не противилась. Тогда неловко, молча, под аккомпанемент пианинного треньканья над головой и тромбона Гленна Миллера в метре от изножья кровати, осознавая собственную тяжесть на ее полном, но маленьком теле и дребезг кроватных пружин, Дэниел консумировал брак.
Было мгновение, когда он уткнулся лицом в ее лицо: щека к щеке, висок к виску. Тяжелым черепом приник к ее черепу сквозь мягкую кожу и плоть, что еще мягче. Подумалось: «Людей разделяют черепа. Сейчас – в этом вот смысле – я сливаюсь с ней. Так говорят, так принято говорить. Но в этой своей костяной коробке она о чем-то думает, и я думаю в своей коробке. И она не услышит моих мыслей, а я ее, даже проживи мы вместе еще полвека. Что она думает о мне? Что я для нее?» Этого он не знал, как не знал – что такое она. В доме викария, в одиночестве он создал идею Стефани. Он говорил с ней воображаемой, и она отвечала, смеялась, болтала ногами, сидя то на кровати его, то в кресле… Он открыл глаза: скорей увидеть ее лицо, а не красно-черную, пылающую внутренность своей головы. Он увидел влажный лоб, сомкнутые ресницы, сведенные брови, сжатые губы – все в ней было сжато, закрыто. «И все же, – подумал он, – я здесь. Что бы она ни думала, я здесь». Таково было его торжество – не больше, но и не меньше.