Прежде чем осознать ритмичное движение белых женских бедер и более темных мужских ягодиц, Фредерика увидела перевернутое женское или девичье лицо. Перед ними была Антея Уорбертон. Лицо, обезличенное на сцене классической, холодноватой прелестью, теперь обезличила яростная, безумная страсть. В светлых волосах, выбеленных луной, темнели влажные пряди, огромные глаза были блестящи и пусты, рот превратился в черный, беззвучный крик предельного наслаждения или муки. Тело мужчины, полуразличимое сквозь рубашку, двигалось напряженно и четко, мокрые светлые волосы скрывали глаза. Тут Александр единственный из троих понял: это целеустремленное создание – его пресный, скрытный, высококультурный друг Томас Пул, что, задумчиво помавая кургузой табачной трубкой, тихим голосом читает лекции о нравственных уроках «Мэнсфилд-парка»[305], а затем отправляется домой к славной кругленькой супруге и трем веселым карапузам. Он почувствовал, что это непристойно, что Фредерика не должна этого видеть. Он хотел увести ее, но только дотронулся до ее костлявого плеча, как Фредерика зло отдернулась, глянула на него с чувством, которое он мог истолковать лишь как презрение или ненависть, и побежала прочь по аллейке.
Услыхав ее шаги, Пул и Антея резко остановились, прижались друг к другу, готовые вместе дать отпор, и посмотрели на остальных зрителей. Пул поднял с травы очки, протер их полой рубашки и сурово уставился на Александра. Прекрасное лицо Антеи медленно обретало свою девичью мягкость. Все молчали. Потом Александр отвесил поклон и удалился. Уилки с легким прискоком последовал за ним. Пул и Антея остались сидеть плечо к плечу, вытянув в траве голые белые ноги, бессильно сблизив тяжелые головы.
– Я не знал, что у них так далеко зашло. А вы? – спросил Уилки. – Я думал, они просто мечтатели, вполне довольные платоническими вздохами.
Александру было не до размышлений. Он был глубоко потрясен.
– «Ведом могущественной чарой…»[306] – мечтательно проговорил Уилки. – Знай я, что она на такое способна, расшевелил бы ее сам. Но она казалась такой сонной и статичной – то ли дело наша улепетнувшая подруга, целиком состоящая из напряженных мышц. Ну что ж, все мы порой ошибаемся. Вам, кажется, стоило бы последовать за Фредерикой. Она выглядела очень расстроенной.
– Ей стоило бы вернуться домой, – раздраженно сказал Александр. – И да будет тебе известно, я за нее не отвечаю. У меня есть другие дела.
– Старина Пул, наверно, здорово поднаторел, тренируясь на унылых институтских девах, – небрежно заметил Уилки.
– Уилки, сделай милость, закрой рот.
– А знаете, я, пожалуй, сам займусь Фредерикой.
– Делай что хочешь, меня это не касается. Только меня оставь в покое.
– Вы это серьезно?
– Нет. Фредерика ребенок. – Александру вдруг представилось лицо Антеи Уорбертон. – Или это я старею. Для меня она ребенок, ее чистота – сокровище. Но ты этого почему-то не видишь.
– Не вернуться ли вам к вашему собственному сокровищу, – с шелковой вкрадчивостью пробормотал Уилки.
Александр развернулся и ушел, шагая решительно. Уилки засмеялся, отщипнул себе веточку розмарина и двинулся навстречу музыке.
Александр поднялся на верхний этаж особняка, где раньше жили слуги. Большие общие спальни были теперь разделены деревянными перегородками наподобие кроличьих садков, потолки побелены. В скором времени по садкам предполагалось рассовать избранных студентов нового университета. Дженни досталась комнатка на углу, под наклонными балками. Рядом была маленькая кладовая, где на плитке она разогрела для чумазого и беспокойного Томаса молоко, детское питание из печенки с рисом и протертую фруктовую кашку. Теперь на полу стояла отцепленная люлька коляски, в ней сидел Томас, а Дженни, пристроившись рядом, гладила его по спинке, стараясь заглушить в нем всевозможные подозрения и уложить наконец спать.
В дверь постучал Александр. Дженни нервно вздрогнула, впустила его и поспешила обратно к люльке, начинавшей уже зловеще скрипеть и приплясывать. Женщина с раздраженным, не желающим уснуть ребенком – марионетка, которую дергают за ниточки тишайшие звуки: шорохи, постукиванья, скрипы… Над ней властен даже ритм дыхания и напряженное молчание невидимого, неспящего, чутко слушающего существа. Но Александр ничего этого не понял, а потому с порога торжественно и звучно объявил:
– Я вырвался из их сетей!
– Тсс!
– Знаешь, сейчас в саду была очень странная сцена…
– Да замолчи же ты! – мучительно напряженно прошипела Дженни.
Александр послушно умолк и прошел к мансардному окну. Дженни слышала, как Томас прислушивается к каждому шагу. Под окном была деревянная скамеечка. Александр сел на нее и стал смотреть на черно-серебристые ветви сада. В саду тут и там в картинных позах расположились люди. Вон Лодж и Кроу с красными точками сигар. Вон Пул и Антея, уже приглаженные, с льняными волосами и беспорочным выражением лица.
– Милая…
– Тсс! Если я его сейчас не уложу, я… мы не сможем… Он тогда до утра не успокоится.
– Может, мне прийти попозже? – спросил слегка задетый Александр. Он готовился к некоему взрыву: истерических ли рыданий или безумной страсти – этого он и сам не знал. Но никак не к этому раздраженному невниманию. Его предложение только больше рассердило Дженни.
– Просто посиди спокойно, как нормальный человек, и тогда он заснет. Если ты будешь туда-сюда ходить и хлопать дверью, мы так до утра промаемся.
С этими словами Дженни опять занялась Томасом. Недавно она сделала открытие: если ребенок перегулял и не может заснуть от усталости, его можно обездвижить, и тогда он уснет. Загвоздка состояла в том, что ребенка, чуть менее уставшего, тот же метод приводил лишь в еще большее неистовство. Она прижала Томасу попку и спинку, он сперва напрягся, потом обмяк, и дыхание его замедлилось. Он открыл ротик и горячим, влажным личиком уткнулся в простынку. Дженни скованно поднялась и неуверенно глянула на Александра. Александр старательно поддерживал себя в романтическом настроении, вспоминая сладкие муки первых дней влюбленности. Вспомнил объятия ветреным днем в Готленде на заднем сиденье машины – и вдруг увидел мордочку Фредерики, жадно прильнувшую к стеклу. Только не это! Он на миг испугался, что и в это окно сунется сейчас ее любопытный острый нос.
– Ну вот, – сказал он Дженни, – наконец-то.
Она рассмеялась было и чуть не заплакала. Подошла, села рядом с ним. Александр собирался пойти раздобыть вина, но почувствовал, что его осудят, если он хоть на время покинет комнату. Поэтому он начал как-то небрежно расстегивать пуговки на ее платье. Она потянулась к его рубашке, и он – к изумлению своему – едва удержался, чтобы не оттолкнуть ее руку.
Наконец Дженни осталась в лифчике и чулках с поясом. Александр до сих пор был в брюках и носках. Она выскользнула из его объятий, чтобы погасить прикроватную лампу.
– Но я хочу видеть тебя, – мягко сказал Александр, движимый в основном любовной обходительностью.
Дженни тихо заплакала:
– Не нужно. Я поправилась, у меня складки, растяжки…
– Значит, я хочу видеть тебя такой. – Александр лгал. – Я хочу видеть тебя настоящую.
– Правда? – Дженни отбросила остатки одежд, выдернула шпильки из прически, распустила волосы и босая, чуть покачиваясь, подошла к нему. – Ты хочешь видеть меня такую?
– Я люблю тебя, – упорно проговорил Александр.
Она села рядом с ним, чуть склонив голову. Мягкие, круглые груди ее чуть поникли, чуть менее тугой стала дивная кожа. Серебристые тонкие линии разбегались от сосков – и они же пролегали по животу и бедрам, уже широкие, слегка сборчатые, слегка похожие на бледных угрей…
– Я порченый товар, – грустно улыбнулась Дженни, и Александр склонился, охваченный жалостью и отчаяньем, и провел губами вдоль серебристых линий.
«Она заслуживает любви, – думал он. – Она заслуживает, и я должен…» Он нежно гладил ее спину и по-прежнему тугие, коричные от солнца колени.
– Пойдем в постель, – сказала Дженни.
Александр наконец встал, спустил до полу брюки, выступил из них и пошел, длинный и белый, запереть дверь. У Дженни голова кружилась от его небрежной красоты и страха, что он разбудит ребенка.
– Как хорошо, что это случится здесь. В этом доме, – задумчиво проговорил Александр, проскальзывая в постель рядом с ней.
– Я не смогу остаться с Джеффри после этого, – серьезно отвечала Дженни. – Я не смогу жить во лжи.
При этих словах жезл Александра, и так беспокоивший его вялостью потуг, совершенно обмяк и стал похож на дремлющий розовый бутон. Александр лежал рядом с Дженни и рассеянно водил пальцами по линиям растяжек в темной развилке ее бедер. Через какое-то время она положила руку ему в пах, и мягкий бутон свернулся окончательно. Дженни дернула его неумело и резко. Александр издал какой-то протестующий всхрип.
– Я как-то нелепо себя чувствую при нем, – посетовал Александр, кивнув в сторону спящего Томаса.
– Это ничего, мы просто слишком долго ждали, – сказала Дженни. – Ничего не нужно, просто лежи… Поверить не могу, что я здесь, с тобой…
Александру представился недвижный сад в запахах трав, лунный, тихий, скрытый от мира зеленой изгородью. Потом возник Томас Пул, с волосами, упавшими на лицо, с напряженно работающим, лоснистым от пота телом. Александр с робкой надеждой скользнул рукой глубже, и Дженни выгнулась с такой мучительной негой, что ему стало тревожно.
– Прости меня, Дженни.
– Не извиняйся. Все будет хорошо.
– Я так долго ждал…
– А я так мало умею, – смущенно шепнула она. – Ну поцелуй же меня. Обними и поцелуй.
Он поцеловал ее и прижался покрепче. Она заслуживала любви.
Томас, услышав сквозь сон их горестные взаимные передвижения, с замечательной ловкостью изогнул свое тельце, и вот уже над краем коляски возникли куполообразная макушка и два больших темных глаза. Покачиваясь от жгучего интереса, Томас уставился на два обнаженных тела. Открыл рот, готовясь зареветь, но сперва издал предупредительный взвизг, услышав который Дженни метнулась к сыну и прижала его к голой груди. Малыш цапнул грудь пухлой лапкой и свирепо крутанул там, где Александр кончиками пальцев чертил узоры своей прохладной любви. Так они и сидели рядом на кровати, до предела